м. Тогда он остановился, посмотрел, кто еще идет, ну что
ему приходский священник, которого он едва знал.
   Ему хотелось бы кого-нибудь, с кем разговор вышел бы поинтереснее.
   - Господин Ельский, - позвал он.
   Тем временем двери в костел отворились. Водянистой полоской полился из
них свет.
   - Еще один! - сердито констатировал староста. И тут же успокоился,
разглядев, что это костельный сторож.
   - Что там? - отрывисто спросил ксендз.
   - Каменщики спрашивают: можно начинать?
   Ксендз, не зная, что ответить, повернулся к остальным.
   - Ну как, господа, решаете?
   - Потерпите, - попросил староста. - Минуточку терпения. - Но у него
самого терпение было на исходе. И когда Сач предложил выслать навстречу
господам из Бреста "такси", староста набросился на него.
   - Запомните раз и навсегда, - взъерепенился он, - я на такси не езжу.
Такси стоят перед вокзалом, любой может сесть, поехать и заплатить. А то,
что есть у меня, называется автомобилем.
   - Значит, не даст! - так понял гнев старосты ксендз.
   - Снегожецкий! - крикнул он. - Отнесите им по рюмочке.
   Стало быть, опять им тут торчать! Черскому стало скучно. Ну и влип! Да
и вообще, что с ним происходит? Всегда держал людей в кулаке. А сегодня
ночью, неведомо отчего, не может им навязать своей воли. Этот ветер, эта
собака, этот холод, бог знает что! - вздохнул он. Кладбище, костел, тьма.
Не в его вкусе природа. А тут еще разные шорохи стали громче. Он нашел на
колокольне веревку, напрягся и стал ею размахивать. И хоть бы от этого
беспокойства в воздухе тишина казалась бы приятнее!
   Куда там. Хуже всего эти таинственные, молчаливые полеты ночных мышей.
Разумеется, размышлял Черский, ночью без них не обходится ни один костел.
В тусклом свете, сочившемся из открытых дверей, Черский разглядел лицо
князя. По крайней мере он-то не поддался общему настроению. Держится,
улыбается. Оставлю-ка я этого Ельского, подумал он. Ведь даже не
отозвался. Замерз, что ли? Возьму Медекшу. Тот как раз заговорил:
   - Точность-это вежливость королей. Но что-то Станислав Август не
торопится выказать нам свою вежливость.
   Теперь удивился старый Сач. Ксендз сказал ему только, что есть
распоряжение заново замуровать могилы Чарторыйских.
   Каждый в деревне знал, что Чарторыйские лежат под костелом.
   Правильно ли он понял, что теперь будет покоиться там и король?
   Сначала он спросил:
   - Так князь приехал не из-за семьи Чарторыйских?
   Медекша ответил:
   - Нет! Но из этой семьи был король.
   Сач почувствовал, как горячая волна накатывается ему на сердце. Все
стало проясняться. Он подскочил к Медекше.
   - Король Понятовский? - просил он подтвердить правду, о которой уже
догадался. - Это его гроб?
   Ксендз не успел предотвратить неминуемое. Какая глупость была верить,
что дело не вскроется, укорил он себя в душе. А князь Сачу:
   - Ну да! - И подозрительным тоном: - Вы что, этого не знаете?
   - Только бога ради! - принялся заклинать ксендч, Крестьянин посмотрел
на костел. Снял шапку. Провел рукой по лбу, пригладив вихры на правую
сторону. Уже совсем стемнело. Черную тишину вокруг прорывали то
какой-нибудь огонек, то чей-то голос. Из растворенных дверей полился свет,
но слабенький, и приятнее было в тьму смотреть, чем на него. Сач мысленно
переступил порог, по ступеням спустился в подземелье.
   Ниши занимали там-одну подле другой-князья, засунутые, словно хлеба в
печь, ногами к центру склепа, эдакая роза ветров, так девушки на заморских
пляжах забавы ради укладываются венком. Здесь покойники пальцами ног
упирались в стену, поддерживая плиту и надпись, все сплошь громкие фамилии.
   Плиты тянулись рядами, одна над другой. Черные, но попадались и белые,
словно на огромной шахматной доске, некоторые побить!; те, что у самой
земли, напоминали стволы деревьев у дороги, серые от грязи. Две плиты были
сняты, и останкам из обеих ниш теперь предстояло покоиться вместе, а в
освобожденной-королю. Пока что он дожидался в костеле. В гробу из
стального листа, блестящем, новом, схваченном несколькими обручами или
металлическими ремнями. Что ему положили у ног?
   - А этот маленький ящичек тоже гроб? - поинтересовался Сач.
   И покраснел. Ну что плетет? Какой же это гроб, когда это ведь не гроб!
Его занимало только одно, для останков ли это. И чьих. Может, какого
ребенка, но разве такие крохотные бывают.
   Не дай господи, для попугая или кота.
   - Тоже, - ответил князь. - Король предназначил его для своего сердца.
   Зачем он так сказал? Во время бальзамирования вынимают внутренности и
сердце. Вот для того и ящичек. Но князь все еще не отошел от своих забот.
Так хоронить короля. С таким равнодушием. Может, он растрогает Сача этим
сердцем. Но что-то не похоже. Мужик насупился, разозлился, стиснул зубы.
   - А этот дорожный гроб, - бормотал он, думая о металлических обручах, -
откуда он у него? От русских!
   Медекша не знал.
   - Пожалуй, - задумался он. - Хоронят его так, как привезли.
   Сач отвернулся и сказал тихо то, чего уже не мог в себе удержать:
   - Зачем его надо было везти!
   Князь, толком не поняв его, закричал:
   - И ты против него?
   Он не обратил внимания на руку, которая в темноте сжала его ладонь.
   - Человек из его деревни! - горько удивился он.
   Здесь родился будущий король Об отце его, которому достался Волочин,
приданое жены, из истории известно, что был хорошим господином. Если
сын-никудышный король, то сюда он пришел сложить свои кости как сын не
самого дурного помещика. И все равно плохо!
   - Я не против! - изменившимся голосом заговорил Сач. - Я не о том.
Разве же мы не знаем, что это был за король. Наш он был. Деревня знает
его. Деревня встретила бы его триумфальной аркой, какой никакому епископу
не поставила бы. Я теперь понимаю, что сегодня ночью тут затеяли. Мусор
сторож со двора по ночам выносит, когда все спят, но не такую особу. Ведь
никто из простых людей не должен его ночью видеть. Один только я. Я
политик. И что после таких похорон будет, я тоже знаю. Но не выйдет этого,
пусть правительство хоть из кожи вон вьиезет.
   Князь перестал его понимать. Мужик был явно взбешен. О чем это он?
   - А чего тут может хотеть правительство? - допрашивал Медекша.
   Сач вылупил на него глаза. Как чего?
   - Рыб! - прошептал он, напирая на это слово.
   - Рыб, - повторил за ним князь.
   - Ну да, наших рыб. - Мужик не собирался ни жаловаться,
воспользовавшись случаем, ни осуждать кого-нибудь, он хотел только
предостеречь, что отлично понял, какие тут ставки в игре. - Здесь уже
крутят-вертят, чтобы правительство отобрало привилегию и сдало в аренду.
Но никто из здешних аренду не возьмет! - Теперь Сач заговорил медленнее.
Пусть-ка Медекша хорошо все поймет и в Варшаве повторит. - А если чужой
возьмет, то потеряет. Рыба не любит менять хозяев. Она что пчела. А
здешняя рыба особенная. Ее нужно чувствовать до тонкостей! Тут знают, как
ее сберечь. И хорошо знают, как ее извести!
   Он весь трясся от возбуждения, грозил, ничего не боялся, был
великолепен.
   - За сто семьдесят лет, - растолковывал он, - деревня многому
научилась. И уж если есть у нее такое стародавнее право, то и бояться
нечего. Одно вот только плохо, - он презрительно отмахнулся, - новый закон
лишь и свят.
   Медекша едва успел проговорить:
   - А какое отношение имеет к этому король?
   - Это он дал вам такое право? - даже не спросил, а скорее ответил сам
себе Медекша.
   Вся фигура Сача, его пришедшие в движение руки, надутые щеки-все
выражало переполнявшую его радость, которая отдавала гордостью и почтением.
   - Вот видишь, господин князь, как оно? - сказал Сач, казалось, всем
своим видом он хотел устыдить Медекшу. Приехал, мол, сюда, а не знает!
   - Должны были взять это чужие, - проговорил наконец Сач, - а он
предпочел отдать своим.
   Сач повернулся к старосте за подтверждением.
   - Не один документ, не одна печать говорят о том. В суде, в воеводстве,
в кадастре. Как бы кто тут ни подкапывался, бумага погибнуть не может.
Даже если из города ее стянут, многие в деревне сняли с нее заверенные
копии. И хорошо припрятали, вот.
   Если потеряют, станут отрицать, тогда-то только мы ее и предъявим.
   Сач продолжал бы так и дальше, но его прервал пес, который, опершись
лапами о стену, принялся выть.
   - Ну, довольно, господа! - пытался перекричать его Черский. - Господин
Ельский, господин Медекша! - обращался он к каждому.
   И чувствовал, как гнев и нетерпение все нарастают. Вот тебе и вляпался!
- бранился он, злясь на себя, как человек, который знает, что покраснел,
но никак не может совладать с собой.
   Теперь его уже всего трясло. Испортится самочувствие, появится ощущение
безнадежности, приползет страх. Растревожится человек-и от давнего, и от
нового. Жизнь покажется потраченной зря, утопленной в мерзостях. Черский
сделал несколько шагов.
   Что же это не слыхать его. К черту! - он был готов схватить за руку
первого встречного, чтобы составил ему компанию, лишь бы не быть больше
одному.
   - Ну! - вопил он. И тут пес разошелся вовсю.
   - Помнить о нем тут помнят, а вот словом вспоминать-не вспоминают, -
продолжал Сач рассказывать Медекше, - но молиться за него будут.
   Черский остановился подле них. Расставил руки. Загонял их в калитку.
   - Пожалуйте, господа, - звал он наигранно беззаботным тоном, - а то что
же, только могильщикам и достанется! Ксендз, верно, и нам поднесет по
маленькой. Ну-ну, пошли же! - и нервно стал подталкивать каждого из них
руками. С Медекшей хлопот не бь1ло. Сач застыл на месте. Черский уперся в
него, словно в столб. Бесполезно.
   - И вы идите, - упрашивал он, только бы компания бьша побольше. Он уже
плохо соображал, кто это, уговаривал бестолково. - Кто-нибудь из людей вас
заменит.
   - Я останусь, - сказал мужик. - Из людей-то я здесь один, так что
некому моего места занять, чтобы помолиться за нашего благодетеля.
   Глаза у Черского даже засверкали, так он посмотрел на Сача.
   - За Августа? - осторожно переспросил он. Собственной догадке он не
поверил, но о ком бы еще могла идти речь?
   Сач, казалось, только того и ждал, когда они отойдут, чтобы пасть на
колени. Медекша ответил за него:
   - Отчего вы, полковник, так изумляетесь, что нашелся человек, который
ведет себя, как и положено в данных обстоятельствах? Когда на обед
приглашают, сидишь ешь, носом не крутишь. На похоронах тоже нечего
капризничать. За покойника следует помолиться.
   Но удивление лишь на миг приглушило желание Черского поскорее вырваться
отсюда.
   - Ясное дело! - согласился он. - Пусть остается. Не надо ему мешать.
Пойдемте, князь!
   Медекша наклонился к Сачу, шутливое выражение сошло с его лица.
   - Может, лучше сейчас снести гроб, - прошептал он. - Совсем легкий, что
там от тела осталось! - И вздохнул, пожалев королевские останки. -
Поставить, как предусмотрено, и пусть замуровывают без нас. Не уважают
покойного эти господа из города. И чего им ходить по пятам за тем, кто
отправляется на вечный покой. Ну что?
   Сач закивал головой. Он был того же мнения. И тогда Медекша
непринужденно взял Черского под руку.
   - Дед мой, - начал он рассказывать семейный анекдот, соль которого
состояла в том, что один из Медекш на похоронах собственной матери, сильно
затянувшихся, не дал епископу выступить с прощальным словом над могилой.
"Ничего не поделаешь, - заявил он, - поминальный обед стынет!"
   И все в том же роде. У калитки он опять чуть задержался.
   Остальные тоже покинули костельный двор.
   - Что вы там выглядываете? - забеспокоился Черский и потянул Медекшу.
Снова послышался вой.
   Князь не сопротивлялся. Проворчал только:
   - Вот ведь у нас кого растрогало прибытие на родину останков короля.
Мужика да собаку!
   Когда у него немела рука, он покорно брал свечу в другую, но всякий раз
с надеждой разглядывал стену, не найдется ли какого выступа. Исцарапанная,
шершавая, вся в трещинах, она, однако, нигде не выкрошилась настолько,
чтобы можно бьшо найти место для свечки. И костельный сторож держал и
держал свечу, менял руки, обе уже ныли от усталости, все в жирных, серых,
стеариновых слезах. В большом проломе внизу стоял гроб.
   - Ну! - подгонял он рабочих. - Теперь плиту, и баста!
   Каменщик, помешивая мастерком известь в ведре, поморщился
   и выпрямился. Надорвался, снося гроб в склеп, и теперь у него
   разболелась поясница.
   - Вечное ему упокоение! - равнодушно произнес он и удивился: - Ну и
тяжесть же потащил он с собой на тот свет.
   - Сам-то он легкий, - вспомнил Сач. - Когда вы гроб наклонили, столько
там внутри ссыпалось в одну сторону, как в погремушке. Но сам-то он не в
деревянном гробу лежит, а в свинцовом, который там внутри.
   Могильщик авторитетно объяснил:
   - Известное дело, господский обычай! Коли на железную дорогу господа
соберутся, то сначала наденут шубу, потом бурку, а на нее еще и доху,
точно так же и в могилу-гроб в гроб. А ты, брат, - насмешливо
посочувствовал он, - отправишься в землю в одном!
   Сторожу не хотелось продолжать разговор в таком духе.
   - Ну так и что, - отозвался он. - Если у кого на жизнь не хватало, и на
смерть, значит, не хватит. А если было тут, то будет и там. Не дождешься,
чтобы и здесь все стало поровну.
   Как это богатому на том свете показаться, если в костеле хорошо не
заплатить. А брать-то можно лишь за качество похорон.
   Каменщик начал с издевкой, но по ходу дела и сам погрустнел.
   - Надули тебя князья, - прикидывал он, - раз решили перенести свою
кончину из этого имения в другой приход. Надо было тебе с ними
отправляться и до смерти от них не отлучаться, вроде как поклялся им в
верности до гробовой доски.
   Не пустые то были слова для сторожа. Райским, верно, казалось это место
людям, которые служили здесь костельными сторожами до него!
   - О! - Он горделиво выпрямился и провел рукой по золоченым буквам,
словно по струнам. Несколько стеариновых капель упало на землю. - Сколько
тут их лежит.
   И так ведь могло быть и дальше! Он рассеянно смотрел прямо перед собой,
потом взглядом стал искать какие-то следы, словно ресторатор, который
глазами провожает постоянных своих гостей, отправляющихся пить в другое
место.
   Могильщик оглядел плиты. Все были очень старые.
   - А ты-то ни одного не похоронил!
   Сач получил приказ молчать о том, что узнал, но мысли его все время
возвращались к этому.
   - Из этих князей вышел наш король Понятовский! - вмешался он.
   Каменщик захохотал.
   - И эти похороны, - трудно порой не посмеяться над сторожем. - тоже из
твоих рук ускользнули!
   Сач посмотрел на них. Капельки пота все еще поблескивали на их лицах,
намучились они с этим гробом, но никто из них не ведал, что творил.
   - Много бы ему тут перепало! - буркнул Сач.
   Каменщик продолжал хохотать.
   - Может, шляхтичем стал бы!
   Сач повторил:
   - Много бы ему тут перепало!
   Что ему было противопоставить этому смеху. Ксендз сказал им, что они
хоронят какого-то родственника князей, перенесенного сюда для порядка из
другого места. При жизни, видно, намыкался по чужим углам. Пожалеть бы
его, да стыдно. Потому и обряд ночью. Каменщик подошел к Сачу. От него
несло ксендзовской водкой.
   - А это тоже? - спросил он. И показал рукой на дыру у основания плиты.
Тронул ногой ящичек. - Туда пойдет? - переспросил.
   Сач не на шутку перепугался. Ничего удивительного, если бы за такое
дело каменщик в камень превратился. Но тот шевельнулся. Сач наклонился к
нему.
   - Оставь, - сказал он, - ты с этим не балуй. Это его сердце.
   Сам взял ящичек и пододвинул к черной дыре.
   - Сердце? - поразились все.
   Сач выпрямился, голос у него дрожал.
   - Тот, кто в этом гробу, - наставительно заговорил он, - отделил его от
своих останков, телу предстояло покоиться в склепе, а сердце он оставил
близким, да никто не пришел за ним.
   Все посмотрели на ящик, чтобы лучше уяснить услышанное.
   Каменщик мягким движением вставил его внутрь, но, чтобы не подумали,
будто Сач им командует, снова решил пошутить, хотя ему было не до смеха.
   - Нехороша жертва ксендзу, - сказал он, - воротись, грошик, в карман!


                                    II


   Не пью, в бридж не играю, за женщинами не волочусь, так что со временем
брошу службу, иначе на всю жизнь останусь здесь ничем!
   Что это секретарь Черского так привязался! - Ельский постоянно
чувствовал на себе его взгляд. Пододвигается, слово у него уже на кончике
языка, весь извертелся, так его и подмывает, раз пять уже хотел что-то
прошептать ему в ухо. Ельский кивнул головой, словно услышал, но всем
показал, что не слушает.
   Однако заметил, что тот теряется в такой пустяковой ситуации. И зачем
пускать такого щенка во взрослое общество. Но, может, оттого, что людей
тут не хватает, иначе и компанию не составишь! "Ах, уж эта провинция! -
вздохнул он. - Провинция, - повторил он, - классическая!" И снова
бормотанье.
   - Мне нужно многое сказать вам, господин советник. - Шипенье секретаря
ввинчивалось в ухо Ельскому. - Может, попозже удастся.
   Ельский опять кивнул. Достаточно ли такого, чтобы возмутиться. Это бы
только обратило на себя внимание. Ну и нахал.
   Словно самец, у которого месяцами женщин не было. Набух страстью,
только бы разрядиться. Уж и сдержаться не может, так у него свербит
выболтать какой-нибудь секрет. Кого он здесь хочет подцепить на крючок. У
воеводы, кажется, позиция крепкая, а все остальные тут-его люди. Здешнее
грязное белье?
   Неужели эта вонючка полагает, что гость из Варшавы затем и приехал,
дабы ходить по домам и устраивать постирушку. А что, если встать и
подсесть к кому-нибудь другому? Но это не лучший выход. Местные должны
добиваться его общества. Не он же! И опять!!
   - Я тут только жду кое-кого из своих, - продолжал откровенничать
секретарь почти беззвучно. - Вот-вот буду готов.
   Это уж не простачок из маленького городишка, а прощелыга.
   Или какая-нибудь провокация. Кому бы, однако, пришло тут подобное в
голову. Пошел бы на это Черский? Нет, вот ведь он сам этого гуся зовет к
себе.
   - Господин Сач, - крикнул он, - столик для бриджа!
   Ельский встал.
   - Сач-это вы? - спросил он громко, желая объявить, что и понятия об
этом не имел.
   - Так вы меня не узнали? - Молодой человек совсем растерялся.
Покраснел. Со слабой надеждой спросил еще: - Но моя фамилия...
   - Я только что виделся с вашим отцом, - оборвал его Ельский. Не
сегодня, так завтра пронюхает, откуда я взялся.
   Чересчур уж пройдоха, тут для него, верно, тайн не существует.
   И мне на руку будет сказать, что я говорил с ним о его папочке.
   Он добавил: - Какая колоритная личность!
   Значит, не узнал! Сач помрачнел. Ничего обо мне не знает, может, и не
хочет знать. Он замолчал. Сбитый с толку, медленно расставлял карточный
столик. Так, стало быть! Варшава, битых два года столицы, бесцельных
шатаний и вынюхивания! Чего только он не нашел, и наконец ее голос.
Предвестие дела. Как же он не помнит. Был ведь!
   - А как у варшавянина с музыкальным слухом? - спросил Ельского Черский.
   Ельский протянул карту.
   - За мной! - Полковник почувствовал, что судьба сделала свой выбор, и
принялся разглядывать Ельского. Партнер! Совсем новый. К такому стоит
немного поприглядеться. Нервный! Будет неуравновешен.
   Но пока что Ельский был только рассержен. Других сначала пригласил.
Его-последним. Тут какое-то пренебрежение. И еще хуже-отсутствие интереса.
Взбеситься можно. Приехал бы сюда инспектировать, тогда ходили бы гурьбой
за мной по пятам, только бы прорваться ко мне. Лишь в последнюю минуту,
лишь как необходимость. А так, сидят, словно кем-то рассаженные, каждый у
своей печки, греются, лениво отмахиваются словом от тишины, спиной к
дверям, в которые входит кто-нибудь из большого мира. Так думал Ельский.
Выложил карты. Черский покопался в них. Исправил некоторые неточности, а
также порядок мастей. В козырях тройка на столе лежала у Ельского перед
семеркой. Навед