вию? Способности? Но в таком случае они могут проявиться лишь
тогда, когда человек знает, что не для одного наслаждения, но и ради
потомства он старался.
   Костопольский начал:
   - Иначе ненасытность...
   Но Болдажевский набросился на него:
   - Нет, тысячу раз нет! - объявил он. Как бы там ни было, но такого
аргумента он не мог допустить. - Ненасытность, неполнота наслаждения,
разочарование завершенностью-нелепая идея! Это уже наш век особенно
тянется к подобного рода диким диагнозам.
   Бог своими писаниями, думается, ясно говорит: "чловече, ты творишь
наследника своего одновременно и своим телом, и своим духом". Мы хорошо
знаем, что происходит с предназначенной на будущее существо частичкой
человеческой материи, которую человек отторгает от себя. А с той частичкой
нашей души, которая оставляет нас, дабы зачать душу ребенка? Что с нею
происходит? Может, это она так ходит по кругу и печалит нас...
   Неожиданно Болдажсвский обратился неизвестно почему ciicциаш.по к
Скирлинскому, мрачному, словно ночь.
   - А эти столики, послушайте, эти духи, эти искорки. Кто знает, не
призраки ли это зачатых, по нс явившихся детей. Эта эктоплазма ,
являющаяся какой-то поразительно незрелой материей! А а! - махнул он
рукой. - Все равно, lie перестанут!
   Он пристально всматривался во что-то прямо перед собой, слонио картины
из его прошлого проходили перед ним.
   - Прочитавши книгу Товита, я не мог прийти в себя. Рукой, рвавшейся к
бумаге, головой, пылавшей жаром, я создал мою драму о "Слепом Товии".
Драматизированное послание о чистоте.
   Даже не о чистоте нравов, ибо достаточно чистоты намерений.
   Того, чтобы во время зачатья не прятать головы в песок. Дабы знать,
чувствовать, помнить, что лежит в основе. Ребенок.
   Будущее. Потомство!
   - А сами вы, - спросил Костопольский. Никто бы и не догадался, что он
подтрунивает. - Головы не прячете?
   - Никогда! - воскликнул Болдажевский и гордо вскинул голову. - Раньше
разное бывало. Сегодня...
   Он оборвал себя, засмеялся оттого, что так раскипятился.
   - Ну, сегодня я уже стар, но с той поры, как в душе моей произошел
перелом, о котором я вам говорил, я остаюсь верен самому себе. Как только
пьеса была готова, первым же курьерским поездом я примчался в Варшаву. -
Он опустил глаза и прошептал: - С вокзала прямым ходом к жене-повинился
перед нею. Далеко за полночь мы были заняты мыслью о сыночке, которому мне
хотелось дать имя Товий.
   Он подумал с минуту. Вспомнил, что было потом.
   - Наутро я отправился в театр. Я знал, что пьесу возьмут.
   Сразу же после читки театр не стал делать тайны из того, что приобрел
великую пьесу. Да-а-а!
   Произнеся это словечко, которое он сильно растянул, Болдажевский впал в
забытье и, кажется, не успев еще как следует прийти в себя, решил еще
добавить:
   - Я начал новую жизнь как раз в тот момент, когда Товита только-только
начинала свою. Это единственный мой ребенок. Но даже если бы бог потом и
не отказал нам в своей помощи, Тови все равно осталась бы для меня тем,
что должно быть самым чистым. Кто стоял ближе всех к истокам ее жизни! Не
жена даже, которую тогда частично отвлекали боли, ревматизм. Я чувствовал
себя великолепно. Могу самым торжественным образом заявить, что ни пылинка
не омрачила ту ночь. Потому и девочка достойна носить имя
Товита-олицетворение чистоты.
   Скирлииский протянул руку. Какая мука. Ах, надо бы предостеречь
Болдажсвского! Ведь Ельского вот-вот разберет смех, а кто знает, может, и
Костопольского тоже. Ну как этот старик умудряется пичегошеньки нс
понимать! Но Ельскому расхотелось шутить:' в дверях появилась Кристина под
руку с Мотычем.
   Скирлинский сорвался с места. "Они одни! - подумал он. - Они остались
наверху одни!"
   - С ними больше никак lie выдержишь! - весело кричит Кристина Ельскому.
   И кивает ему головой, заметя, кто сидит спиной к ней. Только что не
пищит, так ей хочется выболтать, что погнало ее вниз.
   Ельский не решается так вот вдруг оставить пожилых людей.
   Наконец они вместе. Вся четверка молодых. Скирлинский, Ельский,
Кристина, Мотыч.
   - Она ему глаза выцарапает, - с наигранной горячностью мечется
Кристина. - Они так ругаются.
   - Да о чем? - пристает к ней Ельский.
   - Товитка толкует Тужицкому, что аристократизм убил в нем истинного
человека, а он ей, что только аристократ и может быть истинным человеком.
   - Вздор! - Скирлинский не в состоянии сдержать себя.
   - Вот увидите, она его искусает или исцарапает. - Кристине не терпелось
все рассказать. - Я вас предупреждаю. Чтобы потом на меня не валили. Пусть
я буду лучше ябедой, чем санитаркой.
   Тем более что мой кузен Проспер...
   Ей хотелось похвастаться, что в его семье, как и в царской, болеют
гемофилией, но .Скирлинский помешал.
   - Как? Проспер? - прервал он ее мученическим, неврастеническим тоном,
будто лишь это имя повергло его в отчаяние.
   - Ну да! Так его зовут. Что поделаешь! - взвилась Кристина. - Ничем вам
не могу помочь.
   Ельский, слегка подталкивая Скирлинского, подсказал:
   - Вмешайся как прокурор!
   И Скирлинский стал ступенька за ступенькой подниматься по лестнице.
Сначала даже подумал, что все у него выйдет гладко.
   Но поддержки, которую оказал ему Ельский, подсказав предлог, хватило
ненадолго. Когда Скирлинский оказался на втором этаже, он уже знал, что не
войдет. Он даже не заглянул в полуоткрытую дверь. Там царила тишина.
Великое дело! - уговаривал он себя.
   Целуются. Ну и что!
   И собрался возвращаться. Троица заметила его, когда он,
   миновав поворот, появился на середине лестницы. Минуть! разлуки было
для него достаточно, чтобы сообразить, как они пьяны, он -один протрезвел.
Галдели они невообразимо. Глаза, жесты, голоса показались ему ужасно
кричащими. И жестокими. И вульгарными.
   - Ну как, ну же, что они делают?
   Они, видно, о многом порассказали друг другу, пока он отсутствовал. Он
вытянул руку. Он прямо-таки умирал. Они добивали его. Но Скирлинский
как-то все-таки сумел овладеть собой. Как человек, поставленный к стене,
который хочет покончить с кривляньем, решительно бросил:
   - Я вспомнил, что я не полицейский, - голос его дрожал, он никак не мог
выговорить эти несколько слов свободно. Но все же закончил. - Прокурору
разрешается вмешиваться лишь после того, как преступление совершено.
   Шутка эта отняла у него все силы. Он и не заметил, как спустился с
лестницы и оказался в гостиной. Держась за перила, сходил ниже и ниже,
словно в преисподнюю.
   И тут услышал за спиной взрыв смеха. Но то. что сказал Мотыч, к
счастью, не услышал.
   - Оставьте его. Он хочет провалиться сквозь землю.
   Метка Сянос улыбнулась Костопольскому.
   - Ну, отчего же, - проговорила она искренним, деловым тоном. - Вовсе вы
мне не мешаете.
   В ее намерение входило еще что-нибудь прибавить к этим словам, ее
тянуло к ответам щедрым, причем на любые вопросы, не исключая, избави бог,
и риторических, однако Костопольский уже наслушался досыта, ему хотелось
поговорить, и ничто так не развязывало ему язык, как красота. Чтобы
пожирать глазами, ему надо было что-нибудь рассказывать. Он чувствовал бы
себя не в своей тарелке, приведись ему смотреть молча. Ему к тому же
хотелось с помощью настырной болтовни заставить свои глаза беззвучно
выразить восхищение, которое росло в нем неумолимо.
   Но Метка в подобных ситуациях была неспособна сдержаться.
   Всякий, взглянув на нее, понял бы, что ею восторгаются. Ей в ту же
минуту начинало казаться, что она допустила какие-то мелкие оплошности в
туалете. Начинала она с самых распространенных, перебирала их про себя,
вроде бы все, что только возможно, было в порядке, но она не
успокаивалась. Ей хотелось говорить и говорить то о своем платье, то об
инстинкте ориентации, то о своих зубах. В платье она в сравнении с фасоном
изменила лишь складку, и вышло отлично. Вот была впервые в Гданьске,
вечером бросила взгляд на план города, а наутро подсказывала мужу, где
надо свернуть. К зубному она пошла перед свадьбой, он ее и на кресло
сажать не хотел. Очень велика вероятность того, сказал врач, что мы с вами
никогда в жизни не увидимся.
   - И несмотря на все это, - вздохнула она, - я часто спрашиваю себя,
счастлива ли я.
   - Так ведь это всего лишь ваш капитал. - Костопольскому дозволялось
прибегать к подобным выражениям, поскольку он был экономистом. - Счастье
будет зависеть от того, как вы пустите его в дело.
   - Вот именно, - обрадовалась Метка, что не очень-то вязалось со
сказанным Костопольским. - Я всегда говорю, что могла бы на что-нибудь
пригодиться.
   - Себе, себе! - Костопольский придерживается пришита, что поначалу надо
относиться к женщине весьма серьезно. - Самое главное, пригодиться самой
себе. Если вы обладаете ценными чертами и не находите способа использовать
их к своей выгоде, то что же удивляться другим.
   У Метки сердце екнуло при мысли, что за черты, которые она так ценила в
себе, ей когда-нибудь придется держать ответ.
   - Человеку надо помочь, - воскликнула она. В этот миг она помнила
только о себе. О себе как о женщине. На которую все заглядываются. - Это
страшно, - нервничала она. - Все рассыпаются передо мною в любезностях, но
никто не в состоянии помочь.
   Костопольский сказал наугад:
   - Ибо вам нельзя помогать, вас нужно принуждать!
   Метка цепким взглядом вонзилась в лицо Костопольского.
   Разговор не менял его. Краше он не становился. Глаза водянистые, волосы
если бы кто взялся, мог бы все пересчитать за час.
   Правая щека, нижняя губа, шея в шрамах. Наверное, доброй горстью
осколков брызнула ему в лицо шрапнель. Это под Киевом его так отделали,
пожалела его Метка. За то, что он так настрадался, а не за то, что его так
изуродовали, ибо даже среди женщин Костопольский славился не лицом. Его
мужскую красоту надо было принимать, не ища в ней того, что легко
бросается в глаза, - притягательность тела. В физическом отношении
Костопольский был ничто. Некрасив для тех, которые не знали, кто он такой!
Но кто же мог не слышать о нем? Ах, так вот как он выглядите-прошептала
Метка, увидев его первый раз. И его внешность принималась безоговорочно.
Так, как верующие принимают изображение папы. Какое бы оно ни было, это
делу не помеха!
   - Я и одна пойду, куда мне нужно будет, - ответила МеткаОна больше не
улыбалась.
   - Вами, однако, кто-нибудь должен руководить.
   Серьезный она человек или совсем ребенок? - раздумывал Костопольский.
Бесспорно, одна из самых красивых женщин в Варшаве. Слишком прекрасна,
чтобы быть заурядной особой.
   Слишком заурядна для красавицы. Не было в ней какой-то своей искорки,
но как же все в ней великолепно. Очаровательная головка, радовался
Костопольский. Фигура чересчур грузновата, словно постамент. Все вместе
напоминает статую вообще, ничью статую? Теория очень красивого тела, а не
кто-то конкретно.
   - В принципе все хотели бы мной руководить, а на самом-то деле я всегда
одна, - призналась она.
   Костопольский не сводил с нее глаз. Невыразительных, тусклых,
водянистых. Но это разбавленное винцо больше кружило головы женщинам, чем
нередко самые красивые глаза. Оно, капля по капле, приковывало к себе
внимание. Метке недавно снился экзамен на аттестат зрелости Учитель
математики смотрел на нее то своими глазами, то глазами Костопольского;
она вспомнила свой сон. И подумала, что еще очень нескоро забудет эти
взгляды.
   - А муж?! - невзначай бросил Костопольский.
   Из целого набора чьих-то кокетливых приемов в памяти ее осталась такая
вот фраза. Она выдала ее за свою.
   - Нельзя одновременно поклоняться двум богам, женщине и карьере.
   Костопольский не строил иллюзий, что с Меткой у него все пойдет просто,
как это можно было бы заключить из ее слов.
   Она, конечно же, страшно желала, чтобы Костопольский приступил к делу,
причем желание подогревалось еще и тем, что Метка знала, как она
строптива. Он чувствовал в ней и эту готовность, и то, что именно на него
она возложит бремя увлечь себя. Он ведь так опытен. Донжуаны существуют
затем, чтобы и у неприступных женщин кто-нибудь был. Мысль эта рассмешила
Костопольского.
   - Я к вашим услугам! - прошептал он и подморгнул в знак того, что это
шутка.
   Она сделала вид, что не расслышала, но, хотя и не без колебаний, следуя
своему решению, рассказала историю, которую ей напомнили слова
Костопольского.
   - Сестра моей мамы была известной во всей Варшаве красавицей. Однажды
обе они очень поздно возвращались домой.
   На Саксонской площади кто-то пристал к ним. Мама, скромная, тихая
женщина, чуть не в слезы: "Какие несносные эти мужчины!" А та, опытная,
которая была нарасхват, утешает ее: "Не бойся, они только притворяются
такими".
   Костопольский позволил себе быть чуть менее серьезным.
   - Притворяются! - улыбнулся он. - Вовсе не притворяются, просто тотчас
же у них пропадает всякая охота.
   Метка Сянос вздрогнула, припомнив что-то.
   - И это наихудший вид притворства! Все мы предпочитаем тех, кто ничего
не умеет, тем, кто ненадолго.
   Она немного сконфузилась.
   - Вы понимаете, о чем я говорю, - сама того не желая, пояснила она
торопливо. - Совсем не о физической стороне дела!
   Д о том, что не успеешь оглянуться, а с любовницей такой обращается уже
как муж, все как-то обыденно, все как по обячанности. Любить хотели бы
нес, да вот никто не умеет!
   Костоно.тьский обж.';! взглядом гостиную.
   Никто? - (hi поморщился. - HI.! хороню искали?
   Ничто уже нс напоминало и Метке женщину, которая кокстни'!;н'т, Она
смтрс,'ш i!n Костопольского хмуро, слонно се донимали какие ю дом.цпяис
хлопоты. I'n'im (H.I и"; слышать, о чем он.)
   (спорит, можно было б!"1 нолум.т., чк1 ее !апимяст проблема (.[-"мжшктн
w к мужчинам, а к цо.чнотс. И обеспокоена он;) тем, ill" Tciiepi, придется
во многим ccf"f "TK;!.".шаг!.. но 'по JTU (""v;io tit ЖИШ1.''
   Я "с Moi у слишком часто sipof)u4;JTi", скачала она. - Да и нооГицс
подобные пещи немного пугают меня. Истее! пенно, я ни и чем, чю было, нс
жа,'кчо. Л если мне и нс хочется, то понес нс оттого, что с этим связано
немало неприятностей. Желание отпивает у меня, скорее, само удовольствие.
   И она опят), покраснела.
   - Я и сейчас нс говорю о фижчсгкой стороне дела, с трудом прошептала
она.
   - Вы л угом уверены?
   Костопольский упорно рассматривал лицо Метки. Можно было еще глубже
погрузиться в ее глаза. Выражение их не менялось, казалось только, что,
хотя 1ц"ст их, темно-синий, стал еще гуще, они сделались прозрачнее,
пропуская в себя человеческий взгляд.
   К беседе, которую она вела, она нс готовилась заранее. Ей и в голову не
пришло бы разговаривать подобным тоном с кем-нибудь из знакомых мужчин.
Так исповедоваться в своих недостатках может молодой поэт перед критиком,
который пробудил в нем доверие к себе. И если, кто знает, он этим
воспользуется, нс страшно; самое главное, помог бы советом. И
действительно, хотя Костопольский и был ею очарован, он не относился к
разговору как к возможности сразу же приступить к стараниям присоединить
Метку к своей коллекции. Ему хотелось докопаться до сути самой проблемы.
   - Вообще-то верите ли вы в примат плоти? - допрашивал он ее, словно на
экзамене по катехизису.
   Ее захлестнул гнев, почему, говоря на эти темы, нельзя обойтись без
нелепостей. Она запуталась.
   - А что такое плоть? Разве это известно? Не красота, она слишком
хрупка. Не сила в сближении, хотя, правда, тут обо всем забываешь, но
потом тотчас же забываешь и о сближении. Так какой прок мне от такого
забвения, к которому не привлечена даже память. Все не то.
   Костопольский не мог еще понять, какова она. Холодна или, напротив, как
раз горяча. Мысль обладать ею все больше захватывала его. А не сама Метка.
Она все еще казалось ему скорее олицетворением красоты, а г;е женщиной.
Воплощением совершенства того типа, которому покорялись ушедшие эпохи. Он
даже и не знал, как к ней подступиться. Его это нимало не огорчало. Школой
Костопольского был полный покой. Он не говорил, что восхищен. И сам не
пытался вызвать к себе восхищения. В любовных делах он добивался своего,
овладевая предметом. Не очаровывал, зато выслушивал исповедь о
разочарованиях. Казалось, он отправлялся в страну любви как посланец
рассудка. Он предлагал себя, не гарантируя, что любовь придет, а обещая,
что это не будет пошло.
   - Одно могу утверждать со всей определенностью, - начал он тоном
доктора, который сидит за столо?, после осмотра больного, но еще не взялся
выписывать рецепт, - просто-напросто никто вас не занимает. Ну хорошо,
узнаете вы об этом. И что? Можно прожить годы и годы-и не влюбиться! Но
любовь-то в эти годы нужна. Чужой, как видно, вам недостаточно. Результат
она приносит ничтожный. Вы все удивляетесь, что ваш жизненный фонд так
скромен. Но вы ведь в одиночку пополняете его! Так вас ничто не
удовлетворит. Послушайте-ка меня. Поразмышляйте обо мне. Я присматриваюсь
к вам очень давно. Если вы мне поможете, я разгадаю вас. От меня вы о себе
узнаете все, что может подметить человек у другого и осмыслить в нем. К
слову, и очень сжившиеся друг с другом люди не всегда любят говорить кое о
каких вещах. А я и тут помогу вам понять себя.
   Костопольский обращался к женщине, словно выступал в комиссии сейма,
если принять во внимание, что-так говорилик комиссии он обращался как к
женщине. Что он умел делать как никто другой, так это кротостью
завоевывать к себе доверие.
   Во-вторых, не допускать и тени подозрения, что у него есть свой
интерес, убеждать, что, когда речь заходила о решении, нельзя медлить и
минуты. Он советовал выгодное дело, которое его якобы не занимало. Он
указывал людям на пропасть перед самым их носом, указывал словом, даже не
жестом, и уж никогда не вскакивал со стула. Причем поступал так не оттого,
что был флегматичен или бесчувствен, а в убеждении, что спокойствию и
рассудительности-этим двум надежным крыльям, всегда способным спасти, -
всюду должно найтись место, даже на самом дне пропасти. Впрочем, если уж
пропасть, то на дне ее всегда спасение; если дно, то непременно лестница,
ведущая наверх, или боковой выход не сразу, так спустя какое-то время
отыщутся.
   Вот самоубийство как раз и доказывает, что люди умеют загонять себя в
угол! Можно ли относиться к самоубийцам всерьез, хотя и трудно быть более
серьезным, - рассуждал Костопольский. Пуля им в голову входит легко, а все
остальное-с огромным трудом.
   Это прекрасно, что поступком своим они как бы объявляют:
   жизнь для них не единственная крайность Но не надо из-за этого впадать
в другую. В смерть! Жизнь дана нам пожизненно. Есть ведь такие спекуляции,
которые с нею не проходят. Костопольский сверлил Метку глазами. Чудная
женщина! Кто знает, не будет ли она моим прощанием с родиной! -
расчувствовался он.
   Он давно сказал себе, чт ) уедет. В последние месяцы мысль эта стала
навязчивой идеей. Может, в Южную Америку? В далекий мир. Лишь бы не в иной.
   - Открою вам свой секрет, - решившись на искренность, он совершил
преступление, отходя от своих принципов и немного злясь на себя, но и был
растроган тем, что Метка вынудила его к этому. - Я убираюсь отсюда.
   Она не поняла.
   - От Штемлеров?
   - Нет, из Польши. Хотел бы, прощаясь с нею, поклониться вам.
   Метку однажды кто-то надул разговорами об отъезде. Сегодня она бы
сказала, что никакой это не повод. Почему же путешественник может иметь на
нее больше прав. Куда бы это привело?
   Она слегка надула губы.
   - Хорошо, что вы мне об этом говорите с самого начала.
   Стало быть, эти курсы о жизни и обо мне будут заочными.
   Костопольский почувствовал иронию, но посчитал это своего рода флиртом.
   - Нет, - ответил он, - курсы состоятся здесь. Я уеду, когда мы
исчерпаем весь материал. - И снова вернулся к своим мыслям. - Вы будете
моим расставанием.
   - Вы уверены, - спросила она, - что я пожелаю вам счастливого пути, как
вы того хотите?
   - Совершенно, - признался он.
   - Судьба благослови