льно его собственные. Ну что ж!
Защитить его вкусы и склонности не удалось с помощью затасканных терминов!
   Он смирился с этим, ожидая, что времена изменятся. Хотя вовсе не был
убежден, что они должны измениться. Только в его душе и мог существовать
культ того, что в жизни города уже исчезло.
   А может, предчувствие грядущего? Бабушка надвое сказала-так он себе
ответил. А другим ни слова. Для людей у него оставались лишь фразы. Одно
было известно: к вещам, людям, обычаям он относится положительно тогда
только, если происходят они от двух этих слов-Старая Варшава.
   И Штемлеры тоже? В этом-то Болдажевский как раз уверен и не был. Он не
припоминал, чтобы перед мировой войной существовал такой дом в Варшаве.
Зато деньги уже были. Она сама из Кракова, воспитания самого лучшего,
знала языки. Даже переводила французские стихи. Но что все это, вместе
взятое, могло значить! Идти или не идти? Приглашение от них он получал не
впервые. Болдажевский всякий раз отнекивался и не ходил. Но никогда не
рубил с плеча, ибо еще не составил себе окончательного мнения, возможно
такое вообще или нет. Откладывал. Оставлял надежду. Штемлерам? И себе
тоже. Дом-то был интеллектуальный. Крикливости, кажется, и п помине нет. В
прошлом году он познакомился в Трускав1"е с парой, тоже евреи, очень
богатый адвокат, она в прошлом какая-то певица. В Варшаве они пытались
заманин. его к себе. От одной мысли об этом он страдал. Окна в полстены-
декольте по пояс, разговор буквально обо всем. Ни за что. И это еще
еврейская интеллигенция' Крайний случаи.
   Значи!, и несложный. Штемлеры находились на противоположном полюсе
11очти! Стало быть, пойти'.' Смешно быть таким мелочным' Но все же отчего
такое сопротивление, какое-то вроде бы желаньице пойти и есть, но, как
только назначенная дата приближается, вдруг начинает угасать- Откуда же
это сомнение.
   которое вдруг накатывается на Болдажевского, сомнение, дающее и себе
знать уже в его тоне, как только ему приходилось говорить кому-то, что он
собирается пойти. Мало приглашений? Правда, их всегда больше, чем хочется.
Но вовсе недостаточно, чтобы поддержать в человеке ощущение, что он
пользуется славой.
   Может, пойти? Но тут-то как раз в расчеты Болдажевского вмешивается его
гордость. Цены своей не снижать! Ни в редакциях, ни в домах. Ни за
строчку, ни за присутствие в гостиной. Всегда быть-как великосветские
дамы-панти что недоступным. И очень дорогим! Значит, остаться?
Болдажевский сидел у окна. Смотрел вниз. На Саксонский парк. Скользил
взглядом по крышам. Надо на что-то решиться, мягко уговаривал он себя, как
обычно в тех случаях, когда полагал, что идти не стоит! "Не идти? Гм! -
подумал он. - Это проще всего".
   Только ведь это слишком мало-не идти, надо еще остаться.
   А там прекрасный стол. А там, может, будут говорить о нем. А там
наверняка будет один из тех министров, которые подсказывают президенту,
кому следует дать орден. Ясно же, что у него слишком маленький! Кто о
таких вспоминает! Но появиться перед кем-нибудь, у кого влияние, заставить
его взглянуть на свой орден, пусть бы увидел, какой! И пусть сам сделает
вывод. А услужить ему только обстоятельствами, встать таким образом, чтобы
тот поймал человека на мушку, глядя на него через узенькую орденскую
ленточку, словно через прорезь прицела. И тогда в голове сановника уж
точно промелькнет мысль, что произошла ошибка, что случилось
недоразумение, что Болдажевский такая фигура, на которой хорошо смотрится
только командорский крест. Все, что ниже, легковесно для него. А что
значит иметь такой крест? - продолжал развивать эту мысль Болдажевский!
Ничего особенного! Но вот не иметь его! Страшно! Он оторвал взгляд от
крыш. Еще раз внимательно осмотрел приглашение госпожи Штемлер.
Отправлюсь-ка к ним, решил он. И тут же покорно подчинился* этому своему
решению, насаживая картонную карточку на бронзовую ручку фигурки Меркурия,
стоявшей посреди стола специально для тех случаев, которые жизни
Болдажевского придавали реальный смысл с помощью печатных изданий, писем
или записок.
   И однако же он опоздал! Большинство в душе его было за то, чтобы пойти,
а меньшинство ставило палки в колеса. Так что в конце концов он начал
собираться, но не торопясь, лениво намыливался, долго возился с
пуговицами, впадал в забывчивость.
   В довершение всего никчемный телефонный разговор, бесконечный, даже и
сам перепугался, что настолько поддался голосу внутренней оппозиции.
Теперь ему было так же трудно отступить, как кому-нибудь лишить наследства
своего первенца. Ибо раз уж решил! Но вот чем объяснить, что он явится так
поздно? Тем, что случилось нечто важное! Важным делом могла быть только
литература. А вся важность в ней зависела от него самого. Она ждала его.
Стало быть, ждать не мог он.
   - Забавная история, - проговорил он, здороваясь с госпожой Штемлер, -
стихотворение меня задержало!
   Она недоуменно посмотрела на него.
   - Стихотворение, стихотворение. - Он стал раздражаться. - Вечером я
работал сегодня. Стихотворение у меня пошло.
   - Так вы не ужинали, - воскликнула она.
   А Баддажевский продолжал врать:
   - Встать не мог. Оно отделило меня от вас, словно поток, росло и росло.
Думал, что оно будет литься на бумагу всю ночь.
   Я окончил третий акт "Иеремии"! Пришел к вам перевести дух.
   Неправда! Не кончил. Ничего сегодня не писал. Уже несколько месяцев не
мог сдвинуться с места. Разве только что причесал несколько сцен для
еженедельника, в котором обычно печатался.
   - Ну наконец-то! - обрадованно, тоном знатока сказала госпожа Штемлер.
Она ничего не читала, ибо ей нужно было просматривать все. В голове она
держала точный перечень вышедших произведений, прекрасно знала, где кто и
что напечатал в последние месяцы. - Это великолепно, что вы пишете,
монументально.
   Слова эти вознесли Болдажевского на пьедестал, и оттуда он улыбнулся.
Он и сам в минуты, когда не обманывал себя, чувствовал дерево в своем
творении, алебастр, а не мрамор этой торжественной трагедии, специально
задуманной затем, чтобы вдосталь позволить себе поплакать над положением
дел в Польше, которая выглядывала из-за каждой строки этой библейской
хрии. В третьем акте Иеремия должен бьш причитать по поводу разрухи. И
этого-то места Болдажевский никак не мог начать.
   Надо было найти верный тон, настроение отчаяния. Да, старому поэту
действительность не нравилась. И как раз два первых акта он напичкал
сетованиями. В третьем, однако, требовалось дать картину разрухи,
сопровождаемой горестным плачем. В четвертом поэт намеревался со смирением
заявить: на все воля божия! А тут он споткнулся на развалинах и отчаянии.
Легко говорить, когда что-то есть. А тут приходилось придумывать то, чего
нет, и затосковать по всему тому, что на протяжении двух актов он так
поносил.
   - Вы, верно, страшно голодны! - проговорила госпожа Штемлер,
разглядывая его глаза, щеки, все лицо. "Ничего не ел, - сказала она сама
себе. - Совсем не похож на обожравшегося".
   - Сюда, пожалуйста! - Болдажевский был у них впервые, но, как обычно,
едва он вошел, все ждало его; он добродушно отметил это, направляясь из
передней в столовую. В дверях остановился.
   - Все уже поели. - Госпожа Штемлер посочувствовала ему.
   Он приблизился к столу чуть медленнее, чем всегда. Да! В самом деле.
Поели. Он не был гурманом. Естественно, кое-как приготовленному он
предпочитал хорошее, вместо большой порции одного кушанья любил
попробовать всего понемножку.
   Однако особого значения этому не придавал. Иное дело, церемониалу.
Своей главной роли в ту волнующую минуту, которая как бы знаменует собой
открытие стола. Сервизы блестят, нетронутые, непорочные, блюда, тарелки
башнями устремляются ввысь, в длинный ряд вытянулись вилки, ножи
напоминают стальную клавиатуру, мясо, салаты, соусы через секунду
отдадутся во власть ртов, но пока еще стоят девственно свежие.
Болдажевский, словно верховный жрец, благословляет наступающий миг, мягко
давая сторонам знак, что надо приступать. А сегодня какая разруха!
   Раскопанные ямы, то и дело видно дно, глаз простреливает скелеты
индюшек и рыб навылет, как ветер, но кое-где еще остатки кушаний, что-то
от фаршированной щуки, всего один кусок, уложенные по краям блюда для
красоты листья салата продолжают привлекать внимание, не отдавая себе
отчета в том, что теперь уже к пустоте; по другую сторону вдалеке еще
можно заметить немного холодной спаржи да маячит корзиночка для печенья,
из нее торчат последние палочки, словно колонны в храме божества, культ
которого угас. У стены длинный узкий буфет для сладостей. И там не лучше.
Последний великолепный ренклод осел на дне, весь компот выпит. Пирожные!
Ни одного целого. Госпожа Штемлер сооружает из всего этого ужин для
Болдажевского. Не просит извинений, ведь этих остатков немало.
   Хватит, чтобы накормить еще нескольких человек. Однако от этого
ощущения праздника, гармонии и изобилия, которое испытывали все совсем
недавно, не осталось и следа. Даже на пробу.
   Что и говорить о кусках среди руин!
   - Должна оставить вас на минутку, - оправдывается хозяйка дома. -
Пришлю дочку, чтобы она за вами поухаживала.
   Но Болдажевский вдруг почувствовал, что ему по вкусу те мгновенья,
когда он один. То ли враньем своим вначале он пробудил в себе, словно
волка, стихи, то ли виной тому стол, жалкая картина, которую тог собой
представляет, как бы то ни было, в душе Болдажевского зазвучали стихи.
Тяжелые, пеноворо1ливые, но наконец-то они отталкиваются от какого-то
берега и отправляются в путь по течению его сознания.
   - Кто знает, - размышляет Болдажевский, - не вернусь ли я сегодня к
третьему акту.
   К которому он еще не приступал!
   - Всякий раз, когда я говорю "польский характер", я имею и ВИДУ
народность, - искренне признается госпожа Штемлер. - В нашей культуре, но
той простой, деревенской, я чувствую гениальное, вижу единственный выход.
Она перерастает в новую эру. Займет свое место после дворянского
искусства. - Boт, пожалуйста!
   И она указывает на ряд картин, лентой тянущихся над лестницей вверх.
Девушки и парубки в одеждах из колосьев, перьев и лент, в шароварах, в
пелеринках, в конфедератках, которые кружа) у них над головами. Все в
застывших, напомина ющих хвощ, линиях, хотя это и танец.
   Регина Штемлер щурится, по губам ее пробегает слабенькая улыбка, она не
скрывает своего восхищения, но знаки, которыми она его выражает, - это
лишь крохи глыбы, прячущейся в се душе и напоминающей айсберг в океане. И
сотой доли не увидишь над водой! И потому происходит столкновение.
Министру Дитриху и в голову не приходит, что это гора, вершина которой,
может, волочится по самому дну. Он думает, что юсножа Штемлер его
спрашивает, тогда как она обращает его в свою веру. Он с сомнением
бормочет:
   - Пусть только им никогда не чудится, что они таковы!
   Может, в крестьянине и есть какое-то искусство или литература, но, во
всяком случае, не такая, чтобы среди них встретился пестрый, будто букет,
и прыгучий, словно пружина. Я этого не одобряю. Подобное лишь головы
морочит.
   У госпожи Штемлер зашлось сердце. Она увидела бесконечную даль дороги,
которую ей предстоит пройти, ей самой или делу, ей полюбившемуся. Если
министр так уж ничего не понимает, что и говорить о каком-нибудь заурядном
чиновнике. А к этому факту нельзя легкомысленно относиться в стране, в
которой люди просвещенные и авторитетные как раз и разместились за
письменными столами. О чем он думает? Госпожа Штемлер окинула взглядом
прихожую. Деревянные панели на стенах поднимались тут метра на два от пола
и увенчивались выступающим карнизом. На нем, словно на полке, куда ни
глянешь, разные глиняные изделия. Фигурки, горшочки, безделушки, одна
другой меньше. В самом центре, над дверьми в столовую, покрытый
изумительной зелено-желтой глазурью, на небольшом кресте. Христос, ноги
его упирались прямо в цветы с толстыми кремовыми, словно на торте,
лепестками.
   - Да ведь это же просто чудо. - Штемлер воздела руки вверх, словно это
было какое-то видение.
   Дитриха нс тянуло к спору Не затем он приходил на нечера.
   От скуки искал за что зацепиться.
   - Меня это нс трогает- признался он. - Деревенское, без понятия
наивное, ну и что с юго'.' Ребенок нарисует домик, так мамочка
носторгаетгн. Тут, -он покачал на полки. - то же самое.
   Вдруг чью-то грудь захлестнуло материнское чувство к мужику, и давай с
ним носиться. В вас такая мамочка проснулась. Да. черт возьми, не того же
разве мы хотим от него, чтобы он, словно дитя, пальцем умел глину
приминать? Вы подумайте-ка об этом.
   Этого не должно быть! Она огорчилась до глубины души, И зачем только
завела речь с человеком, который этих вещей не любит. Ба! Презирает их.
Отступать слишком поздно. Надо ему как-то возразить, стала она себя
упрекать. Дитрих был суров, ему не хватало воображения, он мог отнести
себя к позитивистам , если бы кто-нибудь припомнил ему этот термин. Все
зло в Польше, по его представлениям, происходило от умиления. И остальные
недостатки объяснялись этим. Слишком легко отпускались грехи, но никогда
раз и навсегда. Ибо польское размягчение сердец, говорил он, - это
болезнь, которая поражает человека, развивается в нем устрашающе быстро, и
затем уходит. Тогда возвращается злоба, самого худшего пошиба, ибо
направлена она против того, кому ты уже простил. Дырявая доброта.
   Госпожа Штемлер взяла в руки одну из глиняных фигурок.
   - Да вы посмотрите, - просила она, вглядываясь в глаза, выдавленные
прутиком, в крохотный, узенький, вздернутый нос, двумя пальцами вытянутый
из личика, - ни о чем вам разве это не говорит?
   Она не спускала с него глаз, дожидаясь, что он увидит, а вместе с тем
осознавая, что ей не удастся настроить его взгляд на эту мелкую
подробность приводящей в волнение красоты-как на самолет, кажущийся в небе
не больше мошки.
   Министр что-то невразумительно промычал. Но в руки взять пожелал.
   - Извините, пыль! - смутилась госпожа Штемлер. Подняла фигурку,
поворачивая перед Дитрихом то одной, то другой стороной, дабы заставить
ее, словно бриллиант, засверкать красотой.
   - Да, конечно, - пробурчал он в ответ на все ее старания и решил
отвязаться. - Эта даже не уродлива.
   Она сняла с полки еще одну и еще. Ей захотелось ковать железо, пока оно
горячо.
   - А эта? - спрашивала она. - А эта? Видите! - говорила она,
обрадованная, что Дитрих и сам убедился.
   Он, однако, поднял обе руки вверх. Отмахнулся от всего этого.
   - Одна еще сносная, - фыркнул он. - А следующие-это уже масло масляное.
Деревенский дурачок Ясь один, может быть, забавен, но вы мне велите
принимать целый парад. Я от своего не отступлюсь. Крестьяне должны быть
людьми взрослыми!
   Она вытирала статуэтку платком, словно собственное залитое слезами
лицо. Удерживала ее от того, чтобы заплакать, только слабенькая надежда на
то, что Дитрих убедится сам. Это было для нее важно. Дело не в Дитрихе и
не в мужике, но для нее приобретение такой фигурки было глубокой
внутренней потребностью, она заняла прочное место в ее сердце,
переполненном изливавшимся на все вокруг теплым чувством привязанности к
стране, о которой она не раз думала, что если по крови она и не полностью
принадлежит к этому краю, то сердцем приросла к нему. Как же сказать об
этом министру. Тем временем внимание его рассеялось. Когда Дитрих
наткнулся на госпожу Штемлер, он искал совсем другого человека. Слуга
отворил двери. Министр заглянул в гостиную. Где же эта Завиша? "Легче
будет ее иметь, чем отыскать". Он тем больше разозлился, что о первом он и
не помышлял вовсе. Хотел только посидеть. Сделать первый шаг.
   Немножечко возбудиться, когда она начнет вертеться подле него.
   Ведь, кажется, она из тех, на кого министр весьма сильно действует.
Куда же она запропастилась!
   Глиняные фигурки стояли в ряд, на каждой яркое пятнышкона руке, на
голове, у горшочков блестели брюшко или только один клювик, напоминавший
собачий нос. В приглушенном свете прихожей взгляд госпожи Штемлер
переползал с одного предмета на другой. Каким же образом отстоять их! С
полевыми цветами тоже все кончено, если они не придутся по вкусу сразу,
ведь вряд ли их можно полюбить по рассудку. А как было со мной? - думает
Штемлер и сама себя обрывает. Поскольку у нее-то это вкус
благоприобретенный, очарование, которое призвано было заменить иное. Щеки
ее покрываются румянцем. Из всех уголков памяти нахлынули на нее
воспоминания о разговорах с Медекшей, о разных его намеках и фразах,
которых он не оканчивал и которые давали ей такую обильную пищу для
размышлений. Так, значит, не надо следовать велению сердца? Простому
желанию, чтобы дом ее был во всем ПОЛБСКИЙ? Госпожа Штемлер боготворит
Брандта', слуцкие пояса, польский фарфор. Ей бы и в голову не пришло
сказать, что столовое "станиславовское" серебро к ней перешло по
наследству. Но любит она его необыкновенно. Его прелесть совершенно
непередаваема, так как оно истинно польское. Так что же связывает ее со
всем польским-на такой вопрос у госпожи Штемлер ответа нет. Ибо она
никогда его себе не задает. Она здесь, здесь была ее семья, из поколения в
поколение речь ее сближалась с польской, пока не достигла грани
совершенства. Госпожа Штемлер не знает даже, что существуют правила. Она
отбросила прочь костыли. И никогда не допустит ни малейшего отклонения.
Она не может споткнуться. Что-то в ней неизменно начеку.
   - Разве я должна быть космополиткой, чтобы не быть смешной? -
допытывалась она у Медекши, который отговаривал ее от покупки известной
коллекции гравюр Ходовецкого^-Вы что, согласитесь считать меня полькой
только в том случае, если я не буду слишком стараться стать ею?
   Медекша не любил уловки, к которой постоянно прибегал во всех подобного
рода разговорах с госпожой Штемлер. Она, мол, должна искать свой
собственный стиль! Да ведь он у нее есть, тот самый, каким бы он
восхищался, будь он не у нее. Ее тянул к себе польский стиль, стиль
шляхетского искусства, культурной польской усадьбы. Какое у нее на это
изумительное было чутье!
   А он, обреченный на то, чтобы, интригуя, внушать ей к нему отвращение,
вздыхал и качал головой. Он чувствовал себя ответственным за Штемлеров.
Его отношения с хозяйкой дома не были тут ни для кого секретом. Мог ли он
допустить, что супруги Штемлеры станут посмешищем. Пара выкрестов с
рыцарскими доспехами в зале. От одной этой мысли у него мороз пробегал по
коже. Если бы их можно было прельстить-вот-вот! - европейским интерьером в
духе восемнадцатого века. Добротная английская мебель той эпохи, картины и
ткани. Нет! Это бы не прошло. Медекша всерьез относился только к подлинным
вещам.
   Те бьыи дороги. Штемлер страшно скуп. Она-равнодушна.
   Подогреваемая своей страстью, она сумела бы вытянуть у мужа деньги на
кольбушовский3 столик, но на "чиппендейла" - никогда.
   Страсть ее была однобока. Либо то, либо ничего-так, казалось, она
чувствовала. Медекша впадал в отчаяние.
   - Вы же, князь, не говорите так из-за того, что я еврейка? - огорченно
усомнилась она.
   А почему же тогда? Но что он мог ответить. Перед этим порогом
искренности он пасовал из-за своей деликатности и ни за что б не
переступил этого порога.
   - Ну и мысли у вас, - воскликнул он с негодованием, вполне искренним
потому, что впервые слышал, как о подобных вещах спрашивают так прямо; об
этом можно i сверить лишь недомолвками. И стало ясно. что о старинных
польских вещах им лучше больше не беседовать. А тем временем они
продолжали любить свой особый мир--и тем судорожнее, чем больше неудобств
он им доставлял. Мало-помалу Медекша старался позабыть обо всем остальном
и наконец ушел с головой в старинные отечественные изделия. Тут и совесть
подсказала ему, 'по до сих пор он недооценивал их, да и заступник брал и
нем верх, поскольку по службе он защищал их, слывя ^покатом древностей. Но
был у этого его сентиментальною чудачества и еще один источник. Раз или
два он не сдержал в