ть его. И, пропустив
через президиум министров, предложить это движение народу. Ельский
вздохнул. Но чтобы работать у них! Уж лучше бы тогда Кристине в
президиуме. Об этом и говорить-пустое дело. Ельский хорошо ее знал. Все,
но только, боже избави, не канцелярия. А уж если, то ни в коем случае не
государственная.
   У нее к этому отвращение. Да ведь я и не о вас говорю, клялась она, но
вы только подумайте-всю жизнь просидеть с чиновниками! Насобирать мух на
липкую бумагу, а в конце концов и самой на нее попасться! Что она хотела
сказать, понять было трудно. С ее фамилией, знанием языков, смекалкой
какая же это была бы эффектная сотрудница. Само собой понятно, в
учреждении, где царит товарищеская атмосфера. Не лучше ли в каком-нибудь
посольстве? Да, в Европе, а не на конспиративных сходках, не в
типографиях, в которые врывается полиция, не на окольных дорогах, за
которыми следит староста. Что думает ее старик?
   Ельский не знал князя Медекшу, но пожалел его. Обедневшего, практически
без места, занятого бесконечной тяжбой из-за имений, отобранных у его
предков после восстания 1863 года. А тут еще такая вот Кристина!
   Ельский снова вздохнул. На сей раз, жалея себя самого. Он хорошо
понимал, что оттого только, верно, она и с ним. Могла бы и носа из своей
компании не высовывать. Эти их леса на Брамуре-пуща. Жила бы себе в
богатстве. Встретился ли бы он тогда с ней, а если и встретился бы,
сблизился ли бы^ Да и если бы не это ее сумасбродство, даже и в нищете она
могла бы прозябать где-нибудь у тетушки. Все восстания выдохлись, так и не
изведя всех старых богатых баб в семействе Медекш.
   Кристина с ними не зналась. Не результат ли это ее странного
одиночества. Ее бунта против собственного мира, который она едва знала, и
ее союза с миром новым, в котором она ни бельмеса не понимала. Он
улыбнулся ее милому облику. Огромные карие глаза, рассеянные и гневные,
черная, нечесаная грива волостоже враг порядка, - жесткая, словно конская
шерсть, в которую она то и дело запускает пальцы. Ее жесты, сутуловатость
и запах, пробивающийся через надушенную кожу. Ельский как-то не обращал на
него особого внимания, но вот вспомнил о нем, и его бросило в дрожь. Ему
вдруг показалось, что запах этот превращается в эссенцию Кристины. Во
что-то, что возбуждает против нее, но вместе с тем служит и самым сильным
выражением ее существа, как жестокость олицетворяет силу.
   - Что это вы так застыли, - тронул его Козиц. - Посмотрите, вот и город.
   В окнах вагона замелькали маленькие черные крыши. Уносились назад белые
дома. У шлагбаумов теснились повозки. Потом площадь, долина, забитая
людьми. Ярмарка пестрела бедными, вьшинявшими красками. Масса горшков
толпится у ног закутанных баб, груды ткани прямо на земле, сбившиеся в
кучу телеги.
   Лошади с мордами, опущенными в торбы с овсом. Козиц равнодушно
оглядывал все это. Ельский никак не мог отделаться от запаха Кристины.
Чего же я еще хотел? - донимал он себя.
   Что сказать этому капитану на прощанье? Стечение обстоятельств! Да-да,
знаю, какая у нее поговорка. Итак, сперва он похвалил случай за то, что
тот не слепой, сказал, что так, видно, угодно было судьбе, а напоследок
продекламировал то, что вертелось у него на кончике языка:
   - Всякий случай непременно попахивает провидением.
   Ельский обошел костел в одиночку. Похороны, "Те Deum", всякая служба,
думал он, всегда в душе человека отзываются
   одной нотой. Он посмотрел на стену, пригляделся к листьям.
   Потрогал ногой землю на тропке. С серого неба медленно спускалась тьма.
У колокольни стояли Звада-Черский и еще кто-то, кажется профессор. Ельский
подошел к ним. И услышал одну только эту фразу:
   - У случая всегда есть faux air' провидения!
   Ельский остановился. Этот старый зануда все со своей Флоренцией;
профессор, точнее, реставратор прилип к полковнику словно репей. Никому
подступиться не давал. Ельский, хотя и знал Черского по Варшаве, едва
сумел переброситься с ним несколькими словами. Старосте даже и такой
оказии не представилось. Ельский был зол, как князь с сомнительной
родословной, которого не хотят признавать. Ведь он и приехал сюда затем,
чтобы быть первым. А тем временем-смотрите-ка! - встретили, раскланялись,
и развлекайся, брат, сам. Он огляделся. Даже староста с приходским
священником куда-то пропали. Профессор продолжал:
   - А теперь мне надо проследить, чтобы его могила ненароком не испортила
костел. Вот и я-хранитель костела и картин, как брат моего прадеда, Ян
Хризостом, архиепископ, который презирал Понятовского прежде всего за то,
что тот покровительствовал плохому искусству. После саксонцев2 у нас любое
считалось хорошим. Это правда. Но посмотрите на дело шире. Классицизм-это
финал. В искусстве это последнее причастие умирающей эпохи. Может, он и
был лучшим для своего времени, но шел к закату. И он заимствовал это за
границей. Эта изысканность, этот вкус для нас, с чего мы тогда должны были
только начать. Пробудившийся после мрачной эпохи народ. Ему нужна была в
искусстве сила. Величие мастеров Возрождения, а не те, кто рисовал
румянами и пудрой, как говорил мой архиепископ, - угодники кисти.
   Черскому на эти темы нечего было сказать, а реставратору показалось,
будто он его не убедил.
   - В искусстве все кончается вкусом. Но для начала вкусвещь плохая. Вы
ведь знаете, что потом стало с этим вкусом, - старик говорил с Черским как
со знатоком, - сплошные руины.
   Посмотрите! - воскликнул он, ибо и сам увидел это теперь очень
отчетливо. - Почти весь девятнадцатый век в живописи, скульптуре,
архитектуре-дно, эпоха упадка. Все-порождение этого бессодержательного
мастерства. У нас насадил его король Стась.
   - А этот ваш двоюродный брат? - спросил полковник Черский.
   Реставратор удивился.
   - Кто?
   - Ну, архиепископ.
   Старик прищурился.
   - А! - воскликнул он таким тоном, будто сожалел о своей забывчивости. И
может, нотка какой-то боли была тут искренней.
   Бедные люди, грустно подумал он. Куриная слепота-никакого будущею не
видят! Я должен перекрестить в двоюродного брага своего предка, дабы перед
их взором возник какой-то конкретный образ. Весь мир только то, что
происходи! при их жизни. Сердце у него сжалось. Он еще раз воскликнул: -
Ах! Этот архиепископ, - продолжал он, - как раз за искусство и воевал со
Станиславом Августом. Не как другие, дескать, этого всегда слишком много,
но что это не то, ибо это плохо. Еще до мировой войны были опубликованы
его письма. Великолепно! Какая сила духа в том, что касается творчества!
Он первый разрешил в Польше играть Бетховена. Не в независимой!
   И вздохнул, словно сожалея, что такая музыка запоздала.
   - Как епископ и как меценат вот что он пишет о Станиславе Августе после
первого раздела Польши: "Он позволил оторвать от здания два флигеля;
говорят, что взамен он укрепил дух, но какая же от него образованность,
коли религии он отчим, а искусству пасынок".
   Черский закивал головой. Он слушал только слова. Из них он понял лишь,
что реставратор высказывается против короля.
   Значит, как полагается, объяснил он себе и еще заставил себя
поднапрячься, чтобы решить, такая ли продувная бестия этот старик или же и
вправду против. Притом сама историческая проблема-вздор, любопытен лишь
этот старый человек. То, что он так наскакивает на Станислава Августа, -
его личная изворотливость или же всего его класса? Слова влетали Черскому
в одно ухо и вылетали в другое. Но тон и голос его хороши! - признал он.
То, что старик говорил, Черский не имел ни охоты, ни нужды осуждать. Как и
староста, который подошел к Ельскому. Постоял с минуту. Раздраженно
покрутился на одном месте. Не очень-то представляя себе, о чем говорить.
Стрелял глазами в типа из президиума. Наверное, привез какие-нибудь
политические сплетни. Черский его знает, велел бы ему все выложить. Но
куда там, когда этот старик мешает. Прикончит он полковника своей нудой об
искусстве.
   - Меценат, который верит в фальшивое искусство, - разглагольствовал тем
временем старик, - напоминает антипапу.
   Что-то подобное говорил Буонарроти.
   Черский лениво вставил:
   - Да, да, искусство-вещь серьезная. Наш маршал Пилсудский сказал даже,
что художник равен королю.
   Реставратора это не относящееся к делу замечание сбило с толку. Он
замолк. Староста радовался, полагая, что Черский осадил его. Что еще можно
сказать на сей счет, если знаешь, что думал Пилсудский? Но старый
господин, словно это его вдохновило, выждал с минуту и сказал:
   - Польша не знала другого мецената! Всегда у нее был только антипапа.
Мы постоянно черпаем из европейского искусства, когда оно переживает
упадок. Когда искусство находится там в расцвете, вечно у нас случается
что-нибудь такое, что нам оно делается ненужным, - или в стране траур, или
варварство.
   Староста скрипнул зубами.
   - И так до вечера будет плести, - глухо простонал он.
   Ельский тоже был сердит. Не могут наговориться, пока одни.
   Ведь этот реставратор должен часто бывать в Бресте. Спросил у старосты
шепотом:
   - Что за старый хрен?
   Староста с иронической снисходительностью, словно хотел сказать
"астролог", выделил титул:
   - Князь Медекша.
   Ельский застонал, будто от зубной боли. Ведь он был на волосок от
бестактности. Может, даже уже и показал свою холодность. Какая оплошность!
В какой же опасности он очутился! И чего сразу не спросил. С другой
стороны, странно, что он так высокомерно отнесся к реставратору. Что,
дескать, за фигура: провинциальный профессор? А ведь это отец Кристины.
   Конечно же, тот самый. Говорят, известный ученый-самоучка.
   Профессор Виленского университета, читает лекции на факультете истории
искусств, воеводский реставратор там и, видно, здесь.
   Ельский вспомнил все, что слышал о нем. Аристократ, торговец стариной!
А сам нищ, ибо владения Медекш конфискованы после восстания 1863 года.
Имения жены судьба забросила-эвон куда! - за Днепр. Так что и от них
никакой пользы. Князь уже много лет жил отдельно от жены. Через год или
два после свадьбы он уехал за границу, обосновался во Флоренции, где
открыл антикварную лавку. Кажется, дело не было особенно прибыльным. Без
приданого жены, ее имений, оба они сникли бы, и он, и его магазин. Поэтому
после войны надо было возвращаться на родину. И о диво! В Варшаве он
оказался одним из самых выдающихся представителей своей профессии.
Эмигранты из России привезли с собой горы мебели, картин, ковров, серебра,
фарфора. Среди этого множества вещей что-то вдруг поражало князя. Он
вникал, оценивал, вывозил. И тут только впервые близко столкнулся с
польским искусством. Перед отъездом во Флоренцию он мало что о нем знал, а
то, что и знал, позабыл.
   Искусство могло быть для него итальянским. Подходила также и часть
Западной Европы. Если же взять славян, то, как он полагал, они бьыи в
состоянии породить лишь народное искусство. Да и существовало ли здесь
когда-нибудь какое-то иное? Ах, еще любительское? Орловский, Михаловский,
ранний Коссак'.
   Превосходные вещи. Но творчество как голос природы или бога, кто же это
у нас? Когда он впервые увидел Матейку, подумал, что это проекты костюмов
к массовой сцене. В движении. Теперь он исподволь начал узнавать других
художников, прежде всего старые польские кустарные изделия. Он осмотрелся
и забеспокоился. Торговать, пришел он к мысли, - да, но вывозить-нет.
   Впрочем, постепенно он и все начал воспринимать здесь по-иному.
   Не сразу, но по мере того, как истощались накопленные им итальянские
духовные запасы, он стал ощущать голод. Разумеется, голод искусства, но
прежде всего голод истории. Он так привык, что там столько знают о каждом
камне. Во Флоренции человек был из истории, словно из деревни, любой
уголок, любую деталь ее мира он понимал, воспринимал, знал. Теперь князь
почувствовал, что перенесся в иную историю. Но отчего она нема? И год за
годом он все яснее постигал, что люди, к которым он приехал, сталкиваясь с
собственным прошлым, не чувствуют себя в своей тарелке. Оно вроде бы их, а
вроде бы и нет! Строго говоря, оно над ними, словно портреты предков в
квартире мелкого почтового служащего, гордость, но вместе с тем и немного
смешно. Князь по торговым своим интересам много разъезжал. Его потрясли
Сандомир, Плоцк, Замостье. Перенести бы их в Италию, как женщину в Париж.
Дабы их там продали во всем великолепии. Он всегда был скептиком. Сначала
полагал, что ни во что не надо верить, потом думал, что можно верить во
все. Даже в то, что Польша прекрасна. Со временем, однако, вера эта,
которую он считал примитивной, стала его собственной верой. Прекрасна,
размышлял он, только сама не понимает, что в ней красиво. Гордится
Ловичем, а это ведь уродство в стиле сецессион. Стыдится Полесья, которое
по красоте не уступает Швейцарии, только что выткано из трав, кустов и
вод. Но вскоре он заметил, что в Польше осознание красоты того или иного
места приносит вред. Тотчас же такие уголки, словно польщенные
комплиментом подростки, принимались кокетничать. А между тем красота
родится либо из настоящей дикости, либо из настоящей культуры. А между
двумя этими берегами-халтура. Так что князь отошел от современности, но,
когда вновь вернулся к истории, ощутил себя одиноким. Поговорить о ней
оказалось не с кем. "Акты, которые уже подписаны, - это и есть история", -
сказал ему, не совсем в шутку, один министр. Другой изрек: "Для человека
сегодняшнего дня существует только будущее". "Чего же может стоить
человек, который запамятовал, что был молод", - печально возразил князь.
Наконец он встретил людей, которые кое-что из прошлого помнили. К примеру,
молодой граф Шпитальник-Тужицкий, дома у него особый стол для работы над
геральдикой. Вот для чего нужна история, вздохнул Медекша, когда этот его
родственник демонстрировал ему свою родословную-Пяст в семнадцатом колене.
И грустно ему стало, что этим сейчас в Польше питается единственный живой
интерес к истории. Молодой граф и ему подобные в самом деле пострадали бы,
если бы у них отняли историю. Каждый час их стал бы короче-на историю. Но
для всех остальных тут никакой проблемы нет. Разве почувствовал бы
кто-нибудь себя ограбленным, если бы судьба повелела нам снова начинать со
времен Мешко'. Гербы и антиквариат! - ужасался Медекша. Вот и все плоды
нашей истории. Все кончилось тем, что посредничество надоело князю. Это
было скорее отвращение, чем усталось. А ведь ему как раз выпадала доля
вытягивать из усадеб и костелов мебель и картины, прожившие там много лет.
Однажды ему сделалось особенно стыдно. Он прочитал, что два гобелена,
которые он помог храму в Луцке продать, упоминались в завещании
архиепископа Хризостома Медекши. Купил их один генерал, в последнее время
с благословения правительства туз тяжелой индустрии, и выстелил ими
гнездышко своей возлюбленной. И тогда князь свернул торговлю. Он стал
поставщиком исключительно для музеев. Такая позиция вскоре окупилась.
   Место реставратора приносило ему немного, но его пригласили
читать-неплохо оплачиваемые-лекции в Вильно. Он обрадовался. История была
ему благодарна. Взяла на содержание! Но когда взвесил свои возможности,
взгрустнул. Объекты, которые находились под его попечительством, он назвал
"церковными нищими", а свою служебную контору-"богадельней". Семья старые
стены старалась свалить на шею государства. Государствосемье. Каждый хотел
как можно меньше вкладывать средств, а от него требовали, чтобы он взял
под охрану все. А тут-то чего от него ждут?
   Медекша взглянул на костел. Сойдет, подумал он, недурен.
   Но, как всегда, нет формы, недостает воздуха, смелости. Здание не
стоит, а как бы остановилось на минутку. И не скульптура, и не камень.
Князь застегнул пальто. И еще холод, кивнул он головой, вечно этот ветер
откуда-то. Страна везде, во всем наперекор. Черский заметил его нетерпение.
   - Господин староста, - крикнул он, - долго еще?
   Староста стал объяснять. В распоряжении говорится, что
   должен быть архитектор. Не смог приехать машиной старосты.
   Приедет попозже. Вот-вот должен быть.
   - Архитектор! - прошептал князь. - Короля Стася в могилу будет класть
архитектор! Мило. Кто так решил?
   Староста пробурчал, что не знает. С государственной точки зрения он
считает этот вопрос неуместным. Ельский воспользовался случаем, чтобы
вмешаться.
   - При всякого рода переделках склепов и при эксгумациях, в интересах
соблюдения истины и безопасности, необходимо присутствие врача и
архитектора. Таковы требования администрации!
   Медекша уставился на Ельского. Видел ли он его раньше? Ах да, в
автомобиле. Правда, поглощенный беседой с Черским, он мало на что обращал
внимание в пути.
   -Администрации! - Князь не спеша попробовал повторить это слово с
надлежащим уважением. Потом, прищурив один глаз.
   ввинтил взгляд в Ельского. Вроде не глуп, подумал он, но если говорит
такое, что он понимает! - Ибо я полагал, - продолжал он, не спуская с
Ельского глаз, - что архитектор нужен из особых соображений. Кроме него
тут непременно должны быть кадет и поэт. Но к чему врач? Какое отношение
имел Понятовский к медицине?
   Староста нервно обернулся. Ему ведь предстояло писать отчет.
   А ну как взбредет Медекше в голову вылезти с речью в подземелье. Тип
такой настырный, непослушный, никакой у него административной дисциплины.
В любую минуту готов выкинуть какой-нибудь номер. Пусть уж лучше загодя
выболтается!
   Князь наверняка мнение это разделял. Мыслями, которые пришли ему в
голову, он решил поделиться с Ельским.
   - Послушайте, - произнес он очень громко, так как Ельский стоял далеко
от него, а казалось, что Медекша преднамеренно повысил голос, -
послушайте, - повторил он снова, все еще не находя формы протеста. - Мы
собрались тут, чтобы некие останки захоронить втайне. Мне делается
страшно. Как-никак это был король. Не допускаем ли мы случаем оскорбления
величества?
   Ельский возразил:
   - В нашем кодексе нет статьи об оскорблении величества.
   Есть только об оскорблении народа.
   Князь задумался.
   - А если мы оскорбим короля, который был с народом!
   - У нынешнего народа, без сомнения, есть более серьезные заботы, чем
ломать голову над тем, где найдет вечное упокоение этот король, а того
народа, который бывал с королем, уже нет.
   Старик взорвался.
   - Что это вы делите его надвое.
   Ельский вспомнил Козица. Свести бы его с Медекшей, вот бы поговорили.
Один все обрядил бы в старопольское платье, а другой повсюду бы от него
стал избавляться. Выберем-ка середину.
   - Народ один, - ответил он. - Только возраста разного. Тогда-ребенок,
теперь-взрослый. Разве не так?
   Ельский в этом не сомневался. Всякий высокопоставленный чиновник знает
сегодня, что такое интересы государства. Какие уж тут сравнения с давней
Речью Посполитой. Несомненная зрелость!
   - Да! - добавил он еще более уверенным тоном. - Теперь народ
сознательный. Знает, чего хочет. Знает, что для него хорошо. Стало быть,
повзрослел.
   - И относится пренебрежительно к определенным эпохам своей молодости,
свято веруя, что так не согрешит! Знаете, - Медекша подошел поближе к
Ельскому, заговорил тише, - я бы не решился на такое, - он показал на
костел, - заставить его лежать тут. Не спесивость ли это? Не вызов судьбе?
Такой уж я суеверный.
   Ельский уцепился за эти нотки беспомощности в его голосе.
   - Вы, князь, не бойтесь, - многозначительно успокаивал он Медекшу. -
Эти проблемы наверняка решил господин президент.
   И по зрелом размышлении.
   - А может, и нет, - упирался князь. - Просто подмахнул. Вот и все!
   Черский молчал. Ему от этого ни жарко ни холодно. А вот староста кипел
от негодования. Ведь это же откровенная оппозиция.
   - Воля правительства выражена ясно, - горячо вмещался он. - Все дело
теперь в том, чтобы ее исполнить. Государство сильно повиновением.
   - А повиновение опирается на традиции, - не оборачиваясь, отмахнулся
Медекша от старосты. Он знал, чему суждено быть, то и б