но был народ.
Если был народ, то была история. Все время был народ, и продолжалась
история. Так что перерывов не было.
   Козиц добродушно расхохотался. Сколько же он такой болтовней людям
кровушки попортил.
   - Были, - изрек он тоном глубокого и наивного убеждения. - История
возрождалась, как только народ восставал. Он создавал власть, армию,
правительство. И тогда, согласен с вами, начиналась история. А вот без
этого, теперь согласитесь-ка и вы со мною, истории нет. Ведь история-это
министры, это сейм, это политика, вообще всякое руководство. То, что
записано в документах. Лишь из них и получается история. Народ, видите ли,
- это море. А история-это то, что сверху.
   Он потрогал пальцами книжку на столике, потом поднес их к носу, понюхал.
   - Я, кажется, унюхал, зачем вы едете!
   Ельский не знал, что и отвечать.
   - И даже завидую вам. Клиента вы не обидите. Чудесная работенка. Не то
что, знаете ли, моя-живых выдавать и закапывать.
   Он отвернулся к окну. Покосившиеся домики, лоскутные поля, снова толпа
избенок, несколько мужиков на минуту замерли, глазея на поезд, потом
разбрелись. Козиц смотрел на людей, ибо что ни человек-то человек. Только
в нем и реальность.
   Остальное на земле-это косметика. Немного ее больше или меньше, так или
чуть по-иному она наложена, мне все равно, любил говорить Козиц. И говорил
правду. Ничего иного он в жизни не искал, ни на чем ином не задерживал
взгляда-люди, только люди. Одежда, пусть она будет удобной; автомобиль,
так пусть он тебя возит; мебель, картины поставить или повеситьдело
хорошее, но стоит ли на все это пялить глаза? Не упадет же!
   Так и книги. Нельзя сказать, чтобы Козиц никогда и ничего не читал.
Читал, и с охотой! Но кому это нужно, чтобы об этом без конца долдонить.
Уж лучше тогда поговорить об отражении в воде! Взглянешь-подрагивает
темно-зеленое лицо. Вот оно.
   Отходишь, уносишь свое с собой, вода забирает свое, и говорить не о
чем. Можно ли сказать больше о книгах? Только когда встретятся два
человека, тогда и рождается мир. Все остальноеовощи, смеялся Козиц, а
человек-это мясо.
   И вот ему как раз и выпало стать гончим псом, выслеживающим людей,
бросать их в тюрьмы или отправлять на виселицу.
   За что? За каракули в записных книжках, за листовки, за все эти
комбинации, которые не брали в расчет человека. Если бы он вспомнил
когда-нибудь слово "инквизитор", он увидел бы в нем себя и словом этим
себя заклеймил бы. Тот тоже хватал людей за пустяки. Живых, из плоти и
крови, настоящих он развращал, уничтожал, калечил ради чего-то
абстрактного. Козиц выходил из себя и мучился, считая, что он спятил. Но
делал, что ему было положено, стискивал зубы и хватал. Хватал и хватал. И
людей Папары тоже, таких же точно глупых и упрямых, как и те, с другого
фланга, только ко всему прочему они сами лезли ему в руки. Едва на них
поднажмешь, тут же начинают клепать на себя и на других. Вот так глупость
из человека и прет, с сожалением говорил он, не испытывая радости от побед
в этой грошовой партии, которая игралась чересчур уж всерьез.
   Он вновь взглянул на Ельского, уставившегося на него. Этот тоже из тех,
для кого мир-бумажка, зло подумал Козиц. Но такой, видно, уж и суждено
быть нашей жизни! - немного успокоившись от этой мысли, он смягчился, хотя
и не повеселел.
   - Хоронить человека, хо-хо-хо... - он и сам этому удивлялся, -
...сегодня умеют. Я как раз этим занимаюсь. Дело, знаете ли, в том, что
убеждение нынче относится к разряду инфекционных заболеваний. Стало быть,
тут главное-профилактика. Нельзя дожидаться, пока вспыхнет эпидемия. Тут,
понимаете, определил инфекцию, сразу же звони в скорую помощь! Когда
доктор звонит, когда я. Все зависит от типа болезни. Ну а какая болезнь,
такая и карета скорой помощи.
   "Пацифист!" - подумал поначалу Ельский, но чем больше он его слушал,
тем яснее становилось, о чем тот ведет речь, и Ельский, подлаживаясь под
тон капитана, спросил:
   - А сейчас вы какую заразу вынюхиваете?
   Однако Козиц был из тех людей, которым трудно удержать язык за зубами,
только если их не расспрашивают. И тут он бы умолк, если бы не разгадал,
кто такой Ельский. Ему хотелось похвастаться своей проницательностью.
   - Я, - сказал он, - дегустатор коммунистов, но если пахн„т на меня от
кого чиновником, то и в министерстве разберусь. - И засмеялся, очень собою
довольный.
   Ельскому он нравился все меньше. Но чем больше капитан отталкивал его,
тем сильнее разгоралась в нем охота поболтать с ним. Впрочем, к желанию
этому примешивался и страх. Что же капитан знает о нем?
   - Браво, - проговорил он, - вот теперь вы угодили в точку.
   Что же нас выдает?
   А сам тем временем думал: "Наверное, он просто узнал меня, видел
где-нибудь в Варшаве, но надо ему подольстить-дескать, угадал". А Козиц
рисовал портрет:
   - Во всем вы почти такие, как все. Языки знаете почти как иностранцы,
одеты почти как графья, обхождение почти как у людей светских, умом как
доценты, в политических концепциях сильны, как государственные деятели.
Но-почти! Когда я встречаю таких, кто во всем почти кто-то, но ни в чем не
совершенство, бьюсь об заклад, что это ваш коллега, и выигрываю.
   - Или что это я! - Ельскому нужно было еще и это подтверждение. Шутки
для него кончились.
   Однако Козиц, как обычно, отступал перед вопросами. Он поковырял
пальцем в носу. Оглядел палец. Вытер его носовым платком.
   - Послушайте, надо бы, пожалуй, умыться, - решил он в конце концов. Не
известно, то ли это был ход, чтобы переменить тему, то ли к такому
заключению привело его созерцание своих грязных рук. Помолчав немного, он
добавил: -И глаза-то еще как следует не продрал, а уже языком мелю. -
Капитан произнес это таким печальным тоном, словно хотел, чтобы Ельский
еще и пожалел его.
   А между тем Козиц вовсе в этом не нуждался. Настроение у него неизменно
поднималось всякий раз, как только ему удавалось поприжать хвост этим
министерским куклам. Принцам, пажам, государственным херувимам, запертым в
своем мирке, словно в правительственной ложе, в Ноевом ковчеге, в храме.
   Анархистом Козиц не был. Правительство-это правительство.
   Иначе нельзя. Некоторые министры ему даже нравились. Но вот кого он
терпеть не мог, так это их молодняк. Все один к одному, все объявлены
наследниками, все легко поспевают за временем.
   Злость его душила при мысли, во что они превратят государство.
   Царствование безликих. Сопли и хрящики. Вот их кровь и кости!
   Ельского же выражение лица капитана обмануло, ему показалось, будто тот
отступает, он перестал его бояться и, поглядывая на него словно на
несмышленыша, решил про себя: хрен собачий.
   Из тех, кто за силу, из держиморд. Из тех, за кем вот-вот захлопнется
дверь в прошлое, как только наконец ' минет время царствования
ремесленников. А крестьянский ум уступит место мысли прозрачной, строгой и
светлой.
   - Вы советника Дикерта знаете? - Капитан задал этот вопрос неожиданно,
зная ответ наверняка. Неужели такие не снюхаются.
   Анализ уже был готов. Одна бражка!
   Ельский поспешно подтвердил это. Разве Дикерт не превосходный чиновник!
В той словесной перепалке, которую они тут вели, он был великолепным
аргументом. Способный, ловкий, влюбленный в свою работу, человек широких
горизонтов, отлично подготовленный. А перед глазами Козица возникло
крупное бугристое лицо, спокойно-холодное, с мясистыми, плотно сжатыми
губами. То не был советник Дикерт, то был его брат. Еще не сидел. Но это
лишь дело времени. Защищала его только одна фамилия. Еще бы! Признать, что
в самой изысканной среде растет эдакий сорняк! Это значило бы лить воду на
мельницу красной пропаганды. Тут отделу безопасности незачем было
торопиться. Может, со временем мальчишка оттает, может, семейство отошлет
его куда-нибудь. При их-то деньгах они еще многое способны спустить на
тормозах. Позволительно и подождать. Козиц знал этот случай, хотя никто из
дефензивы ' за Дикертом по пятам не ходил, правда, сам он на нее
напоролся, причем по поводу совсем не пустячному. В ходе очень серьезного
процесса, большого, белорусского2, и довольно-таки уже старого, пятилетней
давности, пала на Дикерта тень подозрения встречи с одним из подсудимых,
совместные поездки куда-то, обмен печатными материалами, книжками, такие
вот контакты. Другому, может, это и не сошло бы с рук, наказали бы для
острастки всех остальных, но с Дикертом дело иное. Можно было
удовлетвориться его объяснениями, мол, верит в эту правду, а эту неправду,
дескать, хотел узнать прямо из первоисточника. Следователь намеревался еще
вытянуть у него обещание, чтобы на суде он помог прокурору неправду
растоптать. И тогда оказалось, что хотя Дикерт, может, и не клялся той
неправде ни в каких иных чувствах, но в одном он слово ей дал и держался
его крепкохранить тайну. В те годы курс против коммунизма не был таким уж
жестким. В конце концов подобное поведение считалось тогда допустимым:
набрать в рот воды, давая понять следователю, что это-де рыцарство. И,
допросив, Дикерта отпустили. Тем более что следователь выказываемое
Дикертом известного рода отупение принял за придурковатость и усомнился в
том, что подобный тип пригодится на суде. Когда расследование закончилось,
бумаги в порядке информации отослали господам из "двойки"3. Кто-то там их
пролистал, наткнулся на фигуру Дикерта, в черновике обвинительного акта
бьш намек, что он человек малосообразительный. К делу пришпилили
бумажку-капитан Козиц. Он просил всех отыскивать для себя тупиц. Бьы
неравнодушен к твердым, чурбанам, к людям ограниченным. Сколько же можно
было из них вытрясти. Такой ведь не врал самому себе. Держался
неприступно, непроницаемо, замкнуто. А внутри у него-все четко разложено
по полочкам. Только подобрать к нему ключ.
   Козиц чаще всего подбирал. Так случилось и с Дикертом. Он раскусил его
вмиг. Понял: это было страдание, спазм, одна одурманивающая мысль. Из-за
нее он молчал или отвечал невпопад. Не из упрямства и не по глупости.
Причина-в самозабвении. Стало быть, надо заново переосмыслить, что
означает само понятие: своя страна! Если хочешь свободы и справедливости,
если хочешь быть честным и логичным! Козиц догадывался, что Дикерт
переваривает в голове какие-то важные и для него новые заповеди. Нет без
этого подлинной борьбы за новый порядок мира. Одна только половинчатость!
И когда так повернулась перед ним эта правда, Дикерт замер, стал в нее
всматриваться, от удивления лишился дара речи. Но Козицу и не нужно было
много слов. Этот окаменевший от изумления человек растрогал его до глубины
души. Вот так, подумал Козиц, надо в жизни чувствовать. И в свое время, он
вспомнил молодые годы, так сам он и чувствовал. Козиц бросил расспросы.
Ему стало жаль Дикерта. "Советник Дикерт ваш брат?" - скорее удивился, чем
спросил Козиц. "Да!" Все его труды были теперь направлены к выгоде этих
напомаженных советников. Все дело его жизни! Он тогда возмутился. То же
чувство испытал он и сейчас, заговорив с Ельским. Но тот ни о чем не
догадывался.
   - Он мой очень близкий друг! - сказал Ельский и встал, будто один звук
этой фамилии тотчас же превратил вагонное купе в салон. Он представился
капитану. Тот о нем слышал.
   - Не соображу, где только, - вслух размышлял Козиц. - Скорее всего, на
службе. Вы прежде, кажется, занимались опекой. - Ельский подтвердил. - А
я, видите ли, много лет уже сижу в этом своем отделе, - отплатил ему
Козиц. - Кто слишком красный, хватаю, слишком малиновый-тоже.
   Что он все бахвалится этим своим хватанием, удивлялся Ельский. Но Козиц
наговаривал на себя: работу свою он любил, хотя цель ее доводила его до
бешенства. Все, что живое, следует повытаскивать, зло размышлял он. Потом
перекрыть шлюзы, пусть будет пруд, теплый, противный, по вкусу лягушкам!
   Ельский совал ему что-то под нос.
   - Это как раз от Дикерта! - Ему хотелось поразить капитана и этим
мылом, и вообще всем стечением обстоятельств. - Феноменально, да?
   И Козиц в самом деле разинул рот и как-то недоверчиво спросил:
   - От Дикерта, от коммуниста?
   Он уставился на Ельского. Что, не догадаешься, что издеваюсь?
   - Нет, это его брат, - воскликнул Ельский, и голос его дрогнул. Он с
состраданием посмотрел на Козица. Какая неприятная история! Сколько же раз
в прошлом при одной мысли о Янеке Дикерте Ельский содрогался. Он ведь мог
накапать и на него, и на собственного брата. Для студентов такие контакты
ни к чему. Но разве от них убережешься.
   - Это его брат, - повторил Ельский и вдруг почувствовал, что краснеет
под взглядом Козица. Контакты, контакты! - завертелось у него в голове это
слово. Что капитан о нем думает?
   А, не имеет значения, успокоился он. Но подозрение-это подозрение.
Всегда вещь неприятная.
   - Но того, коммуниста, - он нарочно сделал ударение
   на этом слове, выделил его, как не очень точное, но ставшее расхожим
определение, - я тоже'знаю.
   Козиц извинил его:
   - Понимаю вас. Раз уж советник-ваш друг, а он его брат.
   А Ельский думал как раз о том, что дело обстояло по-другому.
   Чем он виноват! Время такое было. Правительство тогда чутьчуть
качнулось влево. Вот Ельский и его приятели и начали ощупывать левый
берег. Можно ли ополячить, смягчить, приручить коммунизм? Ибо если уж не
социалисты и не крестьянская партия, то кто же? Значит, какой-нибудь свой
крайний путь? В наши годы вокруг этой догмы вертелись все разговоры:
современное политическое движение должно быть крайним. И опять получалось,
что коммунизм, разумеется если останавливаешь выбор на левом фланге. А
стало быть, надо познакомиться, пощупать эту доктрину. Самых лучших
привлечь к движению. Из них сделать чиновников. Чуть подкрасить
государству хохолок.
   Перехватить лозунги. Приспособить их. Затем протащить их в
правительственные издания, кое-что в циркуляры. Провести революцию в
гомеопатических масштабах. В их разговорах это называлось: отнестись к
коммунизму как кит к Ионе. Единственное политическое средство приручить
пророка.
   Кого из коммунистов залучить? Кого-нибудь из молодых?
   Естественно, самых выдающихся. Но как их приманить? Ельский зарылся в
их личные дела. Важно было подобраться к мальчикам со слабой их стороны,
разузнать об их нуждах. Одного ловить на заграницу, другого на должность,
третьего на славу. А Дикерта?
   На профессуру? На научную карьеру? Он тогда стал ассистентом.
   Собственно, каждому можно помочь в жизни. Государство тебя хвалит,
ценит, признает! Дикерта обольстить не удалось. Разумеется, коли давали,
он брал. Но держался в сторонке. Перестал знаться с теми, кто наживку
заглотил. Все было так, как он обычно и делал: после долгих размышлений,
неохотно, не торопясь. В конце концов решился испытать и его. Это было
сложное время. Польские ученые выступали с протестами, впрочем ничего
толком не понимая. Дикерт подписи своей не поставил.
   Раздумывал. Часами держал текст под носом. Слова не обронил.
   Не предлагал поправок. Ему позвонили домой. "Вы меня ни за что не
вставляйте!" - ответил он. Председатель кружка попытался объяснить. "Вы
сами себя исключите из общества". Чего он только ему не втолковывал!
Наконец решил взять быка за рога.
   Прикрикнул на Дикерта: "Ну, итак!" А тот уперся, что ни за что, хотя он
и не мог не чувствовать: государственный корабль теперь снова берет
вправо. Кто из левых не успеет ухватиться, тому уже никто никогда не
протянет руки. Остался. Спустя год пришлось поставить крест на
университете.
   - И вы его знаете? - Спросил Козиц Ельского с наигранным возмущением.
   В душе же он злился и смеялся. Он уже больше ничего конкретного не мог
вспомнить о Ельском. Может, это еще один из чудом спасенных для
государства радикалов, который, прежде чем отпереться от своих давних
убеждений, заметает следы, опасаясь, а вдруг Козиц знает об этом. Но Козиц
не знал ничего, а вот нюх его не подвел. Ельский пошатался среди левых,
покричал вместе с ними, затем, высунувшись из своего министерского окна,
приманил нескольких избранных. Но быть среди них-был. С тех времен
сохранилась у него парочка статеек, а может, и какой-нибудь протокол
собрания. Вещь не из лучших.
   Отправляясь на сей раз направо, он стал построже к себе.
   Консультации, выводы, разговоры-сколько душе угодно, но только не
повседневная организаторская работа. Толку тебе от нее чуть, зато ославит
больше всего. Он чувствовал, что слева за ним что-то тянется.
   - Теперь-то уж почти и нет, - ответил он. - Порой словечко о нем от его
брата услышу. Бедный брат.
   Козиц рявкнул:
   - Который?!
   Ельский приподнял правую бровь. Какой бездарный ход, подумал он. Неужто
он рассчитывает, что я начну тут перед ним жалеть заговорщика? Но Козиц и
не собирался ни о чем дознаваться. Он разозлился. Он как бы увидел
одновременно несчастье каждого из братьев. Ему показалось, что он вот-вот
крикнет: "Дорожный мой приятель, хотите пролить слезу над участью
советника, так не пожалейте же другой для Яна!" Он сделал еще один шаг.
   - Знаете, - пришла ему вдруг мысль в голову, - давайте-ка лучше вместе,
прямо здесь, пожалеем папеньку. Это мое поколение. Старый Дикерт для меня
символ. Отец нашего времени. Один его сын-хлыщ, другой-полоумный. Вот и
выбирайте, за кого выпить во имя будущего!
   Тоже мне пророк, надулся Ельский.
   - Вы, похоже, любите попугать, - произнес он холодно. - Это как раз
возрастное. А теперь откровенность за откровенность, - прибавил он,
бледнея. - Вот вам моя характеристика старых. Тут тоже два типа. Одни-люди
с апломбом, другимстрашно. Вот и выбирай, кого брать в пример.
   Сердце у него колотилось, и не столько от гнева, сколько, особенно в
последний момент, от страха, который нагнал на него капитан. А между тем
Козиц впервые доброжелательно взглянул на Ельского. Приятно ударить-и
убедиться, что кровь есть.
   Главное, чтобы была. Он просто сказал:
   - Жалко мне этого Янека Дикерта. Да и упорных людей жаль тоже. Вот
так-то.
   - Вы в силах помочь ему.
   - А-а! - буркнул капитан, но не запротестовал.
   Ельский про себя отметил: это надо запомнить. Щенок в конце концов
может попасться. Какая это неприятность для Дикертов.
   Какое невеселое положение у самого близкого друга. Советник, правая
рука вице-министра, а тут в семье судебный процесс, приговор, тюрьма.
Такой брат! Ельский несколько раз повторил про себя фамилию. Незачем
записывать, подумал он потом, этот Козиц, кажется, мужик известный.
   - Как знать, не обращусь ли я к вам в Варшаве, - пообещал он.
   А Козиц опять добродушным тоном, будто и не понял, о чем речь:
   - Наверняка найдете меня, - улыбнулся он, - была бы нужда. - С минуту
Козиц молча рассматривал Ельского. И вдруг: - Бог ты мой, - закричал он,
изображая волнение, - вы не одеты, а Брест-то - вот-вот!
   Ельский послушно стянул пижамные брюки. Еще бы какуюнибудь
любезность!.. Он попытался что-то придумать. Чего же ему сказать?
Любопытная, мол, встреча. Не просто случай.
   Случай, случай! Как же это Кристина говорит, замер он, пытаясь
вспомнить. Такая у нее есть поговорка среди богатого запаса фраз, которые
она выталкивает из себя, словно крик, едва отдавая себе отчет в том, каков
же их смысл, поистершийся от частого употребления, будто лица тех, чьи
портреты помещают на банкнотах. Кристина, подумал Ельский, самая живая из
всех.
   Беспокойная, взбалмошная. Черненькая малышка. Настроение то и дело
меняется, а одним и тем же жестам и словам она остается верна всегда.
Когда один день похож на другой, но каждый рисуется иначе-это я! - подумал
Ельский о себе. А если один день вовсе не похож на другой, а говорится о
них всегда на одной и той же ноте-это она! Как же смириться с ее
непоседливостью? Какой смысл так на все набрасываться? Теперь это ее
движение. Государство национальной общности! Мощное, серьезное движение,
говаривал Ельский, который уже проник в его тайны. Хорошо! Мотор, чтобы
включить его в систему, есть!
   Размах есть-надо бы только от некоторых сил очисти