ческого
движения.
   Не от каждого можно. К счастью для большого капитала и собственности,
от вашего-можно. Правда, движение ваше непристойно, но ни для одного
богача оно не станет игольным ушком, главное-только не опоздать обратиться
в нужную веру.
   Знаете, что такое для богатого обратиться? Это синоним слова "дать"!
   Кристина вспомнила рассказ об одном своем предке. Тот Медекша, третий
князь на Брамуре очень распутно жил на доходы от своих владений. Спустя
годы заговорила в нем совесть, поставил он в своем городишке храм, который
обошелся в такую сумму, что это чуть не разорило князя. Да вот грешить не
перестал! Ельский знал эту семейную историю. Кристина напомнила ему лишь о
том.
   что венчало ее.
   - Вы помните, что сказал епископ моему прапрадеду? Имение свое, князь,
ты обратил на путь добродетели, но душу своюнет!
   - Браво, епископ! - расхохотался Ельский. - Только все это не по нашим
временам. Ваша партия таких различий уже бы нс делала. Лишь бы толстосум
выразил свое "верую" деньгамиэтого и достаточно. Что он там думает лро
себя, для политики значения не имеет. Партию интересуют только его
убеждения как богача. Голос его фортуны.
   В углу на табурете стоял английский граммофон. Кристина показала на
заводскую марку: заслушавшаяся собачка.
   - His fortune's voice' [Голос его фортуны (англ.)], - поддразнила она
Ельского.
   И Кристина продолжала говорить легко и умно, но все еще сердясь, что
сумма на поездку выходила такая немалая. А ведь она и сама бывала за
границей, кстати, училась там. И то, что этому Фришу заплатят отправкой в
большой мир, она тоже приняла совершенно спокойно. И, только когда Ельский
помножил за нее сумму, необходимую для месячного пребывания в Париже, на
шесть, она разозлилась и приуныла. Ибо все явления в воображении ее
возникали без фона, без перспективы, лишенные каких бы то ни было связей
друг с другом. Фантазия ее была способна только бурлить. И ничего больше.
Простейшие действия были ей чужды. Поэтому сам факт, что такая обыденная
вещь, как студенческая жизнь за границей. МОГА;! тотчас же обернуться
прямо-таки неправдоподобными расходами, поразил ее и рассердил Па какое-то
время мир в ее глазах померк.
   А Ельский разошелся.
   - Любопытно, что крупная земельная собственность вкладывает деньги в
консервативные партии и газеты. А плутократия по тем же самым причинам
делает ставку на политических новаторов. Ибо земля вечна, а деньги
подвижны. Земля верит, что мир не должен меняться, деньги поняли, что
должен, но не обязательно к худшему. Оттого консерватор никогда не менял
бы министров, а банкир, заводчик, торговец охотно сделали бы это в
качестве платы за такие перемены, чтобы дело не дошло до коммунизма.
   Все это теории, думала Кристина. Из них вовсе не выходит, что кто-то
должен дать им эти три тысячи. Кристина обожала общие рассуждения, только
бы они не касались какого-нибудь реального случая. Особенно такого, в
который была замешана она сама. Тем временем Ельский в полном противоречии
с настроениями Кристины продолжал витийствовать. Мыслящий человек бывает
слеп.
   - В большом состоянии страшно то, что и оно подчиняется закону тяжести.
Его тяжело сдвинуть с места, трудно им управлять, нередко оно очень
упрямо, тянет, куда захочет, человек приписан к нему, словно раб. Ничего
удивительного, что люди так боятся за свое богатство, ибо само оно себе
ничем не поможет. Все нужно делать за него, беспрестанно его обхаживать,
без устали оправдываться за него и унижаться до того даже, чтобы
оплачивать его шутов, таких, как вы, к примеру.
   Кристина покачала головой:
   - Все это красивые слова. - Чтобы разозлиться еще больше, ей не нужны
были возражения. Хватало и собственного монолога.
   Так она сама себя распаляла. От замечаний, которыми она хотела выразить
свое безразличие, она бросилась к прямо-таки оскорбительным. - И-и-и, -
запищала она пренебрежительно, - все это болтовня одна!
   - Она вам объясняет, - с достоинством возразил Ельский, - почему
богатые люди откупаются от вас.
   - Я не хочу объяснений-почему, я хочу знать-кто именно!
   Побагровевшая Кристина ставила Ельскому свои условия. Он и в самом деле
не подумал об этом. Минуточку! Проще простого-чья-нибудь фамилия, и все.
Он умолк. Его охватила та особого свойства дразнящая лень, которая
поражает мысль, когда ей поручается слишком легкое дело. И злость на
собственную память, что она не спешит на помощь, и не пошевелится даже.
   - Прошу прощения, секундочку! - рассердившись, сказал он и сморщил лоб.
Он чувствовал на себе взгляд Кристины. Как дать ей понять, что она
неделикатна? Зачем она так погоняет его глазами. Нет, по правде говоря,
никто не приходил ему в голову. - Хуже всего, - заметил он, - насиловать
память. Раздражать ее не стоит.
   Но для Кристины существовало только сейчас. Если придется ждать,
значит, ничего из этого не получится. Опять что-то пройдет мимо нее.
   Еще одно приключение, которое минует ее стороной. Еще раз все кончится
на приманке. И она ясно почувствовала, как из этого страха рождается в ней
потребность солгать. Она не выдержит!
   Встретившись с теткой Штемлер или с кем-нибудь из кузенов, она должна
убить их рассказом о солидной провокации, в нем она свяжет себя с
нападением на Папару, словно сон с явью.
   Фантастически меняя фигуры и беспрестанно смешивая идею с ее
осуществлением. Трудно представить себе, что кому-нибудь может присниться
сон, в котором он сам бы не присутствовал. Так и Кристина просто не могла
вообразить себе никакой ситуации без себя самой. И словно автор,
прибегающий к вымыслу-мол, рассказывает он лишь о виденном собственными
глазами, - она доводила дело до того, что правдоподобие выдуманных ею
историй разрушалось только чрезмерностью ее свидетельствслишком уж обильно
истории эти были пропитаны самой Кристиной, чтобы не быть сказкой.
   Есть люди, которые не перестают удивляться тому, что оказались где-то.
Кристина не могла успокоиться, если ее где-нибудь не было. К тому же она
не умела ничему удивляться и мириться с этим. Так что, покуда могла, она
не соглашалась. И потому каждая ее ложь была в известной мере протестом
против слепого случая, который отодвигал ее на задний план, хотя в каждом
происшествии, в которое она позволяла своей фантазии втягивать себя, она
принимала куда более живое участие, чем подлинные очевидцы, правда лишь в
собственном своем воображении. И сейчас для Кристины важным становилось не
то, действительно ли кто даст деньги на авантюру с Папарой; ее
интересовало прежде всего то, кто это будет. Чтобы узнать как можно
поскорей и начать фантазировать. Какое наслаждение потом в разговорах с
людьми, далекими от партии, ощущать в себе этот натиск правды, этой тайны,
готовой сорваться с кончика языка, эту дрожь, которая пробирает тебя,
когда ты исторгаешь намеки, позволяющие другому лишь лизнуть правду, но
никогда не постичь ее.
   - Вы носитесь с секретами, словно полудева с целомудрием, - сказал ей
как-то Чатковский, который видел ее насквозь.
   Но за организацию он не беспокоился. Ибо Кристина умела примешать
столько домыслов к капле правды, которую она выбалтывала, что толку от
этого не было.
   Ельский уже некоторое время держал Кристину за руку.
   Теперь он сжал ее.
   - Нельзя, - сказала она, - иначе мы плохо будем выглядеть вечером.
   Ельский поморщился.
   - Всякий раз, когда действительно бывает нельзя, - заговорил он,
надувшись, - вы по первому прикосновению догадываетесь, чего мне хочется.
А как только в принципе можно, вы не желаете понимать.
   Кристина подняла глаза, словно была уверена, что если внимательно
рассмотрит Ельского, то поймет наконец, почему так получается. И опять ее
поразила какая-то торжественность в нем, какая-то временность доброты его
лица. Будь он убогим, он воззвал бы, как то умели другие, к ее
материнскому чувству.
   Будь он сильным, он пробудил бы в ней жажду подчинить его себе.
Физически он немного ей нравился, только вот из этой искры огонь не
разгорался. В общем-то телесная приманка для Кристины-это да, но для ее
слабостей-никакая! Как в луне, как в актере, как в пьянице, чувствовалось
в силе Ельского и в его блеске что-то преходящее. Тот вечер, когда из ее
квартиры он звонил на службу! Что же такое сказал ему дежурный чиновник,
если он моментально угас. Спустя секунду он был уже жалким, достойным
сочувствия, вся энергия из него улетучилась, так же как до того-может был
чересчур самоуверенным и предприимчивым. Кристина насупилась, вспомнив тот
вечер. Как он после этого телефонного звонка жался к ней. Не хотел и слова
сказать: выкидывают его или еще что. Так или иначе, нельзя вот так вдруг
превращаться в ребенка, если до того беспрерывно твердишь, что будешь для
женщины опорой. Ничего из этого не выйдет!
   - Ах, боже, боже! - вздохнула она и погладила его руку. - Расскажите-ка
лучше поскорее, что было, тогда мы еще и переодеться успеем. Словом,
прежде всего, зачем вы ездили?
   Об этом Ельский говорить не мог.
   - По служебным делам, - ответил он. - Такая там скучища! - Выражение
это он перенял у Кристины.
   - Скучища! - повторила она. - Все равно, вечно эти ваши секреты. И где
это все? Можете сказать? - Это он мог. В Бресте.
   Глаза у Кристины заблестели. - Из-за Черского? - спросила она.
   Ельский сказал, что нет.
   - Во всяком случае, не из-за, - рассмеялся он. И тотчас вспомнил: - А
этот Сач у него, вы его знаете, что он за тип?
   Кристина возмутилась.
   - Никакой он не тип! Парень первый сорт. Это я его отыскала!
   - И подсунули Черскому!
   - Вот именно! - Два эти слова Кристина произнесла резким тоном,
вызывающе надменно, к чему она обычно прибегала, когда ей приходилось
признаваться в собственной вине.
   - Способный? - продолжал допрашивать Ельский.
   - Прекрасный! - слово это вырвалось из ее уст со свистом.
   словно ветер зашумел в лозе.
   Ельский покрутил головой.
   - Вы свою молодежь толкаете на скользкую дорожку. Это вас развратит.
   Она возразила, набросившись на Ельского с упреками:
   - Вам бы надо было получше запомнить его, тогда бы ны гак не говорили.
В нем, в этом спокойном, флегматичном мальчике.
   настоящий вулкан. Он взялся за эту работу не ради карьеры.
   Забился в лесную берлогу, выслеживает Черского, словно собака.
   Вы помните Аню Смулку? - ни с того ни с сего спросила она.
   Ну да, он ее помнил, так что из того!
   - Это ее жених!
   Ельский все понял. Черский был тем человеком, который застрелил отца
Смулки. Правительство замяло эту историю. От вдовы оно попыталось
отделаться концессией. Та с тяжелым сердцем-а что было делать-принялась за
продажу предложенного ей спирта. Аня, когда подросла, велела отказаться от
концессии. И этого ей было мало. Не просто разорвать пакт с убийцами. Она
поклялась отомстить им. И сердце ее сладко щемило от счастья, которое
привалило бы ей, коли с Черским стряслось что-нибудь худое. Да еще из-за
нее!
   - Только, миленький вы мой, - стала ластиться к Ельскому Кристина,
готовая сгореть со стыда. Опять этот ее длинный язык! - Бога ради, ни
словечка, прошу вас. Если Черский узнает, что они знакомы, все пойдет
насмарку.
   - Вот тебе и Смулка, - задумался Ельский. Словно дочь кастеляна' из
средневековья отдает свою руку тому, кто убьет Черского.
   Но Кристине было не до шуток. И зачем ей только пришло в голову
разболтать об этом жениховстве. Все Ельский, он из нее вытянул. Всегда он
так. И в глазах ее уже вовсе не было и тени страха, одна злость. На свое
счастье, Ельский совершенно успокоил ее.
   - У нас в кружке есть специалист по мелиорации Полесья.
   Чем скорее Черский свернет себе шею, тем лучше. У нас тоже свои масоны.
Молодые!
   И он взял кусочек торта, по затем отложил его. Он вдруг вспомнил стол у
Штемлеров. И Дикерта, который превосходил его тем, что умел есть на
приемах. Не терял головы, не метался, не болтался без толку, не хватал,
что попадется под руку, но спокойно и основательно выполни;! программу,
которую он формулиро(;ал сразу же, бросив взигяд на стол. Накладывал, брал
приправу, отходил в сторону, не в одиночестве даже-зачем же в одиночестве!
- но всегда внимательнее следил за логикой кушаний, нежели беседы. Ельский
же суетливо что-то кому-то подавал, что-то нарезал, ел без аппетита, сам
не зная, то ли оттого, что уже наелся, то ли пришел из дому сьггым.
   - Сегодня кутят Штемлеры, - сказал он мрачным тоном человека, временно
постящегося, но приглашенного на пирушку. - Конечно же, будет Яшча, а
может, и Дитрих.
   Два члена кабинета! Черский третий, который, кто знает, не выше ли еще,
хотя и не занимает министерского поста. Это, я понимаю, прием! Ельский и
Кристина помолчали, размышляя над этим, так молчат, войдя в костел.
Всерьез воспринимая не самих лиц, но воплощенную в них власть. Сердце у
Кристины застучало, однако не так, как сегодня утром, когда обсуждалось
нападение на Яшчу, министра юстиции, который в последнее время что-то уж
очень рьяно взялся за националистов. Он отказывался выпустить целую группу
арестованных боевиков, взятых в Лодзи, когда они напали на митинг
социалистов. Утренняя ее злоба, все ее возмущение, тогда ее охватившее, не
прошло совсем, но, словно отодвинувшись в сторону, на маленький огонь, уже
не кипело, а остывало по мере приближения часа встречи с этим чиновником.
   А Дитрих, которого, как публично заявил Дылонг, "по мнению
националистов, осквернила еврейка-жена", сейчас вместе с нею, урожденной
Кон, в нетерпеливом воображении Кристины то исчезал, то появлялся вновь,
бросая ее в радостную дрожь или заставляя больно заходиться ее сердце по
мере того, как то он, казалось, точно прибудет к Штемлерам, то опять
обманет их ожидания. Кристина в сегодняшней статье и в приговоре,
вынесенном этому министру, которьш каждый вечер ложился в оскверненную
постель, не изменила бы ни слова не оттого, что была так тверда, а оттого,
что была удивительно рассеянной. Как тот, кто условливается о встрече, а
затем забывает сказать о самом главном, так и Кристина, встретясь с
каким-нибудь министром, тотчас забывала о том, о чем она думала, о
главном-о собственном своем мнении, что все они дрянь.
   - Ого-го! - И голос ее дрогнул. - Целых два!
   Ельский низко склонил голову. Да, два. Для него это тоже было делом
серьезным. Присутствие министра! Сгущение реальности, иная цена жизни,
гораздо более высокая, насыщенное время, отсутствие скуки. Он знал их
всех. Почти не бывало дня, когда бы он не видел премьера, хотя чаще всего
из окна. Но министр-все равно, в каком виде: или вылезающий на дворе из
автомобиля, или гораздо более осязаемый, когда он дает какоенибудь
задание, - министр неизменно оставался для Ельского центром тяжести, самой
чувствительной точкой, вечным магнитом, притягивающим к себе его глаза,
уши и мысли. Если даже это и был мистицизм, Ельский его оправдывал; точно
так же любая шутка о членах правительства его коробила. Он смирился с тем,
что сам был каким-то не таким! И потому, хотя он и не без некоторой грусти
смотрел на жизнь, как она есть, улыбался, когда ему повторяли остроты из
политических кабаре, но делал он это с навязываемой самому себе
снисходительностью, как нередко поступают, несмотря на всю ученость и
терпимость, священники, читая средневековый текст, нашпигованный самыми
грубыми издевками над церковниками.
   Ельский взглянул на часы.
   - Да, да, два, - подтвердил он и, не отрывая глаз от циферблата,
мысленно рассчитывал время.
   Разумеется, на вечер он должен прибыть минута в минуту. На переодевание
он щедро дал себе час. В такой день надо быть внимательным к каждой
складочке. Так что пора было идти. Но Кристине это еще не пришло в голову.
Одна нога тут, другая там, напялив какое-нибудь платьишко, напудрить нос,
какие еще церемонии! Ельский наизусть знает эти слова. И здесь Кристина не
далека от правды. Одевается она так стремительно, в последнюю минуту,
сразу же и готова идти, только вот чаще всего с опозданием на час. Сама
мысль о необходимости причесаться или принарядиться оскорбляет ее. "Для
кого это еще", - высокомерно заявляет она. Но даже тогда, когда она, как
сегодня, хотела выглядеть хорошо, она не в состоянии принудить себя к
старательности, словно литератор, который не в силах заставить себя
переписывать начисто письмо любимой. Это неестественно и излишне! Так и
Кристина не раздумывает над тем, во что ей одеться. Открывает шкаф и
запускает в него руки.
   - Так что же, - у нее просыпается желание попроказить, - вы по телефону
обещали столько любопытного. Как же там все было?
   Ельский каменеет, лицо его приобретает похоронное выражение. Так он
выглядел и во время того незабываемого телефонного звонка из президиума
правительства, который так напугал его отставкой. Это вечная его беда,
профессиональный комплекс, досаждающий ему, неизлечимый, выводящий из
себя, ибо, рассуждая здраво, Ельский знает, что мало кто среди сослуживцев
может быть столь спокоен за свое место. Да что поделаешь! С нервами не
сладишь! Ельский выкручивается, говорит, что расскажет вечером.
   - Я думала, тут какая-то тайна. - Дух противоречия берет в Кристине
верх независимо от ее воли.
   Она враждебно взглянула на Ельского, словно он ее обокрал.
   - Может, заехать за вами? - спросил он.
   Она пробурчала:
   - Я еду с отцом, - и сразу же: - Что вы от меня утаиваете?
   Что бы для нее такое выдумать? Что он любит ее? Это было бы правдой. Но
в ответ она расхохочется ему в лицо: "Тоже мне новость!" Что он
беспокоится за нее? Значительно тише и с тревогой в голосе, очень
серьезно, словно впервые, Ельский начал:
   - Я знаю о ваших планах, - зашептал он. - Об одной задуманной акции. Вы
хотели бы тут, в одном местечке под Варшавой, взяться за евреев. Умоляю
вас...
   Кристина прикусила губу. Он заметил, что рассердил ее.
   - Ситуация не из легких, - он театральным жестом ударил себя в гр\дь, -
моя вина, что вообще дойдет до этого, раз я знаю, но не препятствую. Но
все это касается куда более сложной политики. В конце концов наше
правительство тогда может разрешить себе антисемитизм, когда к тому
принуждает его общественное мнение. Дело уже решенное, сейчас по некоторым
соображшиям оно позволит принудить себя. Но бога ради, вы-то держитесь в
стороне. Вы же обещали, что у вас будет только салон.
   Крис 1 и на все шире раскрывала глаза. А он распалялся.
   - Од' ако ежели в этом салоне будут приниматься решения о погромах,
если вы салон этот превратите в притон, если из этого салона по ночам вы
будете ускользать на какие-нибудь акции...
   Она рассмеялась, но неискренне:
   - С бомбой в муфте!
   Ельский оскорбленно:
   - Это вовсе не так смешно. Вам иногда следовало бы подумать и о
родителях.
   Она изобразила удивление.
   - О ком? А им-то что до того?
   Он поднял вверх палец и проговорил тоном не то няньки, не то
проповедника:
   - До поры до времени. Не забывайте о тюрьмах.
   Кристина весело расхохоталась.
   - Кто об этом будет помнить? Это профессиональный риск!
   Ельский вернул ее на землю.
   - Какая же это для вас профессия. Мне хотелось бы, - он перешел теперь
на заботливый тон, - чтобы вы все продумали и установили бы для себя
какую-то границу. Ученые, художники, церковники, аристократия должны
заниматься политикой, разумеется, но не доводить дело до тюрьмы. Не далее,
чем до ее порога.
   Точно так же и женщины, в особенности такие, как вы. Партия многим
обязана вам за то, что вы с нею, княжна Медекша! Зачем же становиться
рядовым, самой заурядной ее работницей.
   Тогда и интерес к вам у партии упадет. Неужто же вы этого не понимаете?
   - Откуда вы знаете об Отвоцке! - спросила она, злясь, что он докопался,
и смягчаясь, тронутая его заботой.
   Стало быть, в Отвоцке! Этого-то он как раз и не знал. Именно Кристина и
придала кое-каким намекам Чатковского и других определенность,
географическую точность. Но открытие Ельского не обрадовало. Этого еще не
хватало-устроить