удет. Но хоть бы
кто-нибудь почувствовал то же самое, что и он!
   Если бы еще в этом были самовольство, бунт, сопротивление.
   Лишить останки ненавистного короля всех почестей! Страшный жест, в
истории повторявшийся. В ее духе. Но, видите ли, тут не лев преградил
теням дорогу на Вавель, а черепаха. Символ чиновной деятельности. Всех
этих бумажных шестеренок!
   Ельский почувствовал, что должен открыть Медекше правду.
   - Станислава Августа, - сказал он, веря, что это суждение возвысит его
в глазах князя, - нельзя поместить в усыпальнице на Вавеле после
Пилсудского. Вот и все!
   - Это было бы все, если бы вы сказали, что не только один, но и другой
тоже до Вавеля не дорос, - задумчиво проговорил князь.
   Ельский возмутился. Ведь он выдал секрет самого президиума Совета
министров. И так к этому отнестись. Он был возмущен.
   - Рядом с Понятовским Пилсудский чересчур мал. Не слишком ли у нас
серьезный разговор для парадоксов?
   Но Медекша не дал сбить себя.
   - Я услышал их в ваших словах. Смелее-ка всмотритесь в их подлинный
смысл. Испугаться, что Пилсудскому повредит соседство плохого короля. Не
значит ли это-усомниться в величии маршала? Положите-ка вы Понятовского на
площади Инвалидов?
   Что от этого потеряет Наполеон?
   - И тем не менее он лежит один, - вспомнил Ельский.
   - И Пилсудский должен покоиться один, - проворчал Медекша. - Вы решили,
что ему надо лежать рядом с королями, так почему же теперь король не может
лежать рядом с ним. Какая же, извольте, здесь логика.
   Ельский защищался:
   - Это не правительство выбрало ему Вавель, он сам.
   Князь подумал и заключил:
   - Это Выспянский'. Засорил себе голову Выспянским. Ведь у нас
государственный ум-это либо законы, либо три великих пророка2. Никакой
середины.
   Староста вообще перестал что-либо понимать. Отломал березовую ветку.
Несколько раз со свистом стеганул ею по воздуху.
   Ельский вдруг вспомнил, что читал статью Медекши. Цитаты Сташица3
чередовались с остротами столичного фельетониста.
   Темой были исторические достопримечательности. Лейтмотивони несут нам
дыхание истории.
   - Из того, что вы, князь, писали, - воскликнул он, - я заключил, что
вы, кажется, за такую литературу.
   Медекша живо отозвался:
   - Но не за такое будущее. Его интересы расходятся с литературой. А верх
всегда берет либо одно, либо другое. Берет верх и правит народом. А когда
берет верх наш романтизм, это опасно. Ради своего величия романтизм готов
еще раз сбросить нас в пропасть.
   Черский, несколько раз подавлявший зевоту, теперь почувствовал, что в
силах вмешаться.
   - Ничего не поделаешь! - громко рассмеялся он. - В старое время
властелином душ был романтизм. Словно правительство в государстве.
Пилсудский влил в него силу. И теперь романтизм будет ослабевать, а сила
нарастать. До тех пор, пока мы не превратимся в одну только силу.
   Ельский добавил:
   - Нечего бояться, что государство еще раз придет в упадок ради того,
чтобы дать пищу вдохновению. Не придет в упадок, не зашатается, не
дрогнет! Мы совершенно уверены, что выстоим.
   Вооруженные, зрелые, бдительные. Вы, князь, поражаетесь смелости, с
какой государство засунуло труп Понятовского в угол. Говорите: "Как-никак
король". Но ведь король, который ушел из нашей истории по-английски.
Изменник, слабак, наймит, источник поражения, причина мучений. Король,
который перестал быть королем. У него с головы свалилась корона, когда сам
он валился к ногам Екатерины Второй. Так что незачем и упоминать о его
похоронах. Ручаюсь, - разошелся Ельский, - если бы он и сам сумел
по-настоящему разобраться в том, что натворил, он отправился бы в могилу
на цыпочках.
   Коли у него есть убеждение, зачем же ему факты, князь поморщился, но
промолчал. Ельский упоенно продолжал:
   - Знаю, если бы разошлась весть о нашем сегодняшнем официальном
мероприятии, поднялась бы страшная буря. Вавель, кричали бы. Варшавский
собор, Лазенки! Может еще, на гроб крест независимости с мечами? Назло
правительству. Из строптивой симпатии к осужденному. "~~
   Ксендз ждал обещанного автомобиля из Бреста. Ему не сиделось в доме, и
он отправился к костелу, но последние слова заставили его вздрогнуть.
   - Я согласился похоронить, - прошептал он, - раз у вас, господа, есть
согласие епископа. Но что нехорошо, то нехорошо.
   Хоронить человека тайком. Ночью.
   Все это тревожило его. Могло ли подобное дело быть чистым.
   О таком никто никогда и слыхом не слыхивал! Как же тут пришлось
поломать голову его превосходительству. А может, его обо всем и не
информировали. Ходить во тьме к могилам, это же прямо язычество какое-то.
Он почувствовал в Медекше родственную душу, потому обратился к нему:
   - Раз уже не захотели его здесь принять по-христиански, зачем же вообще
нужно было его привозить в Польшу.
   Но князь не слушал, задумался, сморщился. Осужденный, думал он, вот
самое верное слово. Судьба толкнула его на скамью подсудимых. Да! Но будем
ли мы судить его? Кто же так высоко вознесся над историей, что
почувствовал себя вправе карать?
   Понял ли человек, который принял решение, что он сделал, нарушив
исключительные права помазанника божьего, дарованные ему народом?
Превратив королевскую особу в лицо малозначительное, дабы лишить права на
публичные похороны. Кто же столь смело осудил ее?
   И он взволнованно заговорил:
   - Народ ничего не знает. Может, надо было этот гроб провезти по всей
стране, - размышлял он вслух, - и послушать, будут ли люди эти останки
проклинать или же склонят перед ними головы в знак почтения к былой
королевской власти. И глас народа подсказал бы, как поступить.
   Черский рассмеялся. Для него вся эта история именно потому не казалась
серьезной, что в ней был замешан король. Этого достаточно, чтобы провалить
все дело. Хохотал он от души.
   - Возить его, - пожал он плечами, - может, ему еще и "дзяды"
организовать. На перекрестках дорог вызывать его дух, и пусть сельский
сход судит. Вот уж был бы настоящий театр.
   - Чистая комедия! - возмущенный староста присоединился к Черскому.
   Князь почувствовал себя задетым за живое.
   - А наша роль здесь? - сердито спросил он. - Не из балагана ли? Все
это, вместе взятое, напоминает мне скверную шалость. И не столько
приговор, сколько небрежение. Не рановато ли, господа, вы демонстрируете
свое презрение? Я бы побоялся.
   - Но чего? - разволновался Ельский.
   - С таким высокомерием, с такой жестокостью затолкнули этот гроб в
захудаленький склеп, что я опасаюсь судьбы, не сыграет ли она шутки, не
повернет ли против гордецов меч, который они подняли.
   Ветер нагнал облака, закрыв луну. Шум деревьев глушил голоса.
Приходского священника отыскал огромный, лохматый пес, видно он что-то у
него клянчил. Идти в дом? Ельский смолк. Спор может еще разгореться! Отец
Кристины так неосторожен. И все эти аллегории. И страх. Перед чем? Что
погибнем?
   - Хотел бы спросить, - старик чем-то притягивал его, - что это может
быть за поворот? Повторение Станислава Августа?
   - Да! - прошептал князь.
   Ельский, который сам подал эту мысль, удивился ее подтверждению. Не
поверил.
   - Повторение, - проговорил он.
   - Не в истории! - возразил князь. - В вас! Ошибки, вины, недостатки,
которые вы у него находите и осуждаете, - только бы вам никогда не
убедиться, что они вовсе не чужды власть имущим. Не видеть, как недалеко
человеку до слабости, - это слишком большая гордыня, чтобы ею не
заинтересовался бог!
   На слова эти тотчас же откликнулся ксендз:
   - Да не воссядешь на трон, нечаянно низвергающий, говорится в псалме.
   - Это уже следствие, - мягко отказался Медекша от помощи приходского
священника. - Я только призываю не смеяться над чужим падением.
   Черскому шутка понравилась.
   - Преувеличение, - воскликнул он, - преувеличение! Сильный смеяться
может.
   Ельский подытожил:
   - И назвать труса трусом, посредственность посредственностью, короля,
который погубил свой народ, изменником.
   Князь опустил голову. Он разбирался в истории, не в реальной жизни.
Коли они так уверены, подумал он, может, чей-то голос
   Польский народный обряд поминовения умерших
   говорит их устами! В конце концов, кому судьба вручает власть, тому она
дает и свет. Черский, который больше молчал, не скрывал своего торжества.
   - Ну, убедили мы вас, - посчитал он спор законченным, - руки у вас
опустились. Видите, не удастся Понятовского подложить в Вавель.
   Князь еще пробовал защищаться.
   - Не королям нужна наша рука, - сказал он. - Им туда дорога, там они у
себя. Если бы речь шла о помощи, я бы и сам отказал в ней. Но не мешал бы.
Пусть берет, что ему положено по праву. Большая, однако, смелость-осуждать
кого-то за то, что он заблудился, в то время как мы опять едва-едва
отыскиваем дорогу.
   Ельский выпрямился, настала пора взглянуть на вещи шире, указать, как
это все секретно и что горизонт определяется с того места, куда поставила
жизнь.
   - А вот есть люди, которые видят достаточно далеко. Чем пристальнее они
всматриваются, тем фигура Понятовского представляется им чернее. Для
Пилсудского это была очень черная фигура. Может, это он, зная, что скоро
умрет, что его ждет Вавель, не хотел, чтобы рядом был Станислав Август.
Мог, по-вашему, Пилсудский принять такое решение?
   Князь только что не перекрестился.
   - Так он его оттолкнул, - закричал Медекша, а затем горячо зашептал: -
Смилуйся, господи, над его душой! - словно бы вспомнив, что покойники
могут пугать.
   Пес запрыгал, затем принялся лаять, понесся куда-то, не слушая окриков.
Староста заключил:
   - Приехали.
   Ксендз поспешил навстречу.
   - Ах, это вы! Господа из города еще не все собрались, - объяснил он.
   Какой-то человек, по всей вероятности здешний, очень высокий, в
отороченной барашком куртке, шел сюда, защищаясь от лап переставшего лаять
пса. Теперь и староста узнал его.
   - Ну что еще опять! Отправляйтесь восвояси, - закричал он, - я вас не
звал. - А потом жалобным тоном ксендзу: - Вы же хорошо знаете, что я
никому тут не разрешил быть, а вы сюда солтыса привели!
   Солтыс, пока причитал староста, стоял не двигаясь, а когда тот кончил,
помедлил секунду и зашагал вперед. Подошел к господам.
   - Сач, так это вы! - удивленно воскликнул князь.
   И только тогда солтыс стянул с головы шапку, поклонился, пожал руку
Медекше.
   - Приходский священник сказал мне, что я увижу здесь князя, -
удовлетворенно объявил он. - И вот я его вижу в добром здравии, - заключил
он. Голос у него был резковатый, бесцветный, выговор выдавал уроженца
восточных окраин Польши.
   - Что ты можешь видеть, - рассмеялся Медекша. - Темно! - И разом
перешел на серьезный тон. - Вы, Сач, уже давно не у графини? - спросил он.
   Но солтыс вступился за свой комплимент.
   - Вижу, значит, что во вздравии, вы ведь, господин князь, прямо
держитесь. - А потом уж о себе, тоном, который слегка укорял Медекшу за
забывчивость, поправил его: - Я у госпожи графини не служу после нашей
войны с русскими. Теперь своими сетями живу!
   Но князь помнил его довольно хорошо. Не раз толковал с ним у своей
кузины, где Сач надзирал за прудами-с малых лет он знал толк в рыбной
ловле, сам из семьи потомственных рыбаков.
   Медекша пояснил Ельскому:
   - У них тут деревня вот уже сто семьдесят лет на королевской привилегии.
   Пока Сач беседовал с Медекшей, староста ждал, теперь же,
воспользовавшись тем, что Сач в разговоре был отодвинут на второй план,
снова накинулся на него.
   - Солтысу тут делать нечего, - скомандовал он. - Идите-ка домой спать!
   Мужик отыскал глазами приходского священника.
   - Простите, господин староста, - вежливо проговорил он, но уходить не
торопился. - Я здесь не как солтыс...
   - Мне все равно, - оборвал его староста. - Здесь имеют право находиться
господа из Варшавы, а кроме них, я и ксендз. Из деревни - никто!
   - ...но тоже по службе, - вернулся к своему Сач.
   Старосту это глупое упорство вывело из себя.
   - Я вам ясно сказал, что мне тут солтыс не нужен. Ведь, кажется,
по-польски говорю, а?
   Сач весь съежился, словно во время грозы, но не ушел.
   - Я тоже здесь по делу, - попытался он объяснить свое иными словами, -
от костельного комитета.
   Ксендз до сих пор не вмешивался, уверенный, что все тут же разъяснится.
Теперь он прекратил спор:
   - Господин Сач-председатель комитета. В его обязанности входит надзор
за всеми работами в костеле.
   Затем коротко напомнил, какие права у комитета, но староста главным
образом вслушивался в то, что внушал ему зазвучавший в его памяти голос
воеводы. Распоряжение было такое: никаких посторонних лиц, а вместе с
тем-никаких скандалов! Черт бы его побрал!
   - Пусть остается, - решил он, пожимая плечами, вот ведь никак не могут
двух слов связать, когда разговаривают с представителем власти, и с
нескрываемым презрением добавил: - Так сразу бы и говорили. Откуда мне
знать, кто там у вас в каком комитете!
   - Сто семьдесят лет. Ну и ну! - удивляясь на все лады, отозвался, как
только умолк староста, Ельский. Оценят ли такт, спросил он сам себя, с
которым он предлагает позабыть о вспыхнувшей стычке, молниеносно возвращая
разговор к прежней теме? А вслух спросил Медекшу: - Правда, что они
пользуются столь древней привилегией?
   Князь рассмеялся. Вот эпоха, для которой все, что старше ста лет, уже
древность.
   - Она распространяется даже на лов допотопных видов! - трудно было
Медекше удержаться от этой шутки. Потом он подавил в себе желание весело с
ьязвить и подтвердил серьезно: - Пользуются! Пользуются! С тех пор они
постоянно извлекают из нее выгоды, а она поддерживает в них жизнь, словно
акведук, приносящий воду из дальних мест.
   Ельский закутал шею. Ветер пригнал откуда-то слабенький дождичек,
покапало немного. Этого еще не хватало!
   - Дождь! - возмутились одновременно Черский и староста.
   Но дождь этим и ограничился. Тем не менее никому больше
   уже не хотелось оставаться под открытым небом. Все подумали о
   душном доме приходского священника.
   - Ждем? - спросил ксендз старосту.
   - Я бы отбарабанил без них, - заявил Черский. - Приедутподпишут, а
нет-так нет! Там явно чю-то стряслось.
   Вмешался Сач:
   - Эти господа из Бреста едут на телеге. Такси у них испортилось. Ведь
присылали же к ксендзу с почты мальчонку?
   Черский продолжил свою мысль:
   - Мы тут до костей промерзнем, пока до чего-нибудь достоимся.
   - Может, ко мне, чайку попьем, - пригласил ксендз. - Лето, а ночь прямо
осенняя!
   Пес тявкнул раз-другой, потом помчался к костелу и залился лаем.
   - Все еще какие-то люди там крутятся! - раздраженным тоном сделал
староста открытие.
   - Сторож костельный и еще каменщики, - объяснил ксендз, - но они в
склепе.
   - Давайте замуровывать, и точка! - потерял терпение Черский.
   Он не замерз, но устал стоять. Устал и от места, которое бьшо ему не по
вкусу. Между кладбищем и костелом! Хорошо оно для какой-нибудь
романтической истории, да и на войне тоже неплохо. Если в караул или в
разведку. Черский нахмурился. Да! Была одна такая, даже очень похожая на
эту ночь. За Кольцами, в самом начале войны. Такая же вот с~гна у костела,
как здесь.
   Сигарета за сигаретой, разговоры. О будущем, о Пилсудском. И о разного
рода венско-польских политиках, которых Ольгерд так ненавидел. Ольгерд,
Ольгерд, боже! Вся эта история с ним, но это уже гораздо позже, какое
жуткое потрясение. А поскольку Ольгерд был другом, вспоминая об этом,
трудно не вспомнить, каким же непримиримым врагом он стал потом. И хотя
его нет, все равно он постоянно тот же-враг спокойствия. .
   - Я иду! - Черский больше не колебался, но ему хотелось теперь, чтобы с
ним кто-то был. Он обратился к Ельскому: - Пойдемте со мной.
   Пес оперся лапами о стену. Облаивал дорогу.
   - Там наверняка люди, - крикнул староста. Вбил себе в голову, что
кто-то в деревне следит за ними. А может, из окрестных усадеб или, того
хуже, подкрался какой-нибудь журналист из города?
   Медекша пошутил:
   - Правда, что здесь есть привидения? - простодушно спросил он ксендза.
   Сач, который прислушивался не едет ли кто на дороге, объявил:
   - Телега!
   - Может, они!
   - Из Бреста? - полюбопытствовал староста.
   Пес так разлаялся, что ответа расслышать было невозможно.
   - Черт возьми, да уберите же наконец эту проклятую собаку! - не
выдержал староста. - Освященное место, а она тут носится.
   Сач пробурчал себе под нос:
   - А сам на нем стоит и ругается. - И громко объяснил: -Пес этот ксендза.
   Значит, как бы на христианских правах. Эх вы, люди! - подумал староста,
но промолчал. Поднялся на цыпочки. Вглядывался в темноту. Забренчала
телега по булыжнику. Миновала дом ксендза.
   - Когда тут была война, эта, самая последняя-ни с того, ни с сего начал
Сач, посчитав, что слишком мало было сказано о старой привилегии на рыбную
ловлю, - приехал из города один, самый большой начальник, отобрал у нашей
деревни разрешение на ловлю, дал разрешение ловить всем. Но местные ни
ногой сюда, даже раков не ловили. Почитали старый закон, ибо его издал
король.
   - А усадьбу-то вы ходили грабить, - язвительно заметил староста. - Есть
тут имение, - обратился он к Ельскому, - владеет им со времен потопа одно
семейство, - наверное, это услышанное им когда-то выражение понравилось
ему. - И что же, почему же крестьяне не проявили уважения к нему, а только
к вашим рыбам, господин Сач?
   Солтыс ответил с достоинством:
   - Ибо привилегия на рыболовство дана не господам, а людям.
   Честь в том, что крестьянам дал ее король. Эту честь и уважили.
   Черский все меньше понимал, что происходит вокруг. Нервы у него
расшалились. Он все время вмешивался в разговор, как только сталкивался с
чем-то непонятным. Даже если речь шла о предметах, ему безразличных. Лишь
бы какая-никакая, но ясность.
   - Вас, - спросил он, - Сач зовут? А у меня работает Юлиан Сач. Он кто,
ваш родственник?
   - Это сын, - объяснил старик и выжидательно посмотрел на полковника.
   Но, попав в голову Черскому, такая подробность тотчас же и затерялась в
ней. Проклятые похороны! Не могло разве вообще все это пройти иначе?
Интереснее? Староста, видя, что Черский оставил тему, которой едва
коснулся, решил снова вернуться к ней, дабы показать свою осведомленность
в том, что делается у того в доме.
   - Очень способный! - сказал он, склонив голову к плечу, будто впервые
это понял и крайне удивлен. - К женщинам его не тянет, в рюмку не
заглядывает, в карты не режется. Далеко может пойти!
   Сач пробормотал что-то невнятное в благодарность и низко поклонился.
Староста, которому казалось, что он затронул вопрос, касающийся только
Черского, к собственному неудовольствию убедился, что интересует он прежде
всего старого Сача.
   - Не за что вам меня благодарить, - резко ответил он и как-то невпопад
закончил: - Поблагодарите господина полковника за то, что он его держит.
   Черский, услыхав свою фамилию, даже не шевельнулся.
   Крохотное красное пятньинко от сигареты освещало его лицо. Он морщился,
дым ел глаза, губам все труднее становилось удерживать окурок, на котором
должны были еще разместиться и пальцы. Наконец он бросил сигарету. На
малюсенький огонек упала капля. Он зашипел и погас. Влажно! - подумал
Черский.
   Где те времена, когда он ложился на такую землю и спал. Тогда, пожалуй,
так не мерз. Только наверняка тогда и проникли в него и этот холод, и
усталость, и этот голод, о которых сегодня и думать не хочется. Черский
вздохнул. Чудесные дни! Но кому хочется возвращаться в те, пусть даже
героические минуты. Не ему! Кому-нибудь из давних его товарищей! Если
родина платит, чего еще желать. Погрузиться в негу, в лесть, в тепло
безопасности. Конечно, и сегодня геройство-дело хорошее, вот если бы
только не так холодно. Смелость смелостью, но за нее ведь приходится
расплачиваться физической немощью. Он отогнал эти мысли.
   - Нечего ждать. Я возвращаюсь, - сказал Черский.
   Ксендз за ни