Чатковскому, и Кристине.
   - Ничего себе полнокровная, - буркнул он. - Не можете себе места найти.
   Время от времени в библиотеку заглядывал сам Штемлер. Его место было
подле Яшча, Дитриха, Черского, Костопольского, так что сюда он заходил на
минутку, отдышаться. Только тут глаза его блаженствовали, ибо здесь царил
полумрак. В столовой, в гостиной, в одной и другой, в зале было иначе.
Искрясь лампами, они выглядели парадно и празднично, залитые белым
электрическим светом. В библиотеке горела одна лампочка, не замененная
яркой, как и обычно. Какой покой! Хоть и здесь люди, это правда, но все
разбрелись по разным комнатам, тут не больше их, чем где-нибудь еще.
Повсюду они казались одинаковыми, метя свое место рюмками, чашками,
тарелочками, нигде они не были свободны от их общества, как ремесленники
от своих инструментов. Штемлер отвел глаза от этой картины. Вот! По
большей части лишь отопьют, попробуют. Прием по самой своей сути был
мотовством. А тут еще дополнительные траты. Штемлер страдал.
   И если заскочил в библиотеку убедиться, что здесь, как и всегда, горит
одна лампочка, то сделал он это не от пристрастия к будничности и не того
ради, чтобы дать отдых глазам, а затем, дабы с облегчением констатировать:
электричество не растрачивается тут попусту.
   Весь вечер его трясло от страха. Он так ни к чему и не притронулся, не
от скупости, а потому, что там, где великодушие, голоду места нет. А таким
и казался сам себе Штемлер. Проблему своей неслыханной бережливости он
решил для себя, как на войне, где бояться можно лишь во имя того, чтобы
совладать с собой; по нему не было заметно, какие он испытывает муки,
хозяин и скряга в одном лице. Что победит! Штемлер раздваивался.
Внешне-хозяин дома, муж, отец, даже друг, в финансовых делах как рыба в
воде, а в душу его прокрался скупец.
   Прислушивающийся, бдительный, нежный к деньгам, он жил больше его
оболочкой, нежели корнями, более равнодушный к своим шахтам, заводам,
домам, чем к тому, что все вокруг приходит в упадок. Он никогда не решался
купить землю ни на берегу моря, ибо вода вымывает почву, ни на склоне
горы, ибо она крошится и осыпается. Огнестойкие шкафы и нержавеющие
ножи-вот что его радовало. Он мечтал, чтобы и все остальное было таким же.
Ничего у него не выходило. Хотя он и отдавал себе отчет в том, что на
разрушение каменного дома понадобится несколько десятилетий, время
досаждало Штемлеру тысячью мелочей, царапало своими когтями стену,
покрывая ржавчиной краны, расшатывая ручки и дверные косяки, ступеньки на
лестнице. А содержание дома? Многие считали главной целью тут деньги, для
Штемлера это было неумолимой, словно время, щелью, дырой, через которую
уплывало состояние. Дом поглощал его, жена поглощала его и дети тоже,
поглощала жизнь. Что делать.
   Расходы, цены, необходимость вкладывать деньги! Отрицательная сторона
жизни. Еще один образ зла. Самый страшный для Штемлера. Как же обидела его
судьба, когда одарила его такой чувствительностью на траты, но вместе с
тем не лишила рассудка. Штемлер прекрасно понимал, что иной ход событий
невозможен, что нельзя только собирать, никому не платя, и, наконец, что
за пределами деловой сферы раскинулась сфера личной жизни, которая только
сосет и сосет. Если бы, наподобие снотворного, были такие таблетки,
которые заглушают нерв бережливости! Без малейших колебаний Штемлер
ухватился бы за них. И прямо сегодня вечером. По разным причинам давно
следовало решиться на это, и он подсчитал, во сколько такой прием
обойдется, вынудил себя согласиться, сжал зубы, не проронил ни слова,
когда список приглашенных начал расти. Он мог думать, что переборол себя.
Но только на один раз. А тут вторично приходилось оплакивать цену каждой
бутылки. Не только тогда, когда покупал ее, но и потом, когда ее распивали.
   Он присутствовал при уничтожении всех этих яств и напитков с таким
чувством, с которым присутствуют на похоронах. Каждый кусок, каждый
глоток, который исчезал в горле гостя, был для него еще одной похоронной
процессией. Он провожал глазами деньги, которые превратил в индюшку, в
паштет, в старку. Вот второй раз пропадают еще несколько злотых,
принесенных в жертву тоненькому слою икры на тартинке, то есть в первый
раз, когда он оторвал ее от себя, поставив на ней крест, а теперь опять,
но представшую в естественном своем виде перед его глазами, которые следят
за этой потерей. Consummatum est! '[' Все кончено (лат.).] Но нет. Гость
откусил половинку, остальное откладывает, чтобы ответить, так как кто-то
заговорил с ним. И теперь позабудет. И вновь Штемлер впадает в печаль.
Третий! Он не согласится ни на какие чудачества. Но предчувствует, какое
облегчение должно испытывать подобное ему существо, подбирая объедки. Ему
это не дано. Он не будет искать удовлетворения в помоях. В приносящем
наслаждение реванше скряг, которые вытягивают свое из могилы.
   И еще вчера этот роковой случай с машинкой. Вор влез уже после
окончания рабочего дня. Через окно. Сначала вытащил машинку, хотел
вернуться, но его спугнули детишки во дворе. Вот все, что установило
следствие. Кто теперь будет отвечать за окно? Кто должен был проверить,
все ли в порядке? Или еще: вор проник через кабинет директора. Для чего же
Штемлер сказал секретарше, что еще вернется? Она его не дождалась, ушла, а
у него вечер сложился иначе. Какого же черта он открывал окно!
   Проклятье, бесился Штемлер, будь он неладен, этот свежий воздух! Но кто
в конторе распространялся на сей счет? Он сам.
   Тысяча злотых. Самая последняя инвестиция, огромная черная машинка. Вот
усаживается за нее девица Дрефчинская и-понеслась. Пальцы, словно град,
летят вниз, а потом, подбрасываемые клавишей, выскакивают вверх, как из
катапульты. А конец строки? Это сплошные чудеса! По смазанной маслом
стали, до самого конца в левый угол, летит валик, а на нем бумага,
которая, набрав разгон, должна вернуться назад. Совершенство того, что
ново-так ощущал это наслаждение Штемлер, - и не знаешь даже, во что
обходится его работа. Как юное создание, которое ничто не заботит. Какая
радость иметь возможность думать, что оно не изнашивается. И вот такая
вещь пропадает. Хотя полно было надежд, что служить она будет вечно.
   Не ее вина! Так чья? Ясно, что Дрефчинской. И тут Штемлер
спохватывается. Его злость разбирает, что собственность его пускают по
ветру, а тут проклятая реальность. Барышня должна вернуть деньги, но из
чего? Даже если он станет вычитать у нее из жалованья, то соберет на
машинку через пять лет. Да и удобно ли это? Кстати, когда он пилил ее за
эту халатность, разве не дала она ему понять, что готова бросить место.
Так как же?
   Взимать через суд? Тут его и ославят. Штемлер стиснул зубы.
   Потеря налицо, Дрефчинская у него в руках, были бы они на свете вдвоем,
он бы выжал из нее причитающееся. А тут-не моги! Человек спеленут разного
рода обстоятельствами. Что тут его правда.
   Штемлер мечтает о милосердии свободы. Он никогда не отступался от той,
которая вытекает из односторонности. Каждый случай разрывает его надвое.
Влево он не может свернуть, ибо мешает правая вожжа. Вправо-тоже нет. Он
уязвлен равновесием, этой штучкой, требующей от человека все, что в нем
есть инстинктивного, так подобрать и подогнать головами друг к другу,
чтобы ничего не пропало. Штемлер боялся. Он чувствовал, как в нем проблема
эта разрастается и раздирается от противоречий. Он беспрестанно думал о
Дрефчинской, злыми глазами искал ее по всему дому; в довершение всего ее,
как дочь старинной подруги госпожи Штемлер, пригласили сюда. Она стояла в
столовой у камина, одна. Кого бы ей тут знать! Уперлась глазами в зеркало,
чтобы, не показавшись очень настырной, наблюдать за тем, что происходит
вокруг. Штемлер пытался преодолеть неприязнь к ней. Боль, вызванная
утратой пишущей машинки, лишь усилилась, если бы Дрефчинская ушла. Ибо,
пока она у него служит, еще теплится надежда как-нибудь восстановить
утраченное. Но как это сделать-пока ему еще не пришло в голову. Вера,
однако, не раздумывает.
   Дрефчинская, особа с темно-серым лицом, ленивым, неглупым взглядом, с
губами, напоминавшими кусок сырого мяса, с жирными волосами, плохо
разбиралась в том, что делается вокруг. Она подсматривала не для того,
чтобы что-то выяснить, - к этому толкал ее инстинкт самосохранения.
Странный мир, находящийся в еще более странном состоянии, готов сегодня
обрушиться на нее. Свободой жестов, слов, всего своего поведения он может
обидеть ее лично. Она пришла сюда, на вечер, одной из первых, знала, что
не уйдет раньше, чем он закончится. Факт этот утверждал госпожу Штемлер в
мнении, что она хорошо сделала, заманив Дрефчинскую.
   - Девушка развлечется, - говорила она мужу всякий раз, когда он выражал
сомнение в том, приглашать ли ее.
   - Она не подходит нам, - морщился Штемлер, хотя, выбрав меньшее из зол,
он предпочел бы видеть за ужином ее одну, нежели всех.
   - У нее много достоинств, - защищалась госпожа Штемлер. - Отличная
семья. Она родственница Медекши.
   Это подтвердил даже князь, приглядываясь к Дрефчинской из угла гостиной.
   - Дальняя! - озабоченно засвидетельствовал он. - Очень дальняя, -
покачал головой. Привстал, еще раз бросил на нее взгляд и упал в кресло,
всем своим видом давая понять, .что тут уж, мол, ничего не поделаешь.
   - Правда ведь, в ней чувствуется порода? - госпожа Штемлер возобновляла
атаку с другого фланга.
   - Конечно, конечно, - соглашался Медекша, но, вдруг испугавшись, что
госпожа Штемлер подумает, будто он перехваливает девушку, тоном антиквара,
знатока живописи, оговорился: - Насколько можно об этом судить под слоем
грязи.
   Она принадлежала к числу людей беззащитных; и перед собственной грязью
тоже. Снаружи грязь покрывала Дрефчинскую, липла к ней постоянно, вылезала
из каждой поры и щелки, словно пот или жир. И без конца. Как и те, кто не
знает, что делать вечером с быстро растущей щетиной, Дрефчинская не умела
справиться с собственной кожей. Она была чистой только сразу после ванной.
Но тогда ее никто не видел. А кому видеть? В субботу вечером! Мать спала,
а брат возвращался поздно после карточной игры.
   - Ну, как вы развлекаетесь? - Штемлер изучал ее.
   Она встревожилась. Не ирония ли это? Столько часов одной шататься по
комнатам, задерживаться, только не там, где много гостей, уставившись
безразличным взглядом то в зеркало, то в картину, то в скульптуру-словно
смотритель в музее, который без конца проверяет, все ли на месте.
Развлекаться? Мысль, опять пришедшая ей в голову, заставила Дрефчинскую
покраснеть, чувство неуверенности привело в движение все ее запасы пота, и
его потоки, обгоняя друг друга, устремились к коже; этот своего рода
механизм только и работал у нее исправно. Она уже была вся мокрая, как это
с ней всегда случалось, но еще не могла найти и слова в ответ, если не
считать той фразы, которую едва можно бьшо расслышать:
   - Что вы сказали?
   Уйти бы, раздумывал Штемлер. Но это значит показать ей, что ему нечего
ей сказать. Тактичнее остаться? Но ведь единственная тема, приходившая на
ум, была бестактна.
   - Из полиции ничего? - спросил он, так и не преодолев своих сомнений.
   - Они не звонили, - проскрипела она.
   - А вы?
   Он оборвал себя на первом слове нотации. В конторе он бы отделал ее,
нудил бы с четверть часа. Но тут, у себя дома? А главное, он не хотел
мучить себя. Губы ее шевелились, кривясь отвращением, словно она раскусила
зернышко перца. Развлекаться! Она не могла отбросить это выражение,
возилась с ним, будто развязывая веревку на свертке. Что оно может
означать! Ей ни за что не пришло бы в голову уйти с вечера. Зачем? Она
взвешивала.
   Чем бы это себе объяснить. Надеждой на то, что что-то случится.
   Желанием чего-то иного. Стремлением показать другим, насколько хороши у
нее отношения с работодателем. Всем понемногу. И тут новая волна румянца
залила ее щеки. Она с проклятиями набросилась на какую-то свою мысль. Не
прожорливость же привела ее сюда.
   - Завтра я сам позвоню, - решил Штемлер. - Это вещь недопустимая. Вор
наверняка попробует продать машинку. Поклясться можно, что он ходит с нею
по городу. А полиция и пальцем не шевельнула.
   Мысль о еде приводит Дрефчинскую в возбуждение. Нет, ей не хочется
признаваться перед самой собой, что не в этом дело.
   Груды мяса, салата, масла, всего-задаром! Дрефчинская, бывает, вот так,
ни с того, ни с сего, заскочит в закусочную съесть полкурицы, или грудку
индюшки, или кусочек паштета за два пятьдесят. А у них все деньги на
счету, и потом приходится как-то выкручиваться за недостачу перед матерью,
седой, старой, которая, кстати, тотчас впала бы в отчаяние, узнав, что
дочь голодна. Как объяснить, что вовсе нет. Но просто не могла выдержать и
не съесть трех тартинок с лососиной, особенно, что самое удивительное,
эту, последнюю.
   Штемлера раздражает молчание Дрефчинской. До чего же бесчувственная. Ни
словечка, ни жеста, ни сочувствия. Он смотрит на руку секретарши. Вот эти
пальцы вспархивали вверх, утопая перед тем в клавиатуре. Машинки касались
вот эти груди, впрочем-сейчас их и не заметишь, а о прошлых своих
впечатлениях он начисто позабыл, теперь ему так только кажется.
   Сколько бы у нее можно было вычитать ежемесячно? Он сжал губы. Пугать
ее сейчас жестоко, но как было бы приятно. Однако сквозь эти грезы на
Штемлера уже посматривает жена, которая придет просить о жалованье для
Дрефчинской, в конторе холод, капризы. И все же, хотя он и понимает, что
никогда не решится на такую санкцию, Штемлер подсчитывает. Десять злотых,
пятнадцать, семь лет, пять. Вздор.
   Подходит слуга с подносом.
   - Не угодно ли кофе?
   Штемлер машинально идет на жертву:
   - Может, все-таки?..
   Но Дрефчинская отказывается. После кофе она не спит.
   - Что вы говорите? - изумляется Штемлер. Сам он тоже не пьет кофе, но
из-за желудка. Как же он его донимает.
   "До самой смерти расплачивалась бы! - продолжает размышлять Штемлер. Но
тут же одергивает себя. - Какая чепуха. Итак, сколько же ей может быть
лет? Ax, - он взвешивает, прикидывает, - лет тридцать. Не так плохо".
   И вдруг молодость ее очень обрадовала Штемлера. В тоне его даже
послышались приветливые нотки, когда он сказал:
   - Тогда, может, кусочек торта?
   К Штемлерам манит Дрефчинскую прожорливость. А удерживает здесь
допоздна убеждение, что на приемах, как в кино или театре, надо высиживать
до конца. Она томится, так как всегда чувствует себя усталой. И ей, в
общем-то, все равно, что развлечение, что скука. Когда она открывает рот,
то и сама не знает, что у нее получится, улыбка или зевок. Но поскольку
она свято верит программке жизни, то и выполняет записанное в ней пункт за
пунктом. Безразлично, надо ли идти в театр или в уборную. Да и без особых
переживаний. Дрефчинской чужда косность взглядов. История с машинкой ее не
взволновала. Раз существует воровство, значит, должны быть воры и
краденое. А ломать себе голову, почему такое случилось с ней, незачем, это
так же, как бывает с фальшивыми деньгами, ну кто-то ведь возьмет их в
конце концов, иначе бы их не делали. А чего уж тогда говорить о том, что
записано в судьбе каждого. О болезнях, возрасте, чувствах. Этим последним
словом Дрефчинская называет то, через что раз или два в жизни пришлось
пройти всем знакомым ей женщинам. То есть период безволия в отношениях с
каким-нибудь одним мужчиной, безволия, которое ничем не объяснишь-ни
корыстью, ни удовольствием, такое случается до сорока. Это столь же
несносное чудачество, как и в более поздние годы страхи или восторги
старых дев, но куда более постыдное. Ибо затем приходят иные мании.
Дрефчинская знает об этом лишь по бумажкам. Семь лет она работала в
Страховой кассе, пока ее не сократили. На что только она там не
насмотрелась. Она и сама однажды едва убереглась от такой истории. Но его
перевели в другое место. Она и выговорить бы не смогла слово, которым это
называли: любовь-понятие, отделенное от чувства на потребу богатым и
искусства. Она без восторга относилась к миру, который из чего-то
подобного способен сотворить красивую вещь. Судя по тому, что она видела
своими глазами, все всегда происходит иначе. И она выбрала для своей
истории имя поскромнее, будучи к тому же уверена, что она еще
облагораживает вещь, но подлинную, повседневную, а не для избранных, таким
выражением, как "чувство". Ибо что это, в конце концов, такое? Вечный
стыд-за себя, с ним, перед другими. Их колкости, взгляды, нарочитые
намеки. Обычно ни за какие сокровища не хочет человек попасть в подобное
положение, но это оглупляет его. И еще страх. Нет его ужаснее, когда он
приходит. Или потом. А надо. Дрефчинская о таких вещах дначе не думает.
Изо всех существ она выделяет свой конторский мир, а из него-людей своего
типа. Внешне не очень привлекательных, беспомощных в жизни, застрявших на
самых нижних ступеньках.
   Раньше монастыри, а теперь конторы стали для них убежищем. В списках
этого государства второсортных числится Дрефчинская.
   Ее воображению и ее сердцу доступны только они, ибо вести себя так, как
ей того не хочется, она может только с ними.
   - Как ваша мама? - Это, видимо, еще некий довесок к предыдущей
любезности.
   Дрефчинская родственница Медекшам как раз по материнской линии. В
течение трех поколений в семью ее отца приходили барышни из хороших
фамилий, но все без приданого. Ибо Дрефчинские были богаты. И мать тоже
признавалась ей, что вышла замуж не по любви, а из необходимости найти
опору в жизни. Потом Дрефчинская узнала, что и бабка, и прабабка ее
поступили таким же образом. Все они были чересчур впечатлительны. Едва
войдя в жизнь, они пугались ее. В их бедных домах и в самом деле страшили
тем, что, может, им придется работать.
   Этот страх и заставлял их, закрыв глаза, бросаться в замужество.
   И спустя три поколения барышня Дрефчинская стала обладательницей
пышного генеалогического древа, на котором, однако, все ее бабки
трепыхались в свое время, словно листочки на осине.
   Из-за приданого они так боялись жизни, - и страх этот был одним и тем
же все сто лет! Вот что принесли Дрефчинским их заднепровские поместья,
которые они оплакивали сегодня. Но, видно, судьба посчитала, что страхом
больше не спасешь наследственной крови, ибо после стольких лет, в течение
которых она постоянно разбавлялась, деньги, словно ненужное уже средство,
были у них отняты.
   - Мама осталась дома. - Дрефчинская изобразила книксен, благодаря
Штемлера за любезность.
   И еще быстрее зажевала. Сладость торта смешивалась со сладостью
вежливости Штемлера, вообще-то враждебно настроенного к ней. Он хмуро
смотрел на Дрефчинскую. И как это совпадает. А я только со злости обращаю
на нее внимание!
   О! - бесился он. Все в наилучшем виде, словно бездомная собака, которая
так отвыкла от человеческого голоса, что даже не в состоянии понять, в
каком настроении позвавший ее.
   Штемлер никогда не ругался, а в те моменты, когда его к этому тянуло,
зловещая тишина затыкала ему горло, словно вместо неверной мысли или
неподходящего слова в голосе его появлялось многоточие. Но гнев его рос.
Спокойствие, аппетит, доверчивость Дрефчинской-и все это перед самым его
носом, - да еще оправданные собственным его поведением, подливали масла в
огонь. Она отправляла торт в рот, кусочек за кусочком растворяла его в
слюне, а остальное, словно про запас, держала между зубами и щекой. Когда
таким образом Дрефчинская справлялась с ним, она облизывала языком рот и
тогда только откусывала новую порцию. Все это не делало ее в глазах
Штемлера очень уж противной, скорее, она напоминала ему зверюшку или
ребенка.
   Но это не уменьшало его недовольства. Ему хотелось видеть ее
отвратительной. Уродство-это кара, и ему легче было бы тогда смириться с
тем, что пишущая машинка пропала безвозвратно.
   А то ему приходилось смотреть и смотреть на Дрефчинскую и ломать голову
над тем, как бы компенсировать свои потери. Что бы можно было из нее
вы