то  придуманную  отгадывать  очень
трудно. Поэтому загадывающий, распалив любопытство до  предела,  обычно  сам
давал ответ. И  впрямь  попробуй  отгадать,  кто  с  кем  говорит  в  такой,
например, загадке: "Криво да лукаво, куда побежало? Стрижено да брито,  тебе
дела нету". Даже самый сообразительный не сразу представит  речку,  вьющуюся
среди скошенного луга или сжатого поля. На вопрос: "Что  выше  лесу,  тоньше
волосу?" - уже легче ответить, поскольку речь зашла о природе. Ветер с водой
неразлучны даже в сказках. По  ассоциации  нетрудно  догадаться,  "по  какой
дороге полгода ходят, полгода ездят".
   Вспомнив про речку, обязательно вспомнишь и прорубь:  "В  круглом  окошке
днем стекло разбито, ночью опять цело". И если после всего  этого  спросить:
"А что вверх корнем растет?" -  может  быть,  и  найдется  такой  остроумец,
который догадается, что это сосулька.
   "А какую траву и слепой знает?" - спросит бабушка  внука,  заранее  зная,
что спустя какое-то время раздастся восторженный  крик:  "Крапиву!"  Загадка
про петуха - "Дважды родился, ни  разу  не  крестился,  а  первый  на  свете
певчий" -  могла  заставить  работать  фантазию  взрослого  человека.  Такая
загадка, как: "Через корову да через березу свинья  лен  волочит",  -  могла
родиться только в профессиональной, в  нашем  случае  сапожнической,  среде.
Загадка: "Два братца одним пояском  подпоясаны"  -  имеет  смысл  только  на
русском Севере, где в основе изгороди два кола, перевиваемые лозой.
   Некоторые загадки звучат пословицами, и наоборот, многие пословицы вполне
могут быть использованы как загадки.
   Распространены были и загадки  двусмысленные,  по  звучанию  чуть  ли  не
непристойные.  Неприличнал  форма  в  таких  загадках  как   бы   смягчалась
нравственно полноценным смыслом.
   Шуточные загадки ("Сидит кошка на окошке, и  хвост  как  у  кошки,  а  не
кошка") сменялись отгадыванием целых шарад и задач из чисел:
   "Летели полевики, и надо им сесть поклевать. Если они сядут по два на две
березы, одна береза останется, а если по одному, то одному полевику деваться
некуда. Сколько летело птичек и сколько берез стояло?"
   Герои и персонажи народных сказок также  нередко  загадывали  друг  другу
загадки.
 
 
 
   Прозвища
 
   Отделить стихию словесную от  бытовой  невозможно,  они  неразрывны,  они
составляют единое целое. И лучше всего иллюстрируют это единство прозвища...
   Насмешливый, сатирический оттенок этого  фольклорного  жанра  вызывает  у
темпераментного человека бурный и  совершенно  напрасный  протест:  прозвище
закрепляется за ним еще прочнее. Бывали  случаи,  когда  люди  переезжали  в
другую волость, чтобы избавиться от прозвища, - тоже напрасно! А один  умник
решил однажды перехитрить  всех,  придумал  себе  новое  (разумеется,  более
благозвучное) прозвище и тайком начал внедрять его в  жизнь,  надеясь  таким
путем избавиться от старого. Увы, из этого ничего не вышло, прежнее прозвище
оказалось более жизнестойким.
   Подобный опыт для  умного  человека  не  оставался  втуне.  Самоирония  -
всегдашний признак более развитого ума. Юмор глушил  обиду,  а  иной  раз  и
совсем освобождал человека от клички. Так, мужичок, получивший в  наследство
прозвище Балалайкин, заканчивая выступление на колхозном собрании,  спросил:
"Еще потренькать, аль на место сесть?" Таких  людей  уважали,  а  уважаемого
человека даже и за  глаза  называли  по  имени-отчеству.  Юмор,  ограждающий
достоинство, нельзя, однако, путать с шутовством  и  самоуничижением,  когда
человек в задоре артистического самооплевывания то и дело называет  себя  по
прозвищу.
   Древность и широту распространения прозвищ подтверждает и тот  факт,  что
даже великие князья не всегда избегали второго имени (Иван  Калита,  Дмитрий
Шемяка, Василий Темный).
   Образная сила, заключенная в  русских  прозвищах,  не  щадила  не  только
отдельных людей, но  и  целые  государства,  земли  и  страны.  Сатирический
оттенок в таких прозвищах был ничуть не сильнее,  чем  в  прозвищах,  данных
своим  краям  и  губерниям.  Архангельцев,  к  примеру,   издавна   обзывали
моржеедами, владимирцев  -  клюковниками,  борисоглебцев  -  кислогнездыми*.
Вятичане были прозваны слепородами за то, что в 1480 году, придя  на  помощь
устюжцам, слишком поспешно открыли сражение против татар. С рассветом  вдруг
обнаружилось, что били они своих же, которым пришли  на  выручку.  Вологжане
прозваны телятами, брянцы - куралесами. Новгородцев называли  то  гущеедами,
то долбежниками. Муромцы были прозваны святогонами за то,  что  в  XII  веке
выгнали из своего  города  епископа  Василия.  Уезды,  волости  и  отдельные
селения также весьма редко не удостоивались собственных прозвищ.
   Разнообразие личных прозвищ поистине  необъятно.  Вот  несколько  женских
прозвищ, бытовавших в Сохотской волости:  Пеля,  Луковка,  Клопик,  Моховка,
Карточка, Прясло, Заслониха.
   Одному из сапожников присвоена была новая фамилия - Мозолышн.
   На стыке XIX и XX веков многие крестьянские прозвища преобразовывались  в
фамилии.
   Многие люди, уезжая из родных мест, меняли не только фамилии, но и имена.
Происходило это по разным, иногда грозным, социальным причинам.
   В  других  случаях  эти  причины  не  отличались   особой   серьезностью.
Крестьянский парень и корреспондент газеты "Красный Север",  живя  в  глухой
во---------------------------------------*   Сказания    русского    народа,
собранные И. Сахаровым. СПб., 1841. Т.  1.  логодской  деревне,  подписывает
свое  письмо  в  губернию  фамилией  Фильман.  Другой  парень,  уже  не   по
собственному  желанию,  а  за  умение  выступать  получил  прозвище  Ротанов
(Кумзеро Харовского района). Старушка, пришедшая к нему с  какой-то  нуждой,
по доброте назвала его Батюшко-ротановушко. Одного  этого  было  достаточно,
чтобы навсегда исчез начальнический авторитет.
   Обычно прозвища давали по психологическим признакам,  но  не  реже  и  по
внешнему виду. В  деревне  Коргозере  Вожегодского  района  рассказывают  об
интересной истории неких Коча и Нидили (неделя). Коч якобы провожал Нидилю с
гулянья домой и вздумал поприставать к ней, за что она столкнула его  вместе
с гармонью в реку. Кочем прозвали его за густую копну волос, а ее -  Нидилей
за длинный рост.
   Были  мужские  прозвища  и  совсем  необъяснимые:  Тилима,  Карда,  Бутя,
Кулыбан. Немало их давалось по названиям птиц, животных и насекомых  (Галка,
Воробей, Жук, Заяц, Кот, Выдра и  т.д.).  Частенько  становились  прозвищами
характерные прилагательные: Шикарный, Ответная, Масленый. При этом  значение
прозвища нередко было  обратным.  Так,  двухметрового  тракториста  прозвали
Колей  Маленьким,  а  совершенно   лысого   шофера   -   Колей   Кудреватым.
Председатель-тридцатитысячник, не знавший  разницу  между  яровым  и  озимым
севом, незамедлительно получил кличку "Тимирязев". Причем  узнал  он  о  ней
только в день своего окончательного отъезда из деревни.
 
 
 
   НЕ СЛОВОМ ЕДИНЫМ
 
   И за ту игру старинную,
   За музыку - рожок,
   В край родной, дорогу длинную
   Сто раз бы я прошел.
   Александр Твардовский
 
   Колыбельный напев  начинал  звучать  над  зыбкой  тотчас  после  рождения
ребенка. Пуповина подсыхала под мерный скрип очепа. Так  и  получалось,  что
ритм и мелодия встречали человека на земле и не стихали на  протяжении  всей
жизни. Продолжали они звучать и после его смерти...
   Колыбельный напев отличался замедленным,  однообразно-усыпляющим  ритмом.
Мелодия его была нежной и несколько печальной.  Мать,  бабушка  или  старшая
сестра, выражая свою любовь к младенцу, вкладывали  в  колыбельную  песню  и
скорбь и нежность, но никогда не звучали в  колыбельной  окрик  и  грубость.
Правда, мать, обиженная золовками, либо  бабушка,  не  спящая  по  ночам,  в
редких случаях позволяли себе излить недовольство, освободиться от недоброго
чувства чуть ли не семейной сатирой:
 
   Вы, гудки, не гудите,
   Матушку не будите,
   Матушка-то угрюма,
   Стала прясть да уснула,
   Пришла свинья, ее столкнула.
 
   Младенец не замечал недоброжелательства бабушки к его  матери,  поскольку
все это пелось в неизменной мелодии, в  той  же  интонации,  что  и  обычная
колыбельная. Но какой жуткий разлад начинался в детской душе, когда  ребенок
уже постигал смысл подобной припевки!  Вместо  колыбельной  мать  и  бабушка
иногда пели и другие долгие песни, подходящие по ритму к укачиванию.
   Мелодии плача или причета так  же,  как  и  колыбельной,  не  были  очень
разнообразными.  Причетчица,  особенно  наемная,   нередко   переходила   на
речитатив,  а  искренний  плач  родственницы  по  умершему  или  безвременно
погибшему отличался больше словесной,  чем  мелодической  образностью.  Даже
причет невесты на свадьбе довольно однообразен. Но  свадебный  причет  то  и
дело перемежается девичьими песнями, различными по ритму. Мелодии  свадебных
песен также разнообразны, а действие все  время  меняется,  поэтому  русская
народная свадьба очень похожа на многодневную оперу. Во всяком  случае,  все
главные  оперные  признаки:  драматургия,  хоровое  и  сольное   исполнение,
массовость, хореография в свадьбе обязательны. Праздничная застольщина,  как
бы  ни  бьша  она  обильна  питьем  и  едою,  считалась  неполноценной   без
песнопения. Песни на празднике звучали часами - это было главным праздничным
весельем, хотя, конечно, не каждый знал все слова и мелодии.
   Как и во всем, в пении очень важно лидерство,  умение  запевать,  сделать
почин и принять на себя негласное руководство. Нередко за столом кто-то умел
запевать, не зная всех слов, другой знал слова,  но  не  умел  запевать  или
нетвердо знал мелодию, и, казалось, песня вот-вот затухнет, словно  костерок
на влажном осеннем ветру. Но за  столом  обязательно  находился  кто-нибудь,
необходимый именно в этот момент, и песня не прерывалась.
   Были, однако ж, в каждом  селении  один-два,  а  то  и  больше  настоящих
песенных знатоков с незаурядным слухом и  голосом,  знающих  сотни  текстов,
обладающих способностью не только словесной, но и музыкальной импровизации.
   Судьба русского народного песенного искусства по-своему трагична. Подобно
тому, как национальное самосознание раскололось еще во  времена  никоновских
церковных реформ и этот раскол усугубился  в  царствование  Петра  Великого,
единая  песенная  стихия  тоже  начала  мельчать  и  дробиться,  после  чего
окончательно разделилась  на  духовно-религиозную  и  обыденно-бытовую.  Обе
ветви песенного искусства поврозь медленно чахли, чему способствовали  также
городские и западные модернистские веяния.  В  народе  некоторое  время  еще
оставались такие прекрасные по мелодичности песни,  как  "Шумел  камыш"  или
"Позабыт-позаброшен".  Но  и  они  быстро   исчезли,   осмеянные   хлесткими
фельетонами районных и  областных  газетчиков.  И  частушка  довершила  свою
окончательную победу...
   К сожалению, песенная традиция прервалась. Теперь уже  не  поются  старые
русские песни, те самые, которых не знал даже сам Ф. И. Шаляпин. Не услышишь
сейчас  и  более  поздние  балладно-романсового  толка  песни,  такие,   как
"Хас-Булат", "Окрасился месяц багрянцем" и т.д. Лишь изредка звучат  "Златые
горы" да "Коробушка". Затихают  в  быту  и  прекрасные  песни  военных  лет,
созданные советскими композиторами.
   Убыстрение частушечного плясового ритма происходило, разумеется, за  счет
снижения  мелодического  многообразия.  Эстетические  нормы   сменились.   С
какого-то времени людям стало казаться, что чем громче,  тем  и  лучше,  чем
быстрее, тем и  красивее.  В  результате  даже  пение  частушек  выродилось,
снизились художественные  требования,  орание  и  беспорядочный  пляс  стали
доступны всем, умение петь и плясать снивелировалось.
   До этого частушечная мелодия не была однообразной. Еще в двадцатых  годах
частушки пели в застолье, как долгие песни. По-иному пелись они и  во  время
праздничного хождения деревенской улицей и совсем по-другому в хороводе и  в
пляске. Довольно разнообразными были частушечные мелодии и в  географическом
смысле: на Никольщине и под Кич-Городком пели так, за Кадниковом - иначе.
   Древнейший русский летний хоровод  гармонично  сочетал  в  себе  игровые,
плясовые и песенные элементы. Вырождение началось с постепенной утраты  этой
гармонии. Вначале из хоровода исчезла, по-видимому, игровая, сюжетная часть,
затем, вместе с убыстрением темпа, беднели хореография и песенное лирическое
содержание. Хоровод  постепенно  заменяется  все  убыстряющейся  пляской  по
кругу. Хороводные песни,  мелодически  очень  разнообразные,  через  кадриль
понемногу превратились в частушки.  Таким  образом,  в  однообразной  пляске
сравнялись летние и зимние хороводы... Зимний круг тесен, многолюдье не дает
развернуться, ограничивает, как бы ни просторна  была  праздничная  изба.  В
таких условиях мерная,  неторопливая,  но  содержательная  пляска  сменяется
быстрым топотом по преимуществу на одном месте, тогда же рождается и мода на
перепляс. Массовость и демократизм старинного хоровода  уже  невозможны  при
этом, так как в пляске участвуют только двое (с  гармонистом  -  трое).  Все
остальные превращаются в зрителей. Но плясать и петь  на  празднике  хочется
всем,  поэтому  перепляс  нередко  становится  причиной   каких-то   нелепых
свалок...
   Древние хороводы довольно разнообразны по сюжету, но они  всегда  служили
интересам  молодежи  (знакомство,  выбор,   ухаживание).   Отголоски   таких
хороводов сохранились до сих пор, но уже в отдельных видах: то в игре, то  в
песне, то в танце*. Долгое время,  вплоть  до  первых  послевоенных  лет,  в
Харовском районе  Вологодской  области  сохранялась  напоминающая  городскую
кадриль хороводная "Метелица". Пожилые люди и теперь  на  праздниках  пляшут
"кружком", медленно, все вместе, то в одну сторону, то в  другую.  При  этом
хором поют частушки под гармонь. Рисунок  их  плясовых  движений  отнюдь  не
отличается разухабистостью. Пляшущие не  выкидывают  ноги  выше  головы,  не
скачут, как циркачи, и не крутятся на месте волчком, развевая сарафаны,  как
это  делается  во  многих  профессиональных  ансамблях.  Вершиной  плясового
женского мастерства считалось пройти по кругу плавно, как бы неся на  голове
дорогой сосуд с дорогим содержимым.  При  этом  ноги  плясуньи  под  длинным
сарафаном перебирают, ведут счет и дробят, а сама она словно плывет по воде.
Мужчины плясали более  свободно,  но  кувыркание  через  голову  и  хлопанье
ладонями по голенищам тоже не были в особой чести.
   Хороший плясун не мог унизить  себя  непристойным  поведением  на  кругу:
пьяным видом, развязностью, пением неприличных песен и т. д.  Даже  сбившись
во время пляски с ритма в движениях или в голосе, он считал обязательным  не
только извиниться перед окружающей публикой, но и объяснить причину сбоя...
 
   Извините, в песне спутался,
   Дела не веселят, ---------------------------------------* На Печоре и  на
Мезени существуют и теперь праздничные летние гулянья с элементами  древнего
хоровода.
   Мне на этой на неделюшке
   Изменушку сулят.
 
   Очень могло быть,  что  после  такого  откровения  легкомысленная  девица
одумается и измены не произойдет...
   Подобные песенные  извинения  были  весьма  характерны  для  традиционных
народных гуляний.
 
   Извините, незнакомого
   Играть заставила.
   Я знакомого-то дролю
   Далеко оставила.
 
   В  предвоенные  годы,  когда  становится   модным   игнорирование   якобы
устарелого народного мнения, от пьяных плясунов народ шарахался в стороны...

   В незнакомую деревеньку
   Пришел да и пляшу.
   Незнакомому народу
   Не подначивать прошу! -
 
все больше раскалялся и наглел ничем и никем не останавливаемый ухарь. Такие, с позволения сказать, плясуны и спровоцировали целую кампанию против пляски вообще: гармонь и народная частушка стали как бы атрибутами отсталости и бескультурья, в деревнях и поселках модными становились так называемые танцы. 
   "Барыня", воплощенная Глинкой в его "Камаринской", была основой  народной
пляски как в музыкальном, так и в хореографическом смысле.  Всевозможные  ее
варианты позволяли плясунам быть непохожими друг на друга.
   Хорошие плясуны славились, были широко известны  в  окружающих  волостях,
над плохими подсмеивались.
   Коллективная, хороводная пляска  в  тридцатых  годах  начала  вытесняться
парной и одиночной. В большую моду вошел перепляс, соревнование в пляске  на
выносливость, что можно поставить в один ряд  с  быстрогою  и  громкостью  в
пении. Плясали на спор, выхваляясь  перед  женским  полом.  Пляска  в  таких
случаях напоминала спортивное состязание, в котором участвовал и  гармонист.
Если плясуны соревновались друг с другом, то гармонист порой до  изнеможения
состязался с ними обоими, надо было их обязательно "переиграть".
   Плясали раньше (да и теперь пляшут) не только с веселья, но и с горя.
   Некоторые плясуны, как мужчины, так и  женщины,  на  улице  очень  любили
плясать босиком. В помещении, наоборот, предпочиталась "стукающая" обувь,  о
чем поется в частушке:
 
   Худо катаники стукают,
   Обую сапоги.
   Погулять с хорошей девушкой,
   Товарищ, помоги.
 
   Существовала пляска (как и игра на гармони) вполне  серьезная,  с  полным
сознанием ответственности у исполнителя за ее  эстетическую  и  нравственную
сторону. Но позднее все чаще стали плясать как бы шутя, хвастливо и неумело.
Развязность человека будто бы давала  право  на  плохую  игру  и  на  дурную
пляску. Такой плясун, выйдя на круг, начинал  паясничать  и  представляться,
скрывая свою художественную несостоятельность за той же громкостью, а иногда
и за похабной частушкой. В такой пляске не надо было ничему ни  учиться,  ни
совершенствоваться.
   Даже  менее  способный  человек,  но  относящийся  к  пляске  всерьез,  с
достоинством, вызывал в людях большее уважение, чем умелый, но кривляющийся.
Интересно, что  хорошие  серьезные  плясуны,  получив  на  войне  ранения  и
вернувшись домой хромыми, продолжали плясать на  праздниках.  Понасмешничать
над их пляской никому и в голову не приходило.
   Анфиса Ивановна рассказывает, как в Тимонихе жил в пастухах некий  Павлик
(ударение на последнем слоге). Вставал он на утренней заре, не торопясь  шел
по улице и громко дудел в берестяную дуду... Ленивые хозяйки ворчали на него
сквозь сон,  однако  вместе  с  неленивыми  поднимались  на  ноги.  Выгоняли
скотину. Затопляли печи. Шли за водой. Месили хлебы или пироги.
   Жизнь в деревне начиналась с густого звука  этой  длинной,  двухметровой,
обвитой берестяной лентой трубы. Иногда  для  удобства  ее  сгибали  кольцом
(принцип ее звучания тот же, что и у медного горна). У иного пастуха  имелся
целый комплект этих басистых труб.
   От  звучания  гуслей,   сопелей,   волынок   остались   лишь   отдаленные
отголоски...  Но  нежно-печальный  тембр  жалейки  (тембр  -   это   "запах"
музыкального  звучания)  и  такой  же  родной,  всепроникающий  тон   рожка,
воспетого А. Т. Твардовским, по-прежнему  отзываются  в  деревенском  ветре,
слышатся в журчании ручейка, ощущаются  в  горечи  утреннего  печного  дыма.
Словно только вчера играли на рожке и  жалейке  среди  этих  серых  сосновых
срубов, отороченных зеленью палисадов и луговин.
   В обычный бараний либо бычий рог с выбранной серединой  вставлялся  всего
лишь один пищик, а как нежно и как по-своему неповторимо пел рожок! Не  пел,
а выговаривал...
   От старинной свирели осталась однотонная ивовая свистулька. Но если взять
весеннюю ивовую лозу,  "свернуть"  сердцевину,  прожечь  в  боку  пять-шесть
дырок, затем заткнуть один  конец  и  осторожно  его  надщепнуть,  надрезать
лезвием бритвы тоненький язычок, получится своеобразный духовой  инструмент.
Звучание его будет не похоже ни на какое другое. Раструб из берестяной ленты
(той самой, из которой плели лапти) менял и несколь