ывало у него отвращение. А больше всего такое
гладенькое. Он бурно набрасывался на своих собеседников вовсе не ради
того, чтобы убедить их, но чтобы определить то самое место, где они сейчас
находятся. Ему. многое нравилось в животном мире. К примеру, то, что там
начинают рычать друг на друга безо всяких вступлений. Но Ельский не умел
так же твердо, как противник, держаться своего мнения. Крутые выражения
приходили к нему лишь ex cathcdra '[Здесь: неожиданно, сами собой (лит.).].
   - Может, еще и не видно результатов, - с благородной беспристрастностью
заявил он. - Но я нахожу, что у нас политическая мысль на самом деле
развивается.
   - Ребенок в пеленках тоже, - буркнул Яшча. - Но большой выгоды вам от
этого не будет.
   Ельский защищался:
   - Я хожу к Папаре из собственного любопытства, но не по своей воле.
Если вы, господин министр, против, я скажу моему шефу, и мы с радостью все
это бросим.
   Яшча смотрел на Ельского безо всякой радости.
   - Да что мне ваши разговоры, - просипел он, надув губы. -
   - Воркуйте с ними, но должным тоном.
   Ельский не понял. Это было видно по его глазам.
   - Начну сначала, - монотонным, притворно покорным голосом заговорил
Яшча. - Зачем вы к ним ходите? Министр посылает? В поисках политической
мысли. Да? Посмейтесь-ка над этим.
   Он подозвал прислугу. Велел принести пива.
   - Вводить в заблуждение! Вот зачем нужны все эти церемонии. Оппозиция
укрепляется во мнении, будто получит что-нибудь задаром. Силу отставляет в
сторонку.
   Выпил пива, поморщился.
   - Теплое! - Он выругался. - А теперь сила. Вы в нее верите?
   Есть она у них, а?
   Ельский понимал, когда или начальник ему что-нибудь поручал, или некто
равный что-то объяснял. Но в разговоре с Яшчей он терялся. Его рассуждения
облекались в форму приказа.
   Ельский не мог выдавить из себя ни слова, только губы вытянул
трубочкой, готовясь ответить. Слишком поздно. Яшча не собирался ждать.
   - Никакой! У молодежи ее нет. Что это такое на нас, зрелых людей,
нашло, отчего мы вдруг сразу напугались. Подражателей!
   Собственной тени! Такого никогда не бывало. Знает история такое, чтобы
молодежь свалила правительство? Прошу покорно!
   Последняя авантюра в университетском дворе. Вам это напоминает
революцию, а мне паузу. Я и сам принадлежал к молодым, совсем не так
давно, чтобы принимать их всерьез. Я надежды не теряю. Так что все ваши
связи с Папарой ошибка.
   Ельский решился на афоризм:
   - Ошибку можно совершить лишь в отношениях с более сильными. А вы,
господин министр, говорите, что Папара слаб.
   - Ибо не взорвется. Кто решается на переворот? Только тот, у кого нет
другого выхода. А у молодежи он всегда есть. Ждать!
   Ельский возразил.
   - Да вот душа ей этого не подсказывает. Когда человек доживет до
семидесяти, ему кажется, что на все есть время, а когда вам двадцать, вы
думаете, что нельзя терять ни мгновенья.
   Яшча пожал плечами.
   - Переворот происходит не потому, - сказал он, - что кто-то торопится,
а потому, что ему так надо.
   - Но ведь ощущается напор молодых.
   - Молодежь-это проблема должностей, а не проблема мест.
   Ельский содрогнулся, но отрезал:
   - Но ведь это вы, господин министр, уговаривали премьера дать места
нескольким самым выдающимся радикаламнационалистам .
   Яшча принадлежал к людям, которые чем больше смущаются, тем больше
шумят.
   - Ибо я хочу восстановить спокойствие. При случае и в университетах, но
прежде всего в сердцах господ министров. И всем растолковываю: не бояться,
и не будет никаких авантюр.
   Он следил за Ельским. Немногое он мог вычитать в его глазах, но уже
понял, что за ними что-то прячется. Его передернуло. У Яшчи вызывали
отвращение люди типа Ельского. В его министерстве сидел такой. Он называл
его: "сын серого превосходительства". Тип чиновников, занимающих одну из
нижних ступеней служебной лестницы, но очень хорошо обо всем осведомленных.
   Они помешаны на государственных секретах. Да и каким путем
раздобытых-умом или пронырливостью; он наблюдал, как затем они,
очарованные знанием тайны, суются бог знает куда, шастают бог знает где.
Завязывают всякие закулисные связи как во сне, словно лунатики.
   - Есть у вас дети? - спросил он. Ельский отрицательно потряс головой. И
в глазах Яшчи это Ельского оправдывало. - Так вы можете и не знать. - И
предостерег на будущее: - Но когда они у вас появятся, не позволяйте,
чтобы с ними играл кто-нибудь чужой. Разбалуются, и вы с ними не
справитесь.
   Ельский понял смысл этого образа, отнюдь не смешного, однако вопрос,
который он вознамерился задать, надо было непременно сопроводить улыбкой.
   - Значит ли это, что премьер-особа для молодежи чужая, а министр
юстиции-своя?
   Яшча сухо ответил:
   - Свой-это всякий, кто постоянно ею занимается.
   Он насупился, понял, что сказал вздор. Ельский ожидал такого рода
фразы. Она показалась ему самой уместной из всех возможных. Министр
открылся, что он, в конце концов, имеет в виду. В дела молодежи должен
вмешиваться только он один.
   Ельский сказал об этом вслух:
   - Так, стало быть, по вашему мнению, господин министр, молодежными
пьесками должно заниматься лишь одно ведомство.
   Яшча его поправил:
   - Один человек.
   И умолк. У него не было намерений исповедоваться. Он обращал внимание
других, чтобы они перестали грешить. Он мечтал о покое. Не затем делаешься
министром, чтобы тревожиться. Он понял, что был самым смелым из всех. Не
заметил опасности. Она казалась ему пугалом. Для верности решил взять ее в
свои руки. Для других коммунистическая работа связывалась в какое-то одно
целое. Он смотрел на нее, как да несколько десятков процессов в год.
Подобным же образом подходил он и к деятельности национал-радикалов. А от
нее перешел к молодежи.
   Не всех упрямцев он сажал в тюрьмы, некоторых усаживал за стол. Теперь
он вбил себе в голову сделать Папару вицеминистром, своим заместителем.
Чтобы достичь большего эффекта, он требовал вообще на некоторое время
оставить молодежь в покое. А премьер ворошил ее.
   - Один человек, - повторил он, - это и для порядка, и для приличия.
Пусть события выберут себе государственного деятеля.
   Отдать ему всю молодежь, а у остальных пусть об этом перестанет болеть
голова.
   У Ельского вырвалось:
   - Собственно, этим должен заниматься министр просвещения.
   Яшча обрушился на это мнение, он был явно готов к отпору.
   Видно, недавно оспаривал его.
   - Да нет, - воскликнул он, - нас тут вовсе не занимает, как молодежь
учится! Если бы речь шла об этом, никаких проб нем.
   Но ведь она к тому же еще как то ведет себя. А это уже не школа, где
одни и те же отметки ставят и за учение, и за поведение. В более зрелом
возрасте оценки уже даются разные.
   Одни выводит учитель, другие-суд. Л значит, -он ткнул себя пальцем в
"рудь, - я!
   И был гак доволен своим выводом, что одним глотком допил пиво.
   - Ну что? - Он добродушно попробовал растормошить Ельского. - Вы тоже
принадлежите к запуганным? Это все газеты.
   Да еще, - он повеселел, -близость к молодежи. И разговоры У меня такого
чувства лет. А знаете, почему? Просто я не вязну в проблемах.
   Он втянул голову в плечи. Как бы уместил ее на пьедестале из
подбородков и продолжал басить.
   - Мир идей? Да, разумеется! Но всех сразу. Одна загадка возбуждает
мысль. Десять сразу ее угнетают. Точно гак же, если к одной вещи отнестись
серьезно, это бодрит. Если же так относиться ко всему-можно пасть духом.
   И отважился па следующий парадокс:
   - Подходить к каждому вопросу всерьез-наихудшая форма легкомыслия.
   Ельский облегченно вздыхал, когда Яшча переходил к замечаниям общего
характера. Может, заговорить с ним об этой Брамуре, задумался он. Тем
временем министр, словно на собственном примере хотел подтвердить, что
всякая схватка с духом, если только не бьешься против нескольких проблем
сразу, отрезвляет, бодрым и жизнерадостным тоном повторял:
   - Все будет хорошо. И вот увидите, еще как. Полгода терпения, самое
большее-год. Силы вне нас, с которыми мы идем вместе, образумятся. Силы
внутри нас, пока еще ссорящиеся, отыщут в конце концов какой-нибудь общий
план. Все это вырисовывается уже достаточно определенно.
   И устремил взгляд вдаль. План планом, но главное, он засмотрелся на
Завишу, появившуюся в дверях. Не удержался.
   - О, вот это женщина! - воскликнул он. У него было особое чутье на
человеческое обаяние. Ему казалось, что если он только что это заметил,
то, значит, самым первым вообще. И от усердия, к которому примешивалась
самонадеянность, он готов был на все, чтобы показать, как он верит в свое
открытие-Пожалуйте! - приглашал он ее. - Пожалуйте!
   Завиша устала, но ведь это был министр. На приемах она подходила к
таким людям, словно паломник к местам страстей господних. И делала это не
из расчета, а из мучившей ее, но ею не осознававшейся жажды найти опору.
Строго говоря, ни один мужчина не нравился ей тем, что давал ей такую
опору. Любовь ее пробуждали, скорее, те, кто сам в ней нуждался. Она,
однако, Moi ла прожить без нее. Но не без помощи.
   - Прошу вас! - Яшча произнес это весьма дерзко, развалился в кресле;
чем больше правилась ему женщина, тем больше он хамел. - Сейчас как раз
происходит диспут человека зрелого с лим вот молодым человеком
   Не поднимаясь с места, он придвинул стоявшее за его спиной кресло
   - Рядом со мной, непременно! - повелительным тоном пригласил он.
Ельский вернулся на свое место. - Приглядитесь-ка к нему. Это человек с
будущим. Но вот о современности не имеет ни малейшего понятия. Зато я знаю
о ней все.
   Он взял Ельского за руку, чтобы-ради симметрии-взять за руку и Завишу.
   - Знаю, что принадлежит она нам. Нет в мире силы, могущей навредить
нам. Предсказывают бурю. Это такой способ. Их издавна существует два: либо
пугать, либо уверять! В сейме, выходя на трибуну, я прибегаю то к одному,
то к другому. А здесь государственную тайну я выдам без всяких выкрутас:
мы и вправду сильны.
   В тоне его чувствовалась самонадеянность. Казалось, он говорит не от
своего имени.
   - Поверить в силы своей страны-единственный путь к согласию.
Групповщина не всегда означает борьбу за власть, она-судороги страха.
Когда состояние безнадежно, зовут все новых и новых докторов. А с прыщами
справится любой фельдшер. Нашему государству досаждают только прыщи.
Понять это, и в прах разлетится неверие в страну и самая распространенная
у нас его форма-неверие в премьера. Тем, который у нас есть, наши проблемы
и удовлетворятся. Они ему по силам.
   Он помолчал немного, чтобы потом не говорили, будто он никому не дал
слова сказать, и продолжал рассуждать:
   - Политика у нас смешивается с новейшей историей, ибо обе они не
расстаются с прошлым. До сих пор решающую роль в карьере наших
государственных деятелей играла память, и только потом-умение предвидеть.
А тем временем лишь утрата памяти позволяет нам добиваться согласия. Я
первый министр, который не разбирается в недавнем прошлом. Прихожу на
заседание кабинета и допускаю чудовищные промашки. И что же! Мне завидуют.
Один за другим стараются позабыть, что было раньше.
   Завиша подошла к этой проблеме более конкретно, но совершенно серьезно:
   - Исходя из самых лучших побуждений, санация может перестать помнить
только о том, что чинила несправедливость, но позабыть о
несправедливостях-не в ее силах.
   Ельский прошептал:
   - Легче всего забываются оплаченные счета, так, может, оплатить их?
   По ведомству Яшчи это означало пересмотреть некоторые политические
процессы. Он содрогнулся.
   - Нет несправедливостей, - закричал он, - есть только удары, нанесенные
в борьбе!
   Завиша вернулась к своей мысли:
   - Но вы сами говорите, что теперь конец.
   Его программа менее всего отвечала идее исправления. Людей еще можно
ублаготворить орденом или должностью, а сам принцип-чем? Кто был прав?
Признаться, что не был! Тяжелое дело-отбрехиваться. Даже частному лицу, а
что уж тут говорить о государстве. Кстати, более всего этому, как считал
Яшча, мешало то, что в то время, как будут бить себя в грудь,
правительство ослабит хватку. И позволит в конце концов кое-что отобрать у
себя, причем уже не какую-то там мелочь, к чему оно готово, а гораздо
больше.
   Ельский сказал:
   - Этого не так много. Вы, господин министр, знаете памятные записки,
которые оппозиция подавала в разное время. Я весьма тщательно Подсчитал
цену извинений. Самое большеепять процентов от того, чем сейчас владеет
режим.
   Но для Яшчи это было слишком много.
   - Иными словами, - подсчитал он, - каждый двадцатый из нас должен уйти.
   Больше же всего его злило то, что не мог он просто так вот наплевать на
все прошлые несправедливости. Он был самым молодым министром, но и он ведь
успел запачкаться.
   - Странное это чувство у человека, - пустился он размышлять вслух, -
чувство справедливости. В конце концов мирятся с властью, которая обижает,
но никогда с той, которая оправдывается. Пусть уходит! Это единственный
способ для силы сказать "извините". Все остальное очищается с помощью
исповеди и покаяния. Власть-только с помощью самоубийства. Наша не может
на него решиться. Упорствует в старых грехах. Вот куда заводит гордыня.
   И с тоской:
   - Верно. Отличная вещь. Рассчитаться и продолжать править.
   Теперь его неприязнь обратилась на тех, у кого могли быть еще
какие-нибудь претензии. Он считал, что все это-одно сплошное чудачество.
   - Каждый двадцатый! Вот именно. Этому не будет конца.
   Можно очень быстро исправить несправедливость, если удастся сразу же
определить величину долга. А тут плати по счету, хотя неизвестно, каков
он. Ну, вот удовлетворил его. Опять что-то!
   Человек, который обидел тебя, всегда останется тебе что-нибудь должен.
   И Яшча навалился на Ельского:
   - Ну-ка, приведите пример, когда правительство могло бы дать однажды
то, чего от него хотят, и потом больше ни о чем не беспокоиться.
Пожалуйста, - повторил он, - пожалуйста!
   Он с готовностью, которая все нарастала в нем, вытянул руки, а Ельский
один за другим мысленно отбрасывал вспомнившиеся примеры, в каждом чего-то
не хватало. Завиша уже подумала, будто Яшча прав, он добился
превосходства, только потому что Ельский не мог привести ни одного
примера, который не прозвучал бы как явная бестактность по отношению к
министру.
   К счастью, существует история, всегда готовая прийти на помощь. И уже
дело человека доказывать ссылками на нее все что угодно. Ельский начал с
январского восстания 1863 года.
   Брамура, думал он, повод-лучше не придумаешь! И с благодарностью
посмотрел на Яшчу: удалось, мол, найти грязное дело, к которому министр не
приложил руки.
   - Так вот, - принялся Ельский за обстоятельный рассказ, - самой
известной на Полесье фигурой в дни восстания был князь Медекша. Магнатский
сын, близкий родственник Велепольского ', очень популярный барин. Он
собрал всю местную шляхту. В любом описании январского восстания можно
отыскать историю Медекши. Муравьеву пришлось вырубить лес, иначе никак не
мог выкурить его отряд из той округи. Наконец пришел и его черед, он
оказался в руках царских войск. Медекша переносил все тяготы наравне с
товарищами, заставил их поклясться, что не выдадут его фамилии. Но когда
полевой суд приговорил всех к смертной казни, кто-то, зная, что к князьям
всегда относятся с большими церемониями, желая спасти Медекшу, назвал его.
Князь обрушился на него. "Я обещал, - сказал он, - что доля у меня с вами
будет одна. До самой смерти! - и, чтобы не было сомнений, добавил это
историческое: - Включительно!" Но дать согласие на свою смерть можно один
раз. А это не значит-раз и навсегда. И когда случилось так, как и
предвидел товарищ, - что к князю отнеслись по-иному, - он забрал свою
жизнь назад. Геройству, впрочем, не нужна сама но себе смерть, ему
достаточно полной готовности к ней. Его счастье, и притом редкое, что он
всех убедил в своей смерти, но не умер. Потом- Сибирь, двадцать лет,
наконец вернулся. Не и Полесье, не в Литву, даже нс в Варшаву.
   Такой запрет. Он женился на Украине, да там и остацся. Haul князь-его
сын.
   Яшча постепенно вспоминал. Конфискация, какой-то проклятый для Медекш
документ,, в котором отец повстанца отписал России все свои богатства, в
обмен на право спокойно дожить свои годы. Иначе он поступить не мог. Его
вынудили. Но бумага осталась. Разумеется, суд душой и сердцем перенесется
в то время. Но всегда лучше такая правда, которую не надо подпирать
психологией.
   - После смерти отца князя Бартоломея...
   - Это кто же? - Медекши уже стали путаться в голове Завиши.
   - Бартоломей-участник восстания. Единственный сын. Отец его умер,
где-то в семидесятых годах. Пущу на Брамуре забрало правительство. Сегодня
это тоже правительственные леса. Наши.
   - Мне кажется, старик еще жив. - Яшча предпочитал пока вспоминать, а не
раскрывать свои мысли. - Правда?
   - Ему без малого сто лет. Живет старик в Отвоцке. У него там что-то
вроде усадебки. Получает от государства пенсию.
   Правительство присвоило ему звание подполковника. Восстановило его во
всех нравах. Пригласило приехать в Варшаву, в Литву, куда угодно. Только
вот лесов не отдает.
   Завиша возмутилась:
   - Фу! Надо...
   Но министр перебил ее:
   - Даже если вор украдет, должен быть суд, следствие, протоколы, а не
сразу отдают пропажу. Что и говорить, когда это правительство.
   Он не улыбнулся. Ельский ответил ему также серьезно: .
   - Подвергнуть проверке чьи-то права не значит удерживать силой. Вы
знаете, господин министр, что был подобный же случай, суд вынес решение
передать состояние внукам повстанца, оно вступило в силу, а Дирекция
государственных лесов уперлась, что не отдаст. Пришлось в министерство
сельского хозяйства посылать судебного исполнителя.
   Это тоже возмутило Завишу. Яшча как-то приуныл.
   - Роковые это поступки, - воспользовавшись моментом, сурово обвинял
Ельский. - Вроде бы и мелкие, но они о многом могут сказать, если попадут
на страницы книг. Эту историю с судебным исполнителем, с помощью которого
пришлось прижать к стене правительство, требуя вернуть собственность,
любой историк
   вспомнит для характеристики типичных черт новой Речи Посполитой. Если
нельзя управлять без ошибок, то надо избегать по крайней мере таких,
которым время все шире раскрывает рот.
   Обычный человек оправдывает свой поступок, видя, что его нельзя
похвалить- Власть имущий начинает хвалить, когда сообразит, что ему не
удается что-то оправдать.
   - А мне эта история нравится, - Яшча поднял голову. - Вы хотели бы,
чтобы правительство руководствовалось евангельскими заповедями. Все бы
роздало. И умилило бы всех. Тоже мысль.
   Он всячески подчеркивал, что говорит с силой. Ибо он высказывался за ее
нравственность.
   - Вся страна-это единый организм, - сделал он вывод. - - Метафора
старая, но, кажется, не для вас. Вы страну делите. На сегодня и на
историю. И ей, истории, отдаете предпочтение.
   Почему? Что она такое, и конце концов? Современность умерших.
   По-вашему, они перетягивают живых. Понимаю. Умерших в древних нациях
всегда больше, чем живых. Но живые-это живые. Вы этого нс чувстнуегс?
   Вместе с креслом он чуть отодвинулся назад. Щеки его покраснели. Глаза
заблестели. Он ненавидел старость вообще. Ту же неприязнь испытывал он и к
историческим деяте-иям, и к старым женщинам в собственной семье. Бесился,
когда ^ ему приходилось быть с ними галантным. По считаться с ними было
уже выше его сил. Особенно с тех пор, как он стал министром.
   Яшча вещал:
   - Управлять с мыслью о том, что работаешь ради прекрасной истории, - то
же самое, что работать с мыслью о прекрасной пенсии. Омерзительно! Вы сами
отбросите эту точку зрения, когда наберетесь сил. У Польши они есть.
Поэтому за ее репутацию нечего опасаться. Время сейчас тяжелое! Время
больших трудов и больших нужд. Кого волнуют приличия?
   Он перевел дух.
   - Управлять! Управлять! -Он пов