жать! Навалить побольше работы?
   Откуда ее взять! Сейчас ее не хватало и на рабочий день. Мстить,
мучить, досаждать. Тогда сперва надо бы научиться извлекать из этого
удовольствие. Штемлер больше и не пытался возвращаться к мысли о
жалованье. Ах, вздыхал он, ну что возьмешь с людей.
   Ничего! Вот как скульптор, когда у него есть камень, но нет
инструментов. И эта бесполезность, которая присуща самому типу
человека-должника, повергала его то в отчаяние, то в ярость. Выхода-то
нет, повторял он себе. Он снова затаивался, дожидаясь, чтобы минула та
стадия гнева, когда трудно не выругаться. Мне с нее причитается, вот она,
а от нее никакого толку. Хотя бы половину вернула, хотя бы часть, немножко.
   Отобрать у нее что-нибудь, начинал бредить Штемлер, продать.
   Сопротивление, которое оказывала ему Дрефчинская именно своей
бесхребетностью, делало его несчастным. Ничего от нее не дождешься, ворчал
он. А она, далекая от всех его расчетов, ела.
   - О чем думает полиция? - Он довел себя до того, что никак не мог
заговорить о чем-нибудь другом.
   В конце концов, его уже не так волновала сама потеря, сколько
вытекающая из самого этого факта невозможность возместить понесенный
ущерб. Так и вс„ могут унести, раз уж нашли ход. Он перепугался, как
человек, вспомнивший вдали от дома, что позабыл запереть двери. Это
страшно. Значит, все его состояние просто валяется на улице. И хотя
воображение его, подстегиваемое гневом, совсем разыгралось, у него не
умещалось в голове, что он из-за подобного рода краж мог бы потерять все.
   Но сама по себе мысль, что существовал в принципе такой путь, была
невыносима для него. Девушка, опять заслышав об этой ужасной истории,
затихла, но только на минуту: так мышь перестает грызть, если в ее сторону
бросить что-нибудь. Всем своим видом она показывала, что с самим этим
фактом она уже примирилась. Только из вежливости притворяется, что затихла.
   - У меня долг просрочен. - Штемлера всего трясло, словно у него боны в
магазине, а магазин-сама Дрефчинская, в котором не было ничего, ему
нужного. А тут последний день.
   - Ваша мама? - придя в себя, попыталась ответить любезностью на
любезность Дрефчинская. - Как ее здоровье?
   В ответ он махнул рукой, будто речь шла о застарелой болезни. Ею для
Штемлера была мать. Ничего приятнее не может сказать человеку, возмутился
он. Ни одной симпатичной мысли.
   И несчастным грошиком не отплатит. Вот уж бесплодна-то. Гнев и
сознание, что она совершеннейшее бревно, вывели его из равновесия.
Какое-то страстное желание встряхнуть человека, который ему должен и
уперся, отказываясь отдавать, вдруг так захватило его, что, сам себя не
помня, он вцепился руками в плечи Дрефчинской. Какая тут нежность, какое
тут возбуждение-этого и следа нет. Он бы стянул с нее платье, вырвал
волосы, содрал всю кожу, чтобы хоть таким образом получить свое. К
счастью, руки Штемлера, слуги более рассудительные, чем их хозяин, только
сделали вид, что выполняют приказ, отданный его яростью.
   - Оставьте, пожалуйста, оставьте, - тяжело дыша, пронзительно
закудахтала Дрефчинская прямо в уши Штемлера, стараясь стряхнуть со своих
плеч его руки. - Да оставьте же, что еще подумают. Прошу вас!
   Она его предостерегает! Стало быть, не зовет на помощь! Он удивился. Он
ведь ее чуть было не ударил. Вцепился в нее пальцами со всей злобой. Они
яростно поползли по ее коже к самой шее, тут он сам испугался, что сорвет
с нее кружевной воротник и заберет себе. И вот ведь как женщина эти
враждебные действия перевела на свой язык. Так она их истолковала.
   Странная мысль. Сейчас, сейчас. Он всматривается в Дрефчинскую. В этой
идее он находит облегчение. Его алчной скупости, наконец-то, есть за что
уцепиться. Он возьмет ее! Все равно.
   - Советник Дикерт в эту пору! - взвизгнула Зайончковская. - В
двенадцать, словно привидение.
   Он не слушал ее, искал хозяйку дома, наконец подошел к ней, оба с жаром
и великолепно отыграли свою сцену. Он извинялся.
   Она его оправдывала.
   - Но чудесно, ничего страшного, вы правильно поступили!
   Однако на самом деле она была в этом не очень уверена: когда Дикерт
исповедовался перед нею в своей слабости, дескать, он не простил бы себе,
если бы хоть на минуту не забежал, она принимала это за чистую монету;
когда потом он умолкал в поисках еще каких-нибудь любезностей, ей
становилось немного не по себе. Уж не слишком ли? Ведь уже глубокая ночь.
И не понять, то ли он гордился, то ли отчаивался, когда, складывая руки,
говорил, что не мог не пойти на банкет, что должен был забежать в одно
посольство. Да еще тяжело дышал, то ли оттого, что торопился, то ли от
страха при мысли, что было бы, если бы он этим пренебрег. Запыхавшийся, он
складывал руки, прижимал их к груди, уверял, ссылался на священнейшую
необходимость.
   Пойти в посольство, пойти на раут, пойти на чай. Зайти сюда.
   Быть там. Торопиться из одного места в другое. И вовсе не ради того,
чтобы увидеть, поймать кого-то, что-то протолкнуть. Он слегка
приподнимался на носках, набирал полные легкие воздуха!
   Нет! Только чтобы быть! Иначе я бы не заснул, клялся он. И наверняка
говорил правду. Поэтому он сначала внимательно изучал приглашения.
Рассуждал: принять или нет? Взвешивал все за и против. Знать, почему идешь
или отказываешься, - первая заповедь светского человека. Поэтому Дикерт не
признавал половинчатых решений. Нет таких мест, куда можно пойти
предположительно! В этих делах мнение должно быть определенным--надо или
нет. Когда речь заходила о Штемлерах, приговор неизменно был: стоит. И
потому не существовало таких препятствий, которых он бы не преодолел.
Иначе его ждала пытка.
   Дикерт нелегко прощал себе отсутствие закалки и воли. Он долго казался
себе отвратительным. По крайней мере ночью. Так что держал себя в ежовых
рукавицах. К светским обязанностям относился всерьез. Пренебрегают ими,
особенно по отношению к иностранцам, люди вовсе недисциплинированные. Да
ведь не пойти к румынам, напал он недавно на одного младшего своего
сослуживца, - это же дезертирство! Ибо остановившимся от ужаса взглядом он
уже водил по совершенно пустым залам их посольства-и все это по вине таких
чиновников, как тот, которого он только что распек. Какая катастрофа,
никто не пришел! Со страху он всюду прибегал первым. Он не знал ни
усталости, ни колебаний, ни досады. Кто выполняет свой долг, тому никогда
не скучно. Один у него был недостаток. Его вежливость. Хотел одарить ею
всех, с каждым минуточку поболтать, кое с кем подольше. Кого выбрать? И,
терзаясь, носился из угла в угол залы, высматривал, морщил лоб, вспоминая,
не забыл ли кого. А время неслось, словно поток.
   Круглое толстое лицо он отирал носовым платком, в его окаймленных
густыми бровями и чернотой карих глазах светилась мука, когда он, мчась к
какой-нибудь важной особе, проскакивал мимо, правда, не таких важных, для
которых, однако, надо было тоже найти словечко, кожа, побуревшая от
вечного беспокойства, руки, готовые с лучшими намерениями прийти на
помощь, если язык, слишком быстро тараторивший, заносил его с разбегу на
какую-нибудь сомнительную тему, - все это теперь пошло в дело в комнатах
Штемлеров, да еще полным ходом, так как было страшно поздно. Но,
оглядевшись, он немного поостыл. Иностранцев не было. Так что он мог
начать обход поспокойнее.
   Прежде чем подойти к Костопольскому, он вытащил носовой платок, помахал
им, слезливо улыбнувшись, словно прощался с кем-то, отер щеки, приблизился
и сказал несколько слов о болезни маршала сейма. Тот, однако, был
закадычным другом Костопольского, который потому и располагал новостями
посвежее. Дикерт слегка смешался, снова схватился за платок и, пока
Костопольский говорил, держал его в воздухе, словно сдаваясь, вывесил
флаг, потом едва коснулся им лица. Ему можно было и отойти, но таково уж
лицемерие светских ситуаций. Ничто его больше уже не удерживало. Каждый
сообщил, что знал. Легко сказать-оставить его, но с каким впечатлением!
Вот именно это, то есть завершение разговора, у Дикерта получалось
неважно. Он смотрел правде в глаза-меня парализует "до свидания"! -
жаловался он. Ежесекундно откладывал и откладывал, но никак не мог
закруглить. Боже упаси приблизиться ему к прощанью.
   Оно тянулось словно тянучка.
   Он не сумел отойти. Как же это вдруг-ни с чем. Так все ничтожно, и что
приносил, и что слышал. Он понимал, разговоры на приемах иными быть не
могут. Он первый ретировался всякий раз, когда в таких обстоятельствах
сталкивался с оригинальностью. Как знать, не огорчался ли даже, как если
бы прочитал дипломатическое донесение, написанное слишком самостоятельным
языком. Он верил в сношения между учреждениями, в общую форму, в
одинаковость чиновничьего языка. Министерство было для него братством, но
не забегай вперед. Он склонял голову перед этим правилом и равнялся на
других. На низших, а нередко и на высших, блеск которых обратился в дела,
а не в слова. Он страдал от этой банальности. Никогда не переходил ее
границ.
   Понимал, ее надо носить, как маску. Это в огромной мере помогало тому,
чтобы никому не дать постичь его личных качеств. И они оставались под
сомнением. Что было у Дикерта под его мелкостью, кто мог об этом
догадаться? Такие, как он, оценивали друг друга лишь в своем кругу, будто
масоны. Фасад у них был гладкий.
   И вот Дикерт, сознавая, что ни во что ни на йоту углубляться нельзя,
растекался вширь. Он никогда не позволил бы себе выделиться среди
товарищей, так что подходил к людям с никчемными разговорами. Словно актер
на сцене, который, манипулируя пустым кувшином, делает вид, что наливает.
Откуда он знает, что уже хватит? И я этого не знаю, думал о себе Дикерт.
Только ни за что не высовываться, вздыхал он, а как бы мне хотелось
наполнить кувшин!
   Задыхаясь, Дикерт болтал языком, а тем временем, словно лунатику, ему
снились какие-то трогательные сны, и он вытягивал перед собой руки.
Какая-то затхлость! Где же те разговоры, которые он вел с друзьями в
деревне много лет назад. Да и сейчас ему случается интеллигентно поболтать
со старыми приятелями.
   Поразить их метким выражением, точностью взгляда. Но он вроде как бы
скрывал это. Ум у него был на потом. А пока он лишь следил, чтобы не
сморозить чего-нибудь. Так легко запутаться. Но это ему не грозило. Не
потому даже, что Дикерт так строго следил за собой, а потому, что он так
горячо верил. В учреждение! Мысль, что он в нем, никогда Дикерта не
покидала.
   Он жил ею, не работой, рвением он не отличался, а своим высоким
положением. С тех пор, как семь лет назад, поступив служить, он
прикоснулся к нему, это ощущение поселилось в его сердце. И так у них у
всех. Казалось, это любовники учреждения.
   Упоенные им. Уже самим фактом, сверх меры. Счастливы они были, только
если оно благоволило к ним, если бы оно их бросило, это повергло бы их в
отчаяние.
   - У меня есть кое-что для тебя. - Дикерт потянул Ельского за рукав.
   Они стояли лицом к саду, как недавно Тужицкий с Товиткон.
   Дикерт огляделся по сторонам. Сорвал в темноте какой-то цветок.
   - Ну, - подогнал его Ельский.
   - Янек сидит! - И чуть помолчав, добавил: - Мои родители знают. -
Поднес цветок к глазам, затем дунул в лепестки, бросил. - Его взяли утром,
где-то на Лешно', со всей группой. Не вернулся к обеду, но такое
случается. Вечером дал знать. Он на Даниловичевской улице.
   Этим должно было кончиться, думал Ельский. Он слишком хорошо знал того
Дикерта, чтобы не ожидать его ареста.
   - Ты уже предпринял что-нибудь? - спросил он.
   - Попросил из канцелярии министра позвонить в цензуру. В прессе фамилии
не будет.
   - Это ты ради себя, - начал Ельский.
   - Прежде всего ради отца, - с достоинством возразил Дикерт.
   - Ну, так это ради вас, а для него что?
   Дикерт сжимал и разжимал пальцы. Он не сделал ничего. Зато брат ему-да!
Он сжал губы.
   - Только ты что-нибудь можешь, - вздохнул он.
   - Я? - удивился Ельский.
   - Через Скирлинского. Ты в хороших отношениях. Разве не так?
   - Тогда завтра.
   - Почему, он же здесь. - Дикерт разволновался. - Как я вернусь домой?
Мать не оставит меня в покое.
   Ельский повторил:
   - Сегодня, правда, не стоит и пытаться. У него тут были большие
неприятности.
   - Здесь? - с высоты своих переживаний усмехнулся Дикерт. - Какие у него
могут быть неприятности. С Болдажевской?
   Она, конечно, может что угодно выкинуть, но чтобы из-за нее
неприятности! С пятого на десятое он знал, что Скирлинский считает себя ее
женихом. Хочет чем-то отличаться от других. Это пожалуйста. Но чтобы
переживать! Ельский подтвердил:
   - Вот именно. Сегодня он ни на что другое просто не способен. А ты что,
боишься, если следствие начнется, нельзя будет дать ему обратный ход? Что
ты вообще знаешь об этом деле?
   - Ничего.
   Он и боялся этого дела Янека, и ждал его. Верил, что в конце концов
брата можно будет вытащить. Но с трудом. Мечтал он только об одном. Пусть
бы улики оказались настолько серьезными, что единственным выходом станет
заграница.
   Брат-коммунист в Америке, да хотя бы и во Франции. Это легче вынести,
духовно он уже был довольно далек от него, так пусть же отправится
подальше с этим своим коммунизмом. Лишь бы не здесь, не на месте. Во
многих отношениях это было бы делом щекотливым. Да еще и под одной крышей.
   - Чего бы ты хотел, чтоб я знал? - жаловался он. - Таскается, я и сам
толком не представляю где, шьется с самыми худшими элементами, только что
домой всего этого не тащит.
   Если говорить о людях, то тут наверняка. Но что у него в ящиках стола,
думаешь, мать знает? Или отец?
   - Ты тоже не знаешь! - Ельский посмотрел Дикерту в глаза.
   Разумеется, он переворачивал в комнате брата все вверх дном, но не
постоянно же. Никакой от этого пользы, никакого спокойствия, так что ему
не в чем было себя упрекнуть.
   - Нет, - рассердился он. - Ну и что? В его комнате груда бумаг, кучи
книг, так ведь нелегальную литературу не узнаешь по внешнему ее виду.
Но-ты же знаешь нашу квартиру! Безнадежно. Тысячи комнат, антресолей,
шкафы в коридорах. Бог ты мой! - И вдруг, уже не в силах скрывать дольше
то, что его по-настоящему беспокоило, но не оттого, что беспокойство это
сейчас так возросло, а оттого, что все остальное в этот миг ушло на задний
план, он вздохнул: - Что теперь будет с моим Лондоном?
   - Как это я мог позабыть об этом? - Ельский даже обозлился на себя.
   Очень важно, чтобы Дикерт взял эту высоту. Это имеет значение для всей
их группы. Мол, на такую должность опять подошел один из них. Тридцать
пять лет, советник в посольстве, да еще где!
   - Видишь, - опечалился Дикерт, - до сих пор мне нечего было поставить в
вину. Отец в политику не вмешивался. Я! Весь университет прошел без
пятнышка! Не влез ни в одно правление, не запачкался никакой дружбой. А он
взял и все это пустил по ветру. - Дикерт преувеличивал и сам знал об этом.
Ельский, которому надо было бы его утешить, молчал. Дикерт поторопил его:
- Как ты думаешь?
   Ельский думал о встреченном в поезде Козице. Тот как-то по-иному
расставлял братьев. Сказал тогда, что его специальность-исследовать пути
проникновения коммунистических идей в учреждения. Если у министерства
возникнут сомнения относительно Дикерта, то именно у Козица спросят, как
обстоят дела. И тут-то, поскольку советник Дикерт вызывал у того
отвращение, он выставит его в наилучшем виде. А теперь? Может, ради смеха
поведать Дикерту то, что он знает? В общем-то, можно, только не стоит
называть фамилию.
   - В генеральном штабе с этой точки зрения ты на хорошем счету, - уверил
Ельский своего друга и прибавил: - Хотя там и интересуются твоим братом.
   Дикерт растрогался всем сердцем, как это бывает с сентиментальными
людьми, когда они становятся свидетелями торжества справедливости. Да еще
в таких сложных обстоятельствах!
   Нежность захлестнула его. Подобное мнение всего еще не решало, так что
радость его объяснялась не тем, что, значит, назначение у него уже в
кармане. То мнение влияет как бы косвенно. Это правда!
   Но и не тому он радовался. Не было никакой конкретной причины. Просто
возросла уверенность, что атмосфера вокруг него чиста, что старания всей
жизни приносят свои плоды, что трясина, которой он всегда так остерегался,
затянет не его. И эта благодарность, бескорыстная, лишь за одно то, что
знающие люди выносят справедливый приговор, и растроганное удивление
осязаемостью правды, что порядочность окупается, сделали Дикерта лучше. Он
уже не помнил о своих страхах, позабыл думать о несправедливости и
дрожащим голосом горячо попросил:
   - И непременно добейся, чтобы его не били!
   В жизни от сценической красоты Завиши оставались одни только глаза.
Зелено-синие, цвета темного винограда. Чатковский и не замечал, что уже
давно смотрит в них. Восхищение красотой может быть совершенно
бессознательным. Так случилось и на этот раз.
   - Это Завиша! - Дикерт шептал прямо в ухо Ельскому, словно в
исповедальню. - Как она ординарна!
   Он видел ее приплюснутый нос, слишком большой рот, огромные плечи,
фигуру ярмарочной силачки; взглянул вниз и наткнулся на толстые икры
балерины.
   - Прямо какая-нибудь экономка, - пожал он плечами.
   Голос у нее был довольно резкий.
   - В Варшаве уж так повелось, - крикливо говорила она, - что у всех нас,
артистов, легендарное прошлое. Вы, господин министр, не верьте тому, -
просила она Дитриха, - что говорят о нашем происхождении. Тем более если
это говорим мы сами.
   С наигранной задумчивостью тот спросил:
   - А разве это так важно? - Он думал, Завиша хочет скрыть, что она
еврейка. - Артисты выше таких проблем. Что им до происхождения!
   Завиша повернулась в ту сторону, откуда упорно смотрел на нее
Чатковский. Молод. А тем самым и не мог представлять интереса. Он-то и
вмешался.
   - Единственно, - Чатковский широко растягивал рот и говорил скрипучим
голосом, - отчего не могут избавиться люди искусства, так это от своего
происх-ождения. В нем-то все их будущее творчество. Особенно это верно в
наше время.
   Завиша, как огня, боялась молодых. Возраст этот был для нее воплощением
язвительности. Все, что выходило из уст молодых, она воспринимала как
колкость. Но чаще старалась притвориться, что просто не слышит.
   - Искусство бывает только одно-вечное! - Дитрих родился в П„тркове, где
недавно открыли театр. К месту вспомнил кое-что из своей речи там. - Если
оно сегодняшнее, это не искусство.
   Не обращая внимания на то, что это всего лишь фраза, Чатковский
серьезно готовился к спору.
   - А балет? - ловил он Дитриха на слове.
   Завиша закрыла глаза. Балет, подумала она, существует для того, чтобы я
могла пережить себя. Дитрих не имел представления, считают ли его теперь
искусством или нет. Ускользнул в комплимент.
   - На ваш танец можно смотреть вечно. Клянусь вам. Это истинное
искусство.
   Завиша рассмеялась не совсем натурально, резким, гортанным смехом.
Каждый комплимент в первый момент был ей неприятен, но спустя какое-то
время прибавлял ей сил.
   - Я не смогла бы танцевать так долго, - она перешла на капризный тон. -
Так что можете смело клясться.
   - Вам трудно танцевать? - спросил, как бы уловив ее сомнения,
Чатковский.
   Ничего, кроме удивления, не отражалось в его глазах. В конце концов,
она могла его и услышать.
   - Мне трудно, - ответила она. - Но не так, как не танцевать.
   Чатковский понял, похвалил:
   - Очень вы это мудро заметили.
   Да потому что шиворот-навыворот! - подумал Дитрих. Секрет любой
глубины. Он ненавидел афоризмы, тем более что временами умел их понять. Но
никогда не мог сам решиться на них.
   - Из дружбы к одному человеку я перестала выступать. - Тут она вся ушла
в воспоминания.
   - Но вы могли бы продолжать танцевать для себя.
   Казалось, ей хотелось облить себя с ног до головы презрением.
   - Для кого? - Она с отвращением сморщилась. Что это за
выдумки-танцевать самой для себя. - Все чем-нибудь можно заменить, - она