сей видимости, удастся охватить в ходе
операции всю еврейскую собственность к югу от станции, масштабы
уничтожения будут для всей округи мерилом нашей силы. Но и самого широкого
охвата недостаточно, в расчет входит еще и качество уничтожения. Спору
нет, огонь куда лучше выводит из строя все внутри, нежели лом или камень.
Но камень может быть брошен лишь человеческой рукой. Лом разбивает только
в том случае, если его направляет человеческая рука, а огонь может
вспыхнуть случайно. Поэтому в картине улицы с разбитыми витринами, с
кучами стекла на тротуарах, заваленных сумками, нитками, с месивом
бутылок, банок, флаконов, втоптанных в землю как раз там, где им пришлось
расстаться со своим содержимым, где пятна кремов, пудры, вышвырнутой на
мостовую, словно это грибницы, тюбики зубной пасты, раздавленные, будто
кишки маленьких живых существ, - есть в такой картине красота
преднамеренности. Никакая стихия не воссоздаст такую картину разрушения.
Только ненависть. Это-то хорошо. Ибо больше всего мы, пожалуй, должны быть
заинтересованы в том, чтобы никаких сомнений не оставалось, что осуществил
подобную акцию человек.
   Папара вытащил из кармана жестяную коробочку, крестьянское, дешевое
хранилище для табака и бумаги. Скрутил себе довольно толстую самокрутку,
отщипнул с одного конца немного вылезавшего табаку, взял ее этим концом в
рот, а другой, напоминавший макушку какой-то сказочной ивы на картинке,
нацелил в комнату и ждал. Пока кто-то из них, кто был поближе, не встал и
не поднес спичку. Папара не поблагодарил.
   - Фотогеничность террористического акта! - Дылонг перенял у Чатковского
манеру каждую часть своих рассуждений начинать новым заголовком. Немного
подождал, чтобы он не слился с последующим изложением, потом сам себя
поддержал: - Именно это я и имею в виду. Не надо подражать всему тому, на
что способна сама жизнь. Будем рушить собственным методом. Наша злоба
выражается в своеобразной форме. Но помимо этой принципиальной причины,
первостепенной, в пользу разрушения магазинов говорят и обстоятельства
технического характера. А именно: работа такого рода спорится в руках
наших ребят.
   Знаете, ресторан! - Он поморщился и взглянул на Говорека, ища у того
сочувствия, ибо тому план нападения на увеселительное заведение был совсем
не по вкусу. Он покачивал головой и, выдерживая паузу, готовил собравшихся
к тому, что повод, о котором он скажет, будет пустой. - Ресторан, знаете,
- это женщины. Разодетые. Элегантные. - Он притворился, что и сам понял,
что это не имеет никакого отношения к делу, но как-то нехорошо брать за
шиворот подобных дам. - И если бы еще к тому же, - он с минуту подумал, но
затем все-таки сказал, - там не было так светло!
   Чатковский напомнил ему:
   - Однако же в Румынии, да и в Германии.
   На этот раз Дылонг вступился за самого себя:
   - Я не говорю, что вообще нет. С какой стати! Нам надо взяться за эти
танцсараи. Каждый из нас это чувствует. Но в данном случае. - он снова
вздохнул, - речь идет о новом типе акции. Новом не только для моих людей,
но и для всего общества.
   А новость редко когда бывает прозрачной. Нам же сейчас нужно какое-то
ошеломляющее, сногсшибательное выступление. Не какие-то там фигли-мигли, а
Грюнвальд. И огромного масштаба. Так нам приказал комендант, я, кажется,
верно его понял.
   Он повернулся к Папаре, остальные тоже; вождь не шелохнулся. Приказа не
повторяют! Его надо запомнить! - подумал Дылонг. А может, я перепутал что?
Он так засмотрелся на вождя, что тот спросил:
   - Это все?
   Тогда Дылонг в нескольких словах пояснил, что позволит себе познакомить
коллег с деталями операции лишь тогда, когда сам принцип ее будет одобрен.
Пока он говорил исключительно о принципе. Папара пробормотал, что это само
собой разумеется.
   Попросил слова Говорек. Он считал, что раз пришла его очередь, то иначе
он не может и теперь уже непременно должен.
   Теоретически он понимал все эти различия, но чтобы они имели такое
важное значение на практике! Взять Отвоцк. Хорошо, это идея.
Здоровье-главное. И естественно, что для поляков. Стало быть, движение
должно протестовать против того, что в главной здравнице под самой
столицей лечатся евреи. Но чтобы такие разводить антимонии, так
высчитывать. И еще втягивать в обсуждение верхушку организации. Это была
единственная мысль, которая приходила ему в голову по поводу всей нынешней
дискуссии, но высказать ее он не мог.
   - А не подошла бы такая идея, - воскликнул он, впрочем, и сам понимая,
что это был не план, а фраза, - втянуть бы в акцию местное население. На
один только раз. Одних только тамошних поляков наверняка хватит на все три
участка. А нам бы осталось лишь направить их и исчезнуть.
   У Дылонга задрожали губы, и этого было достаточно, чтобы Говорек
позволил прервать себя.
   - Толпа? Нет, оставь уж, тоже мне идея. Перед тем как подоспеет
полиция, они успеют отделать всего несколько лавчонок. Сколько уж об этом
понаговорено. Не далее как на последнем совещании, как раз в связи с
данной акцией, которая должна быть идейной, чистой. И стремительной, тогда
обойдется без жертв.
   Говорек оправдывался:
   - Я, собственно, не держусь уж так за толпу. Речь идет, скорее, о
смешанной акции.^-И раз десять повторил эти два слова.
   Сначала могло показаться, что Говорек высказывается за то, чтобы слить
выступление боевиков и толпы воедино, но потом выяснилось, что Говорек
предлагает одним махом напасть на общину, ресторан и магазины.
   Дискуссия, которая до сих пор походила на цепь прямых отрезков,
приобрела теперь беспорядочный характер. Дылонг набросился на план
Говорека и не оставил от него камня на камне, ибо он состоял из пустых
слов, без какой бы то ни было убежденности, и быстро утих. Говорек тоже.
Со страху, что его заставят защищать то, что было ему совершенно
безразлично.
   Дылонг же из-за Папары. который не любил бестолковщины. И стоило им
только на миг умолкнуть, как, воспользовавшись паузой, накинулись друг на
друга Дрефчинский и Чатковский.
   Каждому из них почудилось, что Говорек поддерживает его. Ведь он
говорил, что надо нанести удар по ресторану. Ну да, но он же говорил, что
и по общине. Дрефчинский терял контроль над собой всякий раз, как только
разговор касался конкретных действий.
   Идеологическую часть всех рассуждений он тихонечко пережидал, делался
нем и. можно сказать, пока длился отвлеченный спор. слеп. Во время таких
споров ему. словно курице под вечер.
   все казалось серым. Возбуждала его только акция. Не потому, что был он
человеком действия, но просто воображение его воспринимало как реальное
лишь то, что двигается и что можно потрогать. Часами он составлял маршруты
курьеру, который разносил подписчикам партийный еженедельник. Фантазии
Дрефчинского хватало на то, чтобы представить себе одного человека и
простейший поступок, но чтобы сформулировать правило или какой-нибудь
закон, касающийся всех? И как такое могло происходить в человеческой
голове? Он не понимал, какой смысл в обобщениях, единичный случай был для
него всем. Но не всем, чем нужно. Когда в спорах собеседники доходили до
фактов, Дрефчинский начинал страшно нервничать. Как охотник, много часов
просидевший в пуще, на которого наконец-то выходит зверь. Ибо Дрефчинский
все еще был словно в лесу, он менял и менял позиции, утомленный всем этим,
переставал владеть собой, как только кто-нибудь вылезал с чем-то живым,
конкретным. Он вскакивал, прицеливался и промазывал. И перед глазами плыли
круги. С завистью он слушал, когда кто-нибудь, хотя бы Чатковский,
рассуждал о вещах, следовавших из работы мысли.
   "Вот, одна видимость, штучки-дрючки, а как они его слушаются, -
морщился он. - Меня не слушается даже сама действительность!" Он, однако,
не сдавался. Кидался во все стороны.
   Упрямился. Но как слепой от рождения, который после операции прозрел,
не сразу способен примириться с тем, что то, что он видит, еще ничего не
значит, Дрефчинский злился, гонялся за боевыми отрядами в воображении,
словно по лугу, то туда, то сюда, едва мысленно тянулся к одному,
остальные исчезали. Он не владел мыслями, что уж говорить о руках.
Разволновавшись, он придвинул к себе ту, вторую, закрытую шкатулку из
карельской березы, открыл ее, засунул внутрь палец.
   - Этот визг, гам, суматоха, всеобщий страх, - горячился Чатковский. -
Сотня людей, налетающая на эту их банду, чтобы разогнать ее на все четыре
стороны. Взрыв здоровой ярости.
   Здоровье против оргий и распутства. Сила, которая топчет вялость. И
какое во всем движение, какой разгон. Посмотрите, что за контраст! Веселье
гнилья-а против него наш санный поезд, словно вихрь.
   Он задохнулся. Широко открытые глаза перестали видеть висевший напротив
портрет высохшего генерала; потолок, стены, все перед ним преобразилось в
огненное знамя. В фон того сокрушительного удара, который в ближайшее
время должен обрушиться на головы десятков еврейских пар. Ах! Во рту,
плотно сжатом страхом, привкус вина, в уголках губ остатки смеха, вдруг
скованного ужасом. Руки болтаются в воздухе или мгновенно опускаются на
столы, на белую мраморную плиту, и возвращаются с уловом-собственной
сумочкой, спасенным портсигаром. Танец тех, кого нападение застало на
ногах, мгновенно превращается в бегство. Кто-то защищается. Какая смелость!
   Нет, наглость, ведь речь идет о людях, которые будут побеждены. Хорошо
обороняющиеся города приходится брать дом за домом, здесь-столик за
столиком. Да где уж там. Самое большее, кто-нибудь один станет
сопротивляться, но, как только увидит, что один, готов будет перегнать
тех, которые сразу же бросились наутек. Пожар гонит их взашей.
   Пальцы Дрефчинского затаились. Золотые! - решил он. По березовому дну
медленно проползли запонки. Он потряс шкатулку, повернул ее. Всякое
старье, пуговицы, бляшки, застежки обрушились целым потоком. Запонки
оказались в самом низу. На поверхность выскочили две другие, соединенные
вместе, на пластинке из камешков. Платина и бриллиантики! Дрефчинский
вздрогнул, словно во время танца прикоснулся к груди партнерши.
   Закрыл шкатулку.
   - И еще одно, - вспомнил Чатковский. - В таком заведении
польское-только евреи. Все остальное заграничное. Коньяк, фрукты, даже
каждый эстрадный номер должен быть импортным. - Злость его смешивалась с
иронией. - Они сумеют нас поразвлечь, а мы их нет. Посмотрят.
   Дрефчинский угас. На него драгоценности действовали так же, как на
очень возбудимого человека первый же попавшийся представитель иного пола.
Он сидел слегка напуганный. Желание присвоить себе то, что он нашел,
точило его где-то-эх! - очень и очень глубоко. Но, несмотря на это,
Отвоцк,и боевая дружина, и то, как ее расставить, - все вдруг выветрилось
у него из головы.
   Сцена осталась пустой. Он насупился, на удивление грозно, отгоняя
страсть, которую едва ощущал в себе. А разве когданибудь в его жизни она
побеждала! Нет! Совершенно аморфная, она вдруг порождала одно безупречное
движение, судорожное, как во сне. И на том все кончалось.
   Голова Дылонга тоже была занята драгоценностями. Это из-за них он не
решался повести своих подчиненных на ресторан. Сам по себе
грабеж-глупость, но в этом случае он даст свои плоды!
   Дылонг говорил себе: "Я не могу подвергать опасности моих людей". Иное
дело при погроме магазинов, тоже случай, чтобы поднабрать, но чего? Булок,
чулок, водки. А не шуб, не бижутерии. Дылонга передернуло. Это уж был бы
настоящий грабеж. "Нет, никого не могу подвергать опасности", - повторил
он самому себе. Кто же его люди! Простой народ, который при продаже
награбленных вещей непременно засыпался бы. А еще если в это дело влезут
евреи. Подставят перекупщиков краденого, которые из кожи вылезут вон,
чтобы только скомпрометировать акцию.
   - Я за своих ребят ручаюсь! - воскликнул он и подумал о нескольких из
них, о которых знал, что они честные люди. - Отвоцк я проработал
тщательно. Проблему-можно решить сотней разных способов. Я выбрал из них
три, которые наилучшим образом отвечают нашим возможностям и условиям. Я
предусмотрел и операцию в ресторане тоже. Мои люди осуществят ее, -
задумался, кар это можно точнее определить, и сказал: - эф, эф!" С той же
точностью они обработают магазины. Им все равно. Но я стою за магазины. -
Голос его окреп. - Еврейская торговля! Да ведь каждый ребенок у нас знает,
что она ведется в ущерб нам. Сама очевидность? Наш Отвоцк должен сослаться
на эту очевидность, именно на этой известной всем несправедливости и
акцентировать внимание. Акцент на правду, против которой в Польше не
спорит никто. Это будет удар во всю силу, чтобы вбивать, вбивать правду в
головы, глубже, глубже. Как вы считаете?
   - Пожалуй, можно выбрать любую из тысячи и одной несправедливости! -
Сотни примеров носились в голове Чатковского: адвокатура, врачи, фильм,
банки. Они летали с такой скоростью, что лишь некоторые из них он был в
состоянии рассмотреть. Он перечислил даже не самые главные, просто первые
пришедшие на ум; так старый солдат на параде называет имена проходящих,
причем не обязательно тех, кто лучше других послужил родине, а скорее тех,
кого он вовремя сумел вспомнить. - Ты хочешь их бить за торговлю, - визжал
он гневно-Я за наглость. Я шляхтич. Я предпочитаю, чтобы меня обкрадывали,
но не оскорбляли. Меня кондрашка хватает, как только я, отдыхая, увижу
какого-нибудь Йойну. У меня не всегда есть на рюмку водки, а он тут коньяк
хлещет бутылками. И такое нужно терпеть?
   Свистящим голосом он скомандовал:
   - Дружина, марш на маюфес!2
   Собака проснулась, подняла морду, тявкнула, подползла поближе к ногам
Папары. Последними словами Чатковский перетянул на свою сторону Говорека,
который сказал:
   - Я тоже, как и он, - и показал на Чатковского.
   Дылонг пожал плечами.
   - Тут не голосование, а дискуссия.
   Тогда Говорек рассмеялся и заговорил:
   - Из всех проектов Дылонга все три хороши и ни один не лучше другого.
   И тут второй раз за вечер Папара постучал ногой по полу. Он сидел,
скрестив руки, вдали от товарищей, в стороне от них. Не принимал никакого
участия в дискуссии. Порой подчиненные посматривали на него. Видя это,
тот, кто не заметил бы самого вождя, мог бы подумать, что там ребенок в
колыбели, о котором они вспоминают лишь тогда, когда он поднимает крик. На
сей раз взгляды надолго остались прикованными к углу, где сидел Папара.
Да. Он явно чем-то был недоволен. Может, печален? Они не знали, верно ли
они поняли его. Чаще всего он ведь бывал таким колючим, восприимчивым ко
всему, что происходило вокруг, и-отсутствующим. Может, это его
выражение-вина тени. Да нет. Комнату освещала большая люстра, сверху
шелковый разовый шар, снизу-огромный медный обруч с тонкими стеклянными
подвесками. Папара отодвинулся в угол, но оставался у всех на виду. На
кожаном диване, очень дряхлом, облезшем.
   На то, что уже подточило своими зубами время, азартно накидывалась
своими зубами и маленькая собачонка, которую словно бы возбуждало такое
сверхъестественное содружество в деле разрушения. Рядом-хорошо
сохранившийся сверху буфет с прекрасным фарфором и хрусталем, он укрывал в
своем чреве и вещицы, оставшиеся после генерала, главным образом награды
на скачках, трофеи молодых лет, а также сувениры из Карлсбада, они
относились уже к более позднему периоду. Орденов тут не было. Они висели в
комнате вдовы, подле кровати, на специальном коврике, предназначенном
исключительно для орденов, их расположили вокруг Христа на металлической
пластинке, здесь как бы почетного гостя. Нижние полки буфета занял Папара,
одну под книги, в которые никогда не заглядывал, другую под бумаги,
лежавшие в полнейшем беспорядке, в них он ничего не мог отыскать. Нижняя
часть буфета выглядела скверно, обшивка вся расползлась, боковые стенки
прогнили, словно десны, все ножки сверху источил жучок. Дерево, пока оно в
грунте, чем ближе к земле, тем крепче; в комнатах, защищенное от молний и
ураганов, оно портится снизу. Это испытало на себе и вольтеровское кресло,
довольно-таки красивое, французское, в чехле, который не защищал его, а.
укрыл, дабы избежать стыда, поскольку, в нескольких местах разодранное и
порванное, оно выставляло напоказ старую обивку, всю в пятнах. Кресло это,
словно хромое четвероногое существо, накренилось, упав на одно колено,
правое, переднее, так сильно, что уже многие годы никто не садился в него.
ГЬшара, подняв со своих коленей собаку, положил ее на кресло.
   - Я взялся за фронтальную защиту нашей культуры, - сказал он. Говорил
приглушенным голосом, но чувствовалось, что может говорить очень громко.
Он не акцентировал слова, речь лилась ровно, не монотонно, в ней
угадывалась мощь. - Однако в ходе борьбы я заметил, что за элементом
культуры стоит элемент силы.
   Культуру нельзя защитить самой культурой. Нужна сила.
   Он говорил как по нотам, ибо до этого места повторял самого себя.
Теперь добавил к тем мыслям новую.
   - У антисемитизма старого покроя была одна великая забота.
   Заботой этой не был еврей, заботой этой был каждый поляк.
   Каким образом убедить каждого из них, что ему досаждают евреи? Дабы это
растолковать, искали самоочевидного ущерба, а прежде чем тронуть еврея,
смотрели соотечественникам в глаза, щупали им пульс, не выскочит ли у них
сердце из груди. Меня это не интересует. Мне вполне достаточно, что я знаю
опасность. Так что вам, коллеги, нечего стыдиться и нечего бояться.
   Он посмотрел на Чатковского, но взгляд свой направил в его грудь, не в
глаза. Затем опять, глядя в стену и ничуть не повышая голоса, продолжал:
   - Эндеки-это Ветхий завет, мы-Новый. То же самое учение, однако в
формах более чистых. И более целеустремленных. Откровенный антисемитизм,
без секретов и уверток, без церемоний. Факт, и точка. Мы евреев ненавидим,
но принимаем во внимание саму возможность иной точки зрения. Допускаем
позиции безразличия. Кто-то может не быть антисемитом. Милости прошу. Но
пусть отвернется. Его дело. У нас нет времени на человеческие рыдания. Мы
должны действовать неутомимо, дабы придать силы тому, о чем и подумать-то
не решалась высокая культура наших духовных отцов.
   В уголках рта Папары промелькнула легкая тень иронии, а вместе с тем
голос его стал менее напряженным, какой-то намек на сочувствие.
   - Ни община, ни ресторан, ни магазины! - Он еще раз повторил свой
запрет, словно зная, что с первого раза его не поймут. - Я не принимаю ни
один их этих трех планов. Все отбрасываю.
   Он спохватился, что замолк, и это ему самому не понравилось в себе.
Хоть и невольно, но дал время остальным удивиться. И кинулся к следующей
мысли.
   - У всех старая система. Еврей, коллега, - он слегка повернул голову в
сторону, где сидел Чатковский, - это любой еврей, а не только тот, который
танцует. Он может быть и нахалом, мне все равно, лишь бы его не было там,
где есть я. Не с торговлей, не с организацией, не с какой-нибудь из их
черт я сражаюсь, я воюю с ними. Если бы я верил, что каким-нибудь ударом я
уничтожу весь еврейский капитал, может быть, я и ударил бы. Но в Отвоцке
деньги меня не интересуют. Отвоцк-не биржа и не луна-парк.
   Он приложил обе руки с растопыренными пальцами к груди.
   - В Отвоцке мы лечим свои легкие! - неторопливо произнес он. Лицо его
просветлело, он отчетливо увидел цель, к которой стремился. Он радовался,
как радуется путешественник, который замечает, что остаток пути так легок.
   - Еврей, которому ты выбьешь стекла на Свентокшиской улице, не бросит
из-за этого торговлю и даже не сбежит с этой улицы. Еврей, которого ты
прогонишь от одного оркестра, пойдет танцевать под другой. Мне все равно
куда, но мне не все равно, куда он отправится лечиться. Я не хочу, чтобы
делал он это на польском курорте. А прежде всего я не хочу, чтобы он делал
это в Отвоцке, который по воле всевышнего специально так близко от
   Варшавы, чтобы служить нашим рабочим, нашей интеллигенции, нашим
деятелям искусства. Протест? Нет. Наша акция не будет ни протесто