осклицания:
   - Ну и кто бы о пас такое подумал' Раннее польское готическое искусство
потрясло его. Не сразу.
   Сначала ему сделалось как-то стыдно, как-то нс по себе из-за этого
обезьянничанья. Ему и в i олову не пришло даже, что это не были вещи.
ко1да-то откуда-то вывезенные. Uce знают, что они не наши, и это вполне
понятно, какими же им еще быть! Его огорчало то, что нс все тут было ясно.
Он скомкал каталог. 'Гак разозлился, что тотчас же вышел, но в трамвае
заглянул в предисловие. Мы? - удивился он и глубоко задумался. Мы? -
бормотал он себе под нос, словно сам себя допрашивал, не видел ли он
случаем чего-нибудь, что могло бы подтвердить уму непостижимое желание,
чтобы творения эти оказались польскими.
   И призывал на помощь всю свою память, надеясь, что из бесконечно
далеких своих уголков она в конце концов вытащит на свет божий образ
старого резчика, именно одного из этих.
   Он вернулся на выставку. И возвращался еще не раз.
   Проверял. Отбрасывал последние подозрения, но уже пребывал в таком
душевном состоянии, что. если бы подобные сомнения высказал кто-нибудь
иной, посчитал бы это вопиющим фактом.
   Так он открыл готику, после стольких разочарований все убежденнее
восторгался отечественной мебелью, фарфором, живописью. Вот тебе и
неожиданность! Какая пощечина ему. И представить нельзя, что он так плохо
разбирался в" подобных вещах! Ведь он же знал их. Вырос среди них. И немел
от восторга, стоя перед золотоголовым буковым посохом, одной из немногих
вещей из украинского дворца неизвестного шляхтича.
   Он смело сравнивал его с самой прекрасной лионской парчой, какую только
помнил. Он говорил о нем с нежной гордостью. Но не с госпожой Штемлер.
   "Что тут поделаешь! - думал он. - Она же станет посмешищем. C'est une
Juive. C'est une Juive' [Это же еврейка (франц.)]. И с этим ничего не
поделаешь".
   А тем временем, ничего не подозревая, госпожа Штемлер однажды заявила
при нем:
   - Как же хочется иметь истинно польскую обстановку, все должно быть
польским.
   Начиная с хозяйки дома! Разве удержишься, чтобы не добавить это про
себя. А может, при чужих она подобным образом не выражается. Регина гак
ему нравилась, и он ни за что не отрекся бы от ее восхищения им. Если бы
она ушла из его жизни, это было бы все равно что из него выпустили бы
кровь.
   Он стремился уберечь ее от страданий, от пересудов, от всего, что могло
бы представить ее в чевыгодном свече. Госпожа Штемлер не была создана для
огорчений. А вернее говоря-для утешений. Ее вообще нельзя было трогать.
Если ее напугать, рассердить, наскучить ей-боль донимала се неделями. Она
не принадлежала к числу тех, кого злоба делает более осчрым на язык.
Возражения лишали ее сил. угнетали. Притом как же долго она излечивалась
от этого! Медекша содрогался при одном только воспоминании. Нет. она не
может позволить себе старопольский стиль! Кто-нибудь когда-нибудь
остроумно изобразит ее в этой нелепой обстановке. И разольется тогда на
всю жизнь целый океан скорби, который она ни за что не переплывет. Ну а
если отложить в сторону всяческие корыстные соображения, захотелось ли бы
ему самому видеть ее на фоне, которым он так восторгался. Тысячу раз нет!
Такое совмещение выглядело бы неестественным. Медекша чувствовал, что она
ведет себя чересчур смело, когда обеими руками тянется к этому. Она рвется
туда. где для нее нет места. И еще унижается, распластываясь перед тем,
что ее отвергает.
   Да он и не отбивал бы у госпожи Штемлер охоту к польским антикварным
вещам, если бы не сомнение, которое, он знал, гложет ее душу. Оно то
усиливалось, то слабело. Словно звон в ушах, порой пронзительный, порой
тихий, а когда и просто кажущийся. Но разве он затихал совсем? Где граница
между звуком и тишиной и существует ли она вообще? Разделяет ли эти
редкости какая-то граница-на те, которые могут быть у нее, и те, которыми
она владеть не смеет? Прекрасный портрет мужчины в парике, в орденах,
кисти Баччиарелли2, кривая сабля, рынграф , - этого, тут она никаких
иллюзий не питала, повесить у себя ей было нельзя. Неужели же подобные
вещи выстраиваются в какой-нибудь ряд. И прерывается ли он где. Если
внутренний голос предостерегал ее, что не надо покупать "Volumina Legum"
], то разве он же не подсказывал ей, когда она разглядывала старый
польский гобелен, что тут стоит подумать! А если при виде сервиза из
корецкого фарфора2 у нее перехватывало дыхание, то не оттого ли, что
внутренний голос либо давал ей разрешение, либо уже был бессилен.
   Госпожа Штемлер сама не знает. Так боготворит, но так боится. Как бы
она радовалась, но ее не отпускает страх, что она все испортит. Страна,
которая окружает ее, обратила госпожу Штемлер в свою веру, тут нет и тени
сомнения. Ее деревни, ее язык, ее история и искусство, ее города-все это
она так тонко воспринимает. И надо же, чтобы в душе ее поселилось что-то,
что, шипя, предостерегает. Не дает накупить всего в деревне вдоволь, не
разрешает окружить себя отечественными вещами, просыпается и мешает
прочитать наизусть строфу Кахановского.
   Ко всему запрещает прикасаться! И эта узда мучит госпожу Штемлер. Эти
стеснения для нее невыносимы. Если бы она была вольна насытить своим
восторгом и всем состоянием мужа истязающий ее голод, воплотить в жизнь
донимающие ее мечты, - ^может быть, в центре Мокотова3, где она живет,
вырос бы новый Вавель. А между тем она не вправе обставить даже несколько
своих комнат так, как ей грезится. Недобрые эти силы в ней-и та, что
притягивает, и та, что отталкивает. Госпожа Штемлер никогда не
приглядывается к ним, но ни на минуту не перестает ощущать в себе
присутствие их обеих.
   И потому Медекше удается опекать ее, благодаря этому ее внутреннему
голосу. Она не потакает своим вкусам, отрекается от общих пристрастий и
вместе с Медекшей обходит стороной ту цель, к которой каждый в одиночку,
казалось бы, стремится.
   Если речь заходит о старине, они говорят о ней равнодушно, словно
соблюдая странное соглашение не отдавать ей должного.
   И обе стороны чтут это нелепое соглашение-госпоже Штемлер оно
воспрещает украшать свой дом, опираясь на исключительные познания Медекши
в том, что касается польского искусства, а Медекше не позволяет
воспользоваться случаем, о котором он мечтал много лет: воссоздать
стильный польский интерьер.
   Должен ли он возражать и против ее благосклонности к народным изделиям?
К ним обратила она частичку той любви, которую Медекша задушил в ней. Но
такую ничтожную, что Медекша оставляет ее в покое. Он не осмеливается
вырвать у нее из рук фигурки, словно доктор, который, поколебавшись, все
же не отбирает куклу у женщины, свихнувшейся на том, что^у нее нет детей.
Эта придорожная часовенка, перед которой она опускается на колени,
поскольку костел закрыт, повелевает Медекше безмолвствовать. И
напротив-для господина Штемлера собирательство жены, робкая тень того,
первого ее увлечения, на которое он, будучи очень скупым, смотрел косо,
стало огромной радостью. Наконец-то задешево!
   Так и появились все эти горшочки, фигурки, поделки. Изготовляют их в
деревнях, далеко от городов. От Белостока, Торуни, Кракова. Глаза министра
Дитриха оживают. Он смотрит в лицо одной такой глиняной фигурки-святой с
нимбом, напоминающим бублик. Вид у нее испуганньш, глаза глубоко
вдавленные, чуть не до середины головы, и тупые. Прошлое стучится в мысли
Дитриха. Он был нервным ребенком, и, когда гончар, лепя фигурку святой,
резким ударом прутика пробивал глазные впадины, Дитриха начинало трясти от
страха, что таким же образом могли бы сделать глаза и ему. Он улыбнулся. И
сегодня, спустя сорок пять лет, шутка нравилась ему. Чья? Не отца ли? Или
учителя? Кто-то из них сказал-не боги горшки обжигают, а гончар богов! И
всю эту чепуху вообще, которая так радует госпожу Штемлер. Знала бы она,
что гончар этот, у них например, был еврей! Мастерская его располагалась в
третьем от Келецкой заставы доме. Вся детвора в поселке знала этот дом,
так как свистульки, а их можно было купить прямо у гончара, стоили
полкопейки. К тому же и выбор куда больше, чем на ярмарке или в лавке! А
то еще в придачу и какая-нибудь надбитая вещица! Звали его Фриш, Давид
Фриш. Дитрих прикрыл глаза. По крайней мере мне так кажется, подумал он.
Но вдруг все это перестало его занимать. С террасы в гостиную вошла Завиша.
   Одна. Остановилась в нерешительности, не зная, что делать.
   Дитрих поспешил вернуть глину госпоже Штемлер.
   - И что, что? - Она пыталась разобраться в выражении его лица. -
Убедила я вас? - Она подняла фигурку вверх: - Вот символ непорочно
нашенского.
   Дитрих отвел взгляд от белой фигуры Завиши, взглянул на госпожу Штемлер
и, вспомнив гончара, которого знал в молодости, глухо засмеялся и возразил:
   - А вот и с порчей! Самые нашенские вещи лепят у нас чужие руки.
Приходится с этим мириться.
   Прокурор Скирлинский хмуро разглядывал лестницу. Переводил глаза с
одного на другой экспонат этой аляповатой коллекции, которой так гордилась
хозяйка дома. Выражение его лица, когда он рассматривал их, оставалось
суровым, а ведь так его выручают. Подниматься или не подниматься наверх?
Стыд боролся в нем с желанием. С желанием горьким и болезненным, ибо он
знал, что Товитка там не одна. Если бы еще он был завсегдатаем этого дома!
Нет! К тому же повсюду его считали человеком чопорным, лицом официальным.
Так прилично ли идти в комнаты барышень Штемлер потому только, что он
найдет ее там. Он злился, считая всякую нерешительность проявлением
слабости, с явной неприязнью поглядывал на краковянина, грубо
размалеванного всеми цветами радуги. Поднялся еще на две ступеньки, чуть
выше-уже силезец, затем курп. гуцул, волынянин. Он шел вверх от провинции
к провинции, поднимаясь, словно по канату, по этим фигуркам в национальных
костюмах, так что, когда через минуту он окажется на втором этаже, все
будет выг;[яде1ь вполне естественно. Ох, уж эта Товитка, вздохнул он и
закатил глаза с видом искреннего возмущения. Но тотчас же спохватился и
почувствовал, что натянул на себя свою профессиональную маску.
   Лицо его опять приняло выражение недовольства всем и вся. И только в
душе он продолжал начатое обвинение избранной особы.
   Он никак не мог к ней приспособиться. Из-за нее самой? Из-за других?
Вот и опять она сидит почти в темноте, хорошо еще, если только болтает. Ей
хочется всех, всех сразу, правда в каждый конкретный момент небольшое
преимущество над остальными имел сначала один, потом другой, а то и
третий. А Скирлинский?
   Он ее всерьез любит и хотел бы жениться. Но не спешит. Он? А может,
она? Ибо прокурор со всем бы смирился, все понял, все простил, только,
прежде чем связать себя с нею навечно, ему надо было бы перевести дух. Ему
хотелось какого-нибудь недолгого, но настоящего жениховства; он расстелил
бы его подле себя, словно коврик для молитвы, на который никому, кроме
него, не позволено ступить ногой. Он и себе не отдавал в этом полного
отчета. Да к тому же был достаточно горд, чтобы сознательно идти на столь
мизерную сделку. Сделка же не обрела еще черт официальных, характера
документа, копии которого каждый из них двоих мог бы носить в душе. Но она
уже была реальностью. Без конца кто-нибудь из подружек Товитки выговаривал
ей. Разве нельзя немного утихомириться? И каждая растроганно прибавляла,
считая себя по-человечески вправе быть снисходительной: на какое-то время!
"На какое-то время?" Товитка замирала перед строем этих слов. Высокомерно
оглядывала их со всех сторон. И смысл, заключенный в них, совсем не пугал
ее.
   Она пожимала плечами, когда подружки, развивая эту тему, поясняли: не
бегать по танцплощадкам, не назначать свиданий, отвечать, что тебя не
будет дома. К чему такие строгости? - надменно улыбалась Товитка. Не о том
же речь, чтобы не видеть мужчин, а чтобы ничего не позволять им. Это по
силам и ребенку, клялась она. Ты мне не веришь, удивлялась Товитка тому,
что подружка так плохо ее знает. До чего же вы все меня не понимаете! -
восклицала она. И взгляд ее вдруг становился неподвижен, вся она,
казалось, подбиралась; если они сидели в кафе, значит, вошел какой-нибудь
интересный мужчина, если дома-значит, приближалась пора, когда он должен
был позвонить. Попробуй обойтись без них! - наставляла ее Штемлерстаршая.
Неужели же и вправду не можешь? Глупый вопрос, взрывалась Товитка. Есть
они, хорошо, нет их. еще лучше! О своем равнодушии к мужчинам она говорила
вполне искренне, ибо сейчас подле нее никого из них не было. Но они еще
будут, да и вообще они никогда не переставали существовать. Между
завтраком и обедом нетрудно обещать себе. что собираешься голодать.
   Тем более когда знаешь, что вся еда не может исчезнуть с земли в один
миг. Она язвительно рассмеялась: могу дать слово, что не притронусь к ним,
пока тебе гак хочется.
   Скирлинскии опускает глаза, склоняет голову. Вот уже несколько минут он
рассматривал жителя сандомирщины, хотя, кажется, не смог бы ответить, что
изображают гравюры ич дерена на лестнице н доме Штемлеров. Сейчас "лиза
его смогли бы увидеть лишь одного человека! I? памяти Скирлинского
всплывает сцена двухлетней давности. У Смулки-младшей, тоже на приеме,
когда он стремглав бежит по служебным кабинетам к Товитке, зажигает свет.
застает ее всю в слезах, и-на ней немного крови! Он не может думать об
этом. "Тови, - кричал он тогда. - Топи!" Кричал? Нет, кажется, шептал. А
она пьяная, нет, даже и не очень пьяная, вовсе не отзывается. Я заберу
тебя отсюда! - кричит он и трясет ее за плечи, а какой-то голос в нем все
повторяет и повторяет: не тревожься, через месяц, два, три тебя это уже не
будет огорчать. Вспоминая сегодняшнюю ночь.
   ты, как и все, расхохочешься. Но тогда никто не смеялся над тем, что
произошло. И меньше всего расположена была к этому Смулка-младшая. Такая
история! В ее доме! А домом ее были две комнаты по соседству с Лыжным
обществом, дела которого уже много лет вела мать Смулки. В эту пору года
она обычно отправлялась в Закопане. Дочке захотелось устроить прием. Она
уже столько раз ходила на вечера к приятельницам, теперь настала ее
очередь. Приятельницы еще со школьных времен, сейчас почти все в
университете, две даже замужние-каждая что-то принесла с собой.
Штемлеры-граммофон. Выпивки много. Настроение отличное. Никто не упился
настолько, чтобы свалиться с ног, грубить или бесноваться. Смулка,
Кристина, Бишетка Штемлер выглядели чудесно, Метка Сянос блистательно, ее
очаровательный муж захватывающе рассказывал о своем предприятии, дела у
него, видно, шли хорошо, раз купил автомобиль. Ельский в ту пору как раз
перешел из министерства в президиум Совета Министров, его величали
превосходительством.
   Товитка притворялась, что гадает ему по руке. Смулка помнит еще, что за
полчаса до этого неслыханного происшествия Скирлинский сидел на полу подле
дивана, у ног Товитки. Она гладила его по голове и приговаривала: "Да нет
же, правда, всегда одинаково". А он упирался: "Почему ты всякий раз
рассказываешь мне свою жизнь иначе!" И тут они исчезли. Никто не заметил,
когда они встали и пошли в кабинет председателя общества. И только потом
взоры всех обращаются к дверям, в которых стоит Скирлинский. В
беспамятстве, растерзанный, пустыми глазами ищет неведомо кого, Бишетка
останавливает граммофон. Ельский вскакивает. Заслоняет собой друга.
"Очнись! - шипит он свистящим шепотом. - Уходи отсюда". Но Скирлинский не
может взять себя в руки и едва слышно говорит, что это неправда, что все
болтали о Тови, она порядочная девушка, у нее до сих пор никого не было!
Чьи уши смогли уловить этот почти что вздох? Но спустя мгновенье все ее
подружки уже знают сказанное Скирлинским, а через четверть часа их братья,
мужья, женихи. Вечер расстраивается.
   В последующие дни Ельский ни на шаг не отходит от прокурора, который,
погрузившись в черную меланхолию, считает, что ему остается только
одно-застрелиться. Подумай о ней! - втолковывает ему Ельский. Ты любишь
ее, не исключено, тебе надо будет в чем-то помочь ей. Во всяком случае, ты
должен подождать^ Скирлинский берет в суде недельный отпуск. Запирается в
своей комнате. Сотни проектов рождаются в его голове. Он выкуривает тысячи
сигарет. Отравляется никотином. И только спустя два месяца, проведенных в
больнице, приходит в себя. Но после этого улучая он уже не может
освободиться от Тови.
   Письма от нее очень сердечные. Когда, чтобы закончить лечение,
Скирлинский перебирается в другое место, она приезжает его навестить.
Скирлинский не смеет поцеловать у нее руку. Он держится с нею словно
отверженный подле ангела. Он должен делать над собой усилие, чтобы
говорить Тови "ты". Просит, чтобы она распоряжалась всей его жизнью, всем,
что у него есть сейчас и будет потом. Но у нее нет никаких просьб. Она
по-прежнему влюблена в кого-то другого, кто не обращает на нее особого
внимания. Да, конечно, тот видит, что есть миленькая девушка, делает себе
в памяти заметку на будущее, когда будет посвободней, но сейчас у него
очень серьезные планы: хорошая женитьба! Он чувствует, что с Товиткой
лучше не начинать, она, похоже, агрессивна, безрассудна и не умеет держать
язык за зубами. Она легко могла бы смешать ему все карты. Так что он
держится от нее на почтительном расстоянии. А тем временем после того, как
без сколько-нибудь заметного результата она перепробовала все свои штучки,
ее вдруг осенило, будто у нее оттого ничего не вышло с Тужицким, что она
еще не вполне женщина. Вечер у Смулки призван был исправить этот
недостаток.
   Но Скирлинский не знает этого. Возвратившееся ее равнодушие он
объясняет обидой. Потрясением, в котором повинен он и от которого она еще
не оправилась. Спасти ее, залечить в душе ее то место, которое так
неизлечимо чувствительно, вернуть ее в нормальное состояние, а нормальным,
как кажется Скирлинскому, будет оно тогда, когда Товитка его полюбит. И он
пытается добиться ее любви, ждет, выясняет, насколько сильны ее чувства к
нему. Оказывается, все по-прежнему! И Скирлинский погружается в отчаяние.
Главная его забота-о ней. Ведь она все еще только выздоравливает.
   - Обладать человеком и так при этом оттолкнуть от себя! - Спустя много
месяцев, когда Скирлинский возвращается в мыслях к своему поступку, да еще
и сейчас, на лестнице у Штемлеров, он не может сдержать стона. Громко
жалуется на свое несчастье.
   Великая глупость, которую он отколол у Смулки, не отучила его думать
вслух. Чем больше ошеломляют его приходящие в голову мысли, тем
безразличнее для него становится, есть ли кто-нибудь рядом с ним. До него
не доходит, о чем говорят все вокруг. Так как же другие могут его услышать?
   Скирлинский верит в будущее. Он и без доказательств знает, что Тови
переменит образ жизни. Чересчур неестественный.
   Стало быть, это пройдет. Чем глубже Скирлинский погружается в будущее,
тем оно представляется ему светлее. Возьмем Товитку Болдажевскую, какой
она была два года назад! Ни одного упрека в ее адрес сделать нельзя, если,
конечно, кто-нибудь не захочет придираться. А годом позже? Уже появляются
кое-какие мелочи.
   Хуже всего нынешнее время, и уж совсем невыносимо то, что происходит
сегодня! А вот за будущее, например, можно смело поручиться! И она тоже
верит в это, с той лишь разницей, что ждет для своего тела и своего
сердца-причем каждую минутуеще чего-то, той вершины, перевалив через
которую потихоньку, уходя к мужчинам, все более безразличным, она
успокоится.
   - Что это ты украшаешь лестницу, словно изваяние? - Скирлинский узнает
Ельского только тогда, когда тот кладет ему руку на плечо. - Надрызгался?
   Скирлинский качает головой. Что за дикая мысль? Он-и чтобы пил! Такого
с ним не бывало. Даже тогда, у Смулки, он не набрался. Причиной его
беспамятства не был алкоголь, те несколько рюмок, которые он выпил за час
или два перед происшествием. Ах, нет же! Это другое! В течение месяцев он
при Товитке страсть свою держал в узде, ибо твердо решил, что не станет
одним из мно