ет людям в
голову словно водка. Никто никому не давит на мозги.
   У Кристины уже готова была на этот случай фраза. Она не могла ею не
похвастаться. Кто же из друзей не знал ее.
   - Глупость сожрала мозги!
   Дылонг переиначил ее выражение:
   - Толпу легче взять глупостью, чем большим умом. Пастух нотациями овец
не погоняет. Видели когда-нибудь такое: овчар сзади, собаки по бокам, так
и катится большая орда. Скажетепривычка. Знаю. Но привычка к чему? К
пастуху за спиной.
   Народ-не скотина! Да почему же. Свиньи. В толпе, в народе, в массах
есть что-то от женщины. Счастье для нее-пастух. Муж, только настоящий.
Тот, что может защитить и берет на себя риск.
   Чего стоит муж, который оправдывается перед женой? Того же.
   что и политик, который оправдывается перед народом. Да, говорить с
толпой, но как с женщиной, дабы пробудить в ней доверие к себе, а кое от
кого и предостеречь.
   - Дылонг, - скучным голосом спросил Говорек, - где председатель?
   Но Чатковский знал, что Дылонгу надо дать выговориться.
   Даже если потом он и поступит вопреки своим мыслям, терзаться не будет,
если сперва измочалит их всех, обращая в свою веру.
   - Оставь его. Пусть кончит, - попросил он Говорека.
   Дылонг продолжал:
   - Вождь не должен иметь ничего общего ни с одним учебным заведением. Он
ни у кого не может быть в долгу за свою мудрость. Чужой ему не надо. Своей
он ни у кого не занимал. Это раз. Вождь-это пророк. Пророков не избирают.
Его нельзя поддерживать, за ним можно только идти. Противоположность
пророку-председатель. Это два. Председатель-в лучшем случае коновод,
пройдоха, хитрец, кокетка; вождь-верховный жрец, фигура, творящая суд.
Изгнанный председатель-это пенсионер, изгнанный вождь-труп. В вожде нет
места для председателя. Если председатель хочет стать вождем, это я
отлично понимаю, но чтобы вождь председателем? Это три.
   Зал-неожиданность для председателя, вождь-для зала. Говорите, надо
отобрать власть у чиновников? Так зачем же из вождя делать интеллигента?
Интеллигент не умеет быть страшным. А вот интеллигентов пугать надо!
Пролетарий, если он обалдевает, сжимает то, что у него в руке; интеллигент
выпускает. На это вы главным образом и рассчитываете. А теперь хотите
приучить интеллигента к Папарс. Разве, чтобы сделаться более страшным, ему
надо становиться менее загадочным? Вождь-это обряд, а не уряд. Уряд-закат
вождя, особенно такой уряд, который сделает его вождем по
совместительству. Для людей председатель будет в Папаре на первом месте.
Вот увидите! Это четыре.
   Дылонг умолк.
   - И все? - спросил Говорек.
   - Пожалуй, хватит! - пробурчал Чатковский.
   Он смирился с тем, что Дылонга одной целью не приманишь.
   Оставалось соблазнить его средством. Скандалом. Скандалистом Дылонг не
был, но жестокость его восхищала. Она его закаляла, что ли, вроде как
купанье в ледяной воде. Папара даже огорчил его однажды, простив одного
члена организации, который после какой-то кровавой акции попросился
перевести его из дружины на бумажную работу. Конечно, человек-это человек,
а сердцесердце. Но все-таки человек, не совершивший во имя организации
преступления, - калека. Не может он в таком случае быть активным
участником движения. Все это каким-то образом уживалось с религией. Как у
других-грех с женщиной. У таких, кому вприглядку мало, мало просто
поласкать, им надо обладать ею. Раз так, то так. Хотя бы почувствовать
себя мужчиной!
   Согрешить ради движения! Вот, точно такое же тогда ощущение.
   Но разве мучит тебя что-то? Не больше, чем если бы ты не пошел в
воскресенье в костел. Ребячество. Греха на тебе ровно столько же, сколько
грязи на воротничке, который ты пристегивал всего раз: несвежий, но можно
еще не стирать. Дылонг свято верил: сохранить свою честь-значит во всем
идти до конца. Он тогда только и чувствовал себя человеком, когда наружу
вылезал из него зверь. Исколошматить противника было гимнастикой духа.
Причем не обязательно делать самому. Решиться! Вот что главное. Тому, кто
на собрании кружка на Праге невежливо отзывался о Папаре, следовало
опасаться Дылонга. Речей ему было мало. Слово, которым он так хорошо
владел, бросало других в дрожь, его самого бросало в дрожь лишь дело. Но
какие там, на Праге, дела!
   - Боже милостивый, - плакался он недавно Чатковскому. - Разбили мы
вчера еврейский ларек с газировкой. Бастилия, черт бы ее побрал!
   Чатковский вспомнил об этом.
   - Послушай, Мариан, сейчас наклевывается одно дело, - доверительно
сказал он Дылонгу.
   - Да! - подтвердил Мариан, что слушает, он почему-то вдруг перешел на
шепот, то ли оттого, что надо говорить тихо, раз речь зашла о тайнах
организации, то ли от одной только мысли об акции, которая для него всегда
праздник.
   - Акция эта, - растолковывал Чатковский, - поможет нам добиться
председательствования, но, конечно, она важнее сама по себе. Послужит
мотором. Мы нашли его. Он будет лифтом, который вытянет Папару наверх. Он
может пригодиться и для сотни иных надобностей, сам увидишь.
   Дылонг усмехнулся.
   - Ладно! - вроде бы согласился он. - Хорошо, увертюра твоя прекрасна. А
теперь открывай занавес. Приступай к делу.
   Чатковский рассердился.
   - Подожди. Я хочу тебе все как следует объяснить.
   - Только чтобы до конца добраться, а то ты как развезешь со своими
предисловиями...
   И он захохотал-не Чатковский был тому причиной и не собственная его
шутка, а только радостное возбуждение оттого, что теперь-то уж должны ему
сказать.
   - Ты знаешь, - напыщенным тоном приступил Чатковский к изложению сути
дела, - Папара покуда известен лишь профессиональным политикам. Всем
остальным надо его еще представить.
   Как? Есть три способа, три направления рекламы. На бумагераз, живым
словом-два. Бумага? Время наше так ею засорено, что она потеряла всякую
ценность. В ней завяз бы и сам Наполеон. Живое слово? Да, конечно. Одно
опять толькоПапара не оратор. Ты можешь, я, еще несколько человек. Да!
   Только негде! Полиция разгоняет, места нет, все что-нибудь мешает. Но
есть еще третий способ добиться популярности.
   Американский! Раздуть шумиху вокруг какого-нибудь события.
   Понимаешь? Что должно теперь случиться с Папарой? Подумай, что бы ты
организовал?
   Говорек пробормотал:
   - Только не юбилей!
   - И конечно, только не наш! - согласился Дььтонг. - Знаете, что такое
польский юбилей? Схлопотать палкой по голове.
   Чатковский решил, что момент сейчас самый подходящий.
   Замахал рукой и, выделяя каждое слово, проговорил:
   - Все зависит, от кого!
   Говорек засуетился и, словно догадавшись, о чем речь, крикнул, будто
сделал открытие:
   - Так вот оно что!
   А Дылонг откинулся на спинку стула. Посерьезнел, весь подобрался, будто
ему достался трудный вопрос на экзамене.
   Ответ был ему по силам. Надо только сложить вместе все его части. Хитра
их уловка, одному, без точки опоры, отдаться на милость памяти, причуд
мысли.
   - Сейчас, сейчас! - попросил он минуту тишины. Подробности потом! Тут
ведь речь идет, рассуждал он сам с собой, о самом принципе этой, что тут
много говорить, провокации, чреватой огромным риском для Папары,
провокации, в которой Папаре отводилась роль приманки. Хорошо ли это? -
Просто бенефис, да и только, - буркнул он, поморщившись.
   Чатковский разозлился. Нюх у него был отличный. Не согласится! Но
Дылонг ничего еще не решил. Он пытался пошире взглянуть на дело. По
ступенькам поднимался и поднимался все выше, он пошел бы на все, однако
опасался, стоит ли втягивать в акцию самого Папару. Папара не должен
играть! Вождь-слово, у которого нет пассивной грани. Так как же
использовать его в подобной роли?
   - Ты так красиво говорил о вожде, но, выходит, не очень-то ясно
представляешь себе, чем должен быть Папара, - наставительно начал Говорек.
- Для тебя он немного римский папа, немного главнокомандующий, а не вождь.
Вождь потому и вождь, что он ведет за собой, тащит, он в первом ряду, он
похож на любого другого солдата, только самый лучший. Вождь-это не
профессионализм, не какое-нибудь чертовски усердное умение руководить,
какого нет ни у кого! Фош был типичный главнокомандующий, собаку в своем
деле съел. В этом отношении у вождя может и маковой росинки во рту не
быть. Его мудрость не от мира сего. Но он и не папа, который словно центр
круга. Все к нему сбегается, все вертится вокруг него. А он ни с места. Ты
бы Папаре запретил даже пальцем шевельнуть.
   Дылонг огрызнулся:
   - А ты обошелся с ним еще чище. С этой акцией, что это должно было
быть? - резко спросил он.
   - Должно было? - удивился Говорек. - Ничего он еще, по существу, не
знает. С первых же слов проект ему не понравился.
   Он его тут же перечеркнул. И уже заявляет при этом-должно было! А я
тебе говорю, будет.
   - Логики побольше, - окрысился в ответ Дылонг. - Без меня у вас ничего
не выйдет. Вы меня сюда и зазвали затем, чтобы достать людей. Если я не
соглашусь, так и делу конец!
   - Да нет же! - стал растолковывать Чатковский. - Ты сначала послушай.
Папара на публике показывается редко. Все больше сидит в помещении партии,
куда никто из его врагов и не попытается прорваться, да еще в
университете, где крутится довольно много его сторонников. Но скоро
перестанут крутиться.
   Каникулы! А Папара все равно будет бывать там в связи с выдвижением
своей кандидатуры. Он взял дежурство на кафедре!
   Если коммунисты захотят напасть на него, то именно сейчас.
   Они смело могут рассчитывать, что хозяева положения-они.
   Все выглядело бы весьма правдоподобно.
   Планирование акции усыпило в Дылонге моралиста и политика. В нем
пробудился стратег.
   - А куда ты наших людей поставишь?
   Чатковский принялся объяснять, оживленно жестикулируя.
   - Двери аудитории выходят на лестничную клетку, таков путь Папары.
Именно там он пойдет, а как дежурныйпоследним. Тут-то к нему и пристанут.
Вроде бы никто там ему помочь и не сможет. Если сообразят, закроют на
засов двери во двор. И будут сидеть себе с Папарой на лестничной клетке,
запертой со всех сторон, сколько душе угодно. Могут с ним преспокойно
разделаться. Сверху нет никого, а если кто во дворе что пронюхает, начнет
с того, что попытается проникнуть через входную дверь, а у них там, по
другую сторону лестничной клетки, окно. Выпрыгнут в университетский сад,
только их и видели.
   - Ну хорошо, это они, - второй раз о том же самом спросил Дылонг. - А
мы?
   - А мы! - Чатковский рассмеялся. - А мы! - В душе Дылонг уже был с ними.
   - Что ты ржешь, - не сдержался Дылонг. - Говори!
   - А мы, - и Чатковский снова улыбнулся, - отделаем их как следует. Но
сперва! Все помните ту лестничную клетку?
   Кристина поспешила сказать, что она не помнит.
   - Только вы одна! - пренебрежительно заметил Чатковский. - Не беда!
Женщин там не будет, ни одной. Так вот, - и он обратился к мужчинам, -
сколько дверей на той лестничной клетке? Во двор, это одна, - стал считать
он, - в аудиторию вторая. И все?
   Вопрос предназначался Дылонгу. До него начало доходить.
   - Нет! - вспомнил он наконец. - Там еще одна есть, на площадке подле
окна, которое ты им оставляешь, чтобы у них было откуда прыгать.
   - Браво! - похвалил Дылонга Говорек.
   Дылонг, казалось, и забыл все свои возражения.
   - Она, правда, забита.
   Веско, неторопливо, весело Чатковский выложил самое главное:
   - Вот и не забита! - А потом скороговоркой, спеша все разъяснить: - Вы
вообще-то знаете, что это за дверь?
   Нет, Дылонг этого не помнил.
   - Ты был когда-нибудь на факультете классической философии?
   - А! - обрадовался Дылонг. - Ну конечно же. Маленькая приемная перед
кабинетом профессора.
   - Вот-вот! - И Чатковский ткнул пальцем в сторону Дылонга, словно
указывая всем на источник истины. Затем принялся рассказывать: - Несколько
дней назад я ждал профессора. И чтобы меня никто не опередил, не в зале, а
в приемной, даже не сидя, а стоя, стула там нет. Стою, стену подпираю.
Вижу, что-то белеет. Пододвигаюсь к двери. К той самой. Слышу, шаги за нею.
   Догадываюсь, там должна быть лестница. Идет кто-то. Слышу разговор. Два
типа каких-то. Один хромой, ногу вроде бы волочит, шаги какие-то неровные.
Еле тащатся, болтают. "Все о нас понимаю. Ничего туч для меня нового. Сам
в Германии на жуткие вещи насмотрелся, - говорит один. - Вот что меня
только поражает: как это молодые польские фашисты одновременно мш -ут быть
и такими правоверными католиками". А другой, судя по голосу желторотый,
сопляк, в ответ ни больше, ни меньше речь закатил:
   "Я бы этого их Папару как собаку разделал. И всех ему подобных. Всех
будущих вождей. И дело в шляпе. Сегодня они для многих посмешище, но
справиться с ними можно только сегодня. Через год он уже не будет смешон,
до него не доберешься, а через два-не ты до него, а он до тебя доберется!
   Государство внимания не обращает на эти сорняки. А потом будет уже
слишком поздно. Сегодня до Папары еще дотянешься!"
   Когда они стали удаляться, а голоса их стихать, я навалился на ту
дверь, хотел послушать, что дальше. И понял, какая же она слабенькая. На
одной скобе держится. Говорю вам, труха! Тут профессор: "Вы ко мне?
Пожалуйте!" Через минуту выхожу от него. Помчался через двор, влетаю в
соседнюю аудиторию, куда и ведет эта лестница. Там как раз и дежурит
Папара. Его нет. А вообще-то есть кто? Заглядываю в их читалку. Человек
двадцать.
   К кому прицепиться? К колченогому. Вижу, знакомый студент.
   Спрашиваю, нет ли тут кого-нибудь хромого. Не знает! А кто сюда пришел
четверть часа назад? Все. Как раз к открытию. Ищи ветра в поле! Одно
только-выходя, я еще раз оглядел эту забитую дверь со стороны лестничной
клетки. Держится она на честном слове.
   - Да-а-а! - глубоко задумавшись, протянул Дылонг. - Действительно! -
размышлял он. - Если такое должно случиться с Папарой, то именно там. А
эти двое, знаешь о них что-нибудь, что по этому поводу думаешь, это что,
пусть и самый предварительный, но план или так, случайная мысль?
   Чатковский крикнул в ответ:
   - Конечно же, больше! Желание, страсть, ясная воля. Для нас этого
должно быть достаточно. Идею пьесы они выдвинули, а если у них нет автора,
то мы его заменим и сыграем, что им хочется, только вот сцену выберем
сами. И режиссура будет наша!
   Кристина бросила взгляд на часы. Самое позднее через четверть часа
придет Ельский. Днем он вернулся в Варшаву и навязался прийти сегодня. У
него было что ей порассказать.
   Познакомился с ее отцом. Провел вечер с Черским. А как же!
   Уйма интересных разговоров. Ему хотелось повидаться с Кристиной как
можно скорее. Все одни только предлоги! С пустыми руками, без новостей и
приключений, он все равно рвался бы к ней. Ну а тем более раз у него,
кажется, есть чем похвастаться.
   Кристина отодвигала его на вечер, попозднее. Он сказал: "Приду немного
пораньше". Ельский частенько объявлялся, даже не позвонив предварительно
по телефону. Нередко натыкался тут на товарищей Кристины по организации.
Так случилось с молодым Сачем, который принял Ельского за одного из своих.
Так случалось с Чатковским, который считал Ельского человеком, очарованным
движением, но пребывающим в нерешительности, отдаться ему или нет. "Не
говорите при мне о ваших секретах", - просил он. Ельскому отвечали, что
ему доверяют. Считая его своим, галантно повторяли: "Мы знаем, вы нас не
предадите!"
   "Но из-за ваших секретов, - возражал он, - я предаю порядок, которому
присягал. Не забывайте, я на государственной службе".
   "Не придавайте государству больше значения, чем оно вам!" - смеялся
Говорек. А Чатковский успокаивал его: "Вы не первый чиновник в партийных
списках. Прекрасный материал, который умеет держать язык за зубами.
Секретные дела ему не в новинку". Ельского подобный тон раздражал. Ему
хотелось побольше разузнать о движении, и он опасался сделать неверный
шаг. Ельский ценил тот факт, что благодаря Кристине мог наблюдать за ними
прямо в гостиной. В этом он отдавал себе отчет. И все же ему хотелось
вытащить оттуда Кристину.
   Теоретически? И на практике тоже. Он несколько раз основательно говорил
с нею об этом.
   - Не думаю, что вы долго останетесь у Папары! Ну какая вообще это для
вас работа! Вы даже не знаете, как она вам вредит! - Порой столь пылкие
советы растапливали оковы светских условностей. - Одно дело-быть хозяйкой
политического салона, - поучал он, - другое-клуба.
   - Почему, - спрашивала Кристина, - опаснее?
   - Об этом я и не говорю даже, - воспользовавшись случаем, он отдал
должное собственной сдержанности, - хотя и умираю от страха за вас. Всякий
день вас могут отколошматить. А арест! - вздохнул он и простонал: - Боже
ты мой!
   - Вы говорите, словно самая обыкновенная тетушка! - возмутилась
Кристина. - Вы еще скажете, не к лицу!
   - Да нет же! - закричал он. - Тетка сказала бы "не к лицу"
   про ваши взгляды, а я про работу. Разве она вас не шокирует? - И он
взглянул на Кристину с глубочайшим сочувствием.
   И тут она набросилась на него с новым аргументом.
   - Знаете ли вы, что мне за нее платят? - Получала она сущие гроши, но
твердила, что это много, если взамен не надо просиживать восемь часов в
день, как на службе, и можно делать, что поручено, когда сама захочешь.
   - Если бы я бьш уверен, что вам будет хорошо на какомнибудь порядочном
месте, - восклицал Ельский, - я уж точно подыскал бы вам что-нибудь.
   - Вот и чудесно! - Она хлопала в ладоши, но он прекрасно знал, что ни
одно его предложение не подойдет, поскольку она станет привередничать. Это
место плохо, там работают одни идиотки, то-слишком много денег уйдет на
трамвай, третье не подойдет, ибо надо многое уметь!
   - Отчего вы не скажете, - злился Ельский, - что просто не хотите!
   - Ну какой же вы странный. Я вправду хочу!
   Это он-то странный! Ельский про себя призывал бога в свидетели. И затем
складывал оружие, делал вид, что принимает ее слова всерьез, опять что-то
обещал, отчаивался, понимал, что Кристину ему не переубедить, а тем более
не переделать! Надо принимать ее такой, какая она есть, а принять ее
такойневозможно! Он тревожился, и это оказалось лучшее, что он мог
сделать, ибо Кристине становилось искренне жаль себя. И даже это чувство
безнадежности, которое ее охватывало, оборачивалось выигрышем, она вдруг
делалась сердечной и более доброжелательной, хотя до этого она отбивала у
него всякую охоту обращаться к ней.
   - Вы, однако, очень взбалмошная! - взволнованно заявлял Ельский.
   - Сумасшедшая! - Она нарочито подчеркивала собственную
неуравновешенность, предположив вдруг, будто это самая трогательная ее
черточка, и просила Ельского сесть поближе и посмотреть на нее. - Я кажусь
такой сумасбродной? - спрашивала Кристина. Тут Ельский обязан был
непременно вздохнуть раздругой, покачать головой, после чего в конце
концов она позволяла ему поцеловать себя, с минуту сидела спокойно, а
затем вдруг: - Излишества до добра не доводят! - кричала или же,
расхохотавшись ему прямо в лицо, бросала: - Хватит, а то еще чуть-чуть-и
будет слишком!
   Всякий раз, когда в подобных случаях на нее нападал смех, Ельский
обмякал. Это только возбуждало ее, но лишь до тех пор, пока Ельский
хандрил. Мужчины в Ельском Кристина не любила, ибо его в нем она не
чувствовала.
   А Дылонг все продолжал размышлять.
   - Ну, - заговорила она, - каков же будет ваш мужской ответ, - это было
выражение из ее репертуара.
   Теперь она подстегивала им Дылонга! Поздно! И к тому же от самого
принципа еще предстояло перейти к деталям. Увы, переход этот не обещал
ничего хорошего. Дьшонг побледнел.
   Идея Чатковского и нравилась ему, и нет. Если левые действительно по
собственной инициативе нападут на Папару! Ба!
   Слишком многого хочешь, сам себя в душе высмеял Дылонг.
   Чатковский выяснил лишь то, не торопясь рассуждал он, что какой-то враг
Папары (ни кто он, ни как он выглядит, известно не было) не прочь избить
Папару. Подобные желания должны обойтись ему порядочной баней, это так.
Но,