не можешь помочь.
   Тогда Ельский рассказал о Козице. О влиятельном офицере разведки,
который интересовался особой Янека. Он познакомился с ним в ходе какого-то
следствия и отнесся к нему с уважением.
   - Ох уж эти наши офицеры! - Генрик надул губы.
   Ельский согласился, но ведь Козиц именно это и дал ему понять. Даже как
будто бы разрешил в случае чего обратиться с просьбой.
   А он многое может.
   Дикерт не решил, поддакнуть ли Ельскому, дав знать, что ему ведома роль
Козица, или продолжать реагировать на все презрительной миной. Эти
сомнения обратили его гнев совсем в другую сторону.
   - А я бы, - закричал он, - не позволил ему из тюрьмы и носа высунуть.
Такой брат-враг, такой сын-враг. Наивреднейшая личность. Из-за таких людей
рушится вся общественная лестница;
   кто принадлежит к элите, должен быть элитой! Куда же, черт возьми,
должны стремиться низы, если мы, верхи, станем кидаться вниз. Значит, нет
верхов, значит, незачем в жизни стараться, значит, нигде на этом свете не
может быть хорошо!
   Это цинизм, скептицизм, это нигилизм. Янек недотепа и просто ничего не
понимает. Ни в искусстве, ни в благосостоянии, ни в культуре. И того
урона, который он нанес. Как же к нему должны отнестить наш сторож, наш
лавочник, наш мусорщик.
   Все они карабкаются вверх, сами или с помощью своих детей, толпа
боготворит представителей буржуазии, отец президент, сенатор, такой видный
домовладелец, для них он олицетворение величия, о каком можно только
мечтать, а этот спускается со священной горы и поворачивает вспять поток,
который пробивался вверх, говоря ему, что незачем тратить силы. Это
предательство класса, это предательство народа и предательство человека.
   Он стал кричать на родителей, так как ему показалось, что они
собираются возражать.
   - Знаю, знаю, вытащить его и отослать куда-нибудь подальше. Одним махом
с ним покончить, чтобы навсегда с глаз долой.
   Я хочу того же самого. Как-никак он мой брат. У меня тоже сердце есть.
Но с теоретической точки зрения, как честный гражданин общества, я осудил
бы его и беспощадно покарал.
   Накипь, накипь, которую надо счистить.
   Голова старика тряслась. Боль старит детей, стариков превращает в
детей. Бывший президент залепетал так невразумительно, что даже Генрик,
заподозрив недоброе, отпрянул от него.
   - Не говори так, ради бога, - отец не просил, а предостерегал. - Мы,
как и ты, когда-то давно кричали у себя в клубе: бандиты, отбросы,
безумцы! А сегодня-они у власти. Выкинули меня из президентского кресла.
Лучше ты сам будь поосторожнее!
   Генрик недовольно смотрел на отца, только по глазам Ельского он понял,
что, бесспорно, можно опасаться и этого. Тем временем взгляд старика
прояснился.
   - Прости меня, - прошептал он. - Может, это и глупо, что я сказал. Но,
видишь ли, я так давно живу на свете.


                                    VII


   Ты? Ты! С каких это пор мы стали на "ты", недоумевал Чатковский. Но
признавал этот факт и даже не выказывал сомнения, лишь удивлялся этому,
будто собственному старому письму, написанному в уже выветрившихся из
памяти обстоятельствах, которые можно сравнить со скалой, каменистым
островком, остатком погрузившейся в воду суши, - в жизни оно ни на что не
нужно, хотя и держится на ее поверхности. Да, огонь в своем стремительном
наступлении сжигает не все, бывает, перескочит через что-нибудь, оставит
себе на следующий раз, понуждая изумиться тому, что он признает исключения
и способен пощадить, он, столь неумолимый. Точно так же и время, которое,
возможно, то же самое, что и огонь, только очень медленный.
   Жизнь выгорает сегодня, прошлое-в памяти, порой от самой буйной жизни
остается горстка пепла, ничего ни для нынешнего дня, ни для воспоминаний.
Поскольку, если быть точным, их, воспоминаний, и нет, есть только
проблемы, временно отложенные.
   Чатковский обходился без прошлого, хотя оно у него и было бурным. О
том, что произошло позавчера, он никак не мог ничего вспомнить. Когда-то
он был коммунистом, полгодапослушников, затем отмахнулся от
мировоззренческих проблем и всерьез занялся теорией стихосложения. Он не
отрекался от всего этого, точ^.1 так же, как не отрицал, что это вот он на
фотографии р детском платьице. Ясно, что теперь оно ни к чему его не
обязывало, раз сам он стал кем-то совершенно другим. Как актер, сегодня
перевоплотившийся в Гамлета, нс думает о том, что месяц назад он был
Гутем, так и Чатковский всегда находился в настоящем времени, никогда не
отдавался прошлому, и вспоминат', для него было делом столь же нереальным,
как и видеть сны Он испытывал самые странные чувства, беря в руки
"Капитал" или "Подражание Христу", только в этих книгах он находил
подтнерждение того, что прошлая его жизнь была, - есть люди, которых
ощущение того, что какой-то миг они уже переживали когда-то, утверждает в
вере, что они уже однажды жили на земле.
   Чатковский равным образом не помнил ни своих верований, ни своих
взглядов. Случалось, что в обществе, на улице или на собрании женский
голос произносил его имя, и тогда только Чатковский вспоминал о старом
своем романе, о котором ничего ему нс говорили ни глаза женщины, ни ее
губы, ни весь ее облик.
   - Мне кажется, ты ошибаешься, приписывая каждому покушению две
сущности-нравственную и техническую. На самом деле природа всякого
поступка только одна. Если ты не видишь этого в покушении на жизнь
ненавистного тебе человека, то приглядись к своему покушению на целомудрие
любимой женщины. Тут обе стороны-нравственная и техническая-одно и то же,
по крайней мере они так слились, что ты не можешь думать о каждой из них
по отдельности, как за шитьем ты не в состоянии думать то о нитке, то об
иголке.
   Чатковский видел перед собой некрасивое лицо Фриша, одутловатое и
серое, но тем не менее спросил его, куда серьезнее, чем, скажем, красавца
Тужицкого:
   - Но ведь ты сначала говоришь себе, что любишь, а затем уж думаешь, как
будешь ею обладать.
   Фриш пропустил это мимо ушей, вернувшись к проблеме покушения.
   - Брут загорается лишь после того, когда понимает, что с технической
точки зрения он сможет убить Цезаря. Действия только у нас,
интеллектуалов, могут облекаться в теоретические формы. Для людей, живущих
полнокровной жизнью, мысль неотделима от возможности. Это напоминает
процесс оплодотворения. Люблю-значит, могу обладать, ненавижу-значит, могу
убить. Нет ни безнадежной любви, ни безнадежной ненависти. В жизни. Ибо на
бумаге-сколько угодно. И в голове, без которой никогда бы не было никакой
бумаги.
   Фриш сидел за деревянным маленьким столом, наверное, бывшим когда-то
кухонным. Грязными, очень жесткими и длинными ногтями он рисовал на нем
бороздки и отковыривал щепки.
   По-видимому, он часами занимался этим, так как во многих местах стол
был выщерблен.
   - Под таким углом зрения любопытно выглядит ненависть богов. Особенно
по отношению к смертным, над которыми они были вознесены сверх меры. Они в
любой момент могли уничтожить все, что захотят, и осознание такой
возможности должно было бы отобрать у их ненависти всякую горечь. А ведь
они искренне ненавидели. Я предполагаю, - он вырвал щепку побольше и
какое-то время разглядывал ее, - что проистекало это из следующей
причины...
   Он метнул взгляд на Чатковского. Ему не терпелось высказаться.
   - Но только никому ни слова, - предупредил он. Чатковский не понял, что
Фриш берет с него обещание молчать, поскольку опасается за свое право на
какую-то мысль: он полагал, что философские рассуждения, по-видимому,
тянут того выболтать какие-то политические или партийные секреты. -
Видишь, богиэто никакой не талант, никакая не своеобразная способность, по
большей части это всегда лишь сила. Что-то среднее между великим князем и
стихией. Позиция и мощь. Как глупы все их шутки, да, им есть в чем
позавидовать людям!
   И Фриш продекламировал:
   ...Tantusne evertere-dixit
   Me superis labor est, parvague puppe sedentem
   Tain magno petierc mari!
   - Вергилий? - спросил Чатковский. И тут же понял, что нет.
   и вспомнил тот вечер, когда перешел с Фришем на "ты". Тогда все
готовились к экзаменам, а Фриш учил только стихи. До поздней ночи они
проверяли друг друга по латинской грамматике, как вдруг этот
чудак-способный, о чем они знали, но всегда говорили, что он провалится на
экзаменах из-за своей робости, - начал читать Лукиана. Он декламировал
его. пока шли через всю Варшаву, от Старого города до Уяздовских аллей,
где немного посидели; было, кажется, часа три, к ним прибилась какая-то
собака, две проститутки попросили закурить, и тогда Фриш. желая
покрасоваться, перешел к Овидию. Он знал наизусть множество отрывков в
оригинале и их переводы, порой несколько одного и того же фрагмента.
   - Ты считаешь. Цезарь мог в это верить. - задумался Чатковский. Он
произнес имя Цезаря, стремясь показать Фришу, что знает! Он теперь
вспомнил то самое место у Лукиана, вспомнил, что это были слова Цезаря,
который, торопясь из Африки в Рим, сказал во время бури: "Так трудно
бессмертным свалить меня, что против сидящего в утлой лодчонке они бросают
столь огромное море!"
   - Такие, как он, верят, - сказал Фриш. - Собственная незаурядность
возбуждает их, но еще больше-их собственная удача.
   Им кажется, природа не в силах устоять перед их личным обаянием и
оттого питает к ним слабость. Они относятся к природе так, будто она
отдалась им. Превратности судьбы для них-то же самое, что скандалы,
которые устраивает любовница.
   Она яростно накидывается на тебя, но готова пожертвовать за тебя жизнью.
   Комнаты вроде той, в которой жил Фриш, Чатковский видел только в
театре. Самый настоящий чердак, и никаких особых подробностей-итак,
скошенный потолок, невзрачное окошко, одно, сейчас мокрое от дождя, очень
узкая железная кровать, железная печурка, чайник, которому самое место на
помойке. В углу стопка книг и ботинки, словно с усами от растрепавшихся
шнурков. Только стены взяли на себя труд скрасить однообразие комнаты. С
помощью простейших средств, давно всем известных, - с помощью трещин, дыр
и подтеков стены были буйно расписаны. Целые картины, но в основном что-то
похожее на зарисовки в альбоме-фрагменты, какие-то детали, лица,
запечатленные для того лишь, чтобы взять на заметку, руки, гротескно
жадные, бороды, лягушки, листья, коллекция носов, собачьи морды, лапки
ящериц, словом, излюбленные темы случая. Коегде штукатурка отвалилась и
видна была дранка.
   - Ты вообще веришь в величие? - спросил Чатковский. - Я говорю, -
прибавил он, - сегодня!
   С подоконника стекала вода, многими ручейками разбегаясь по стене, и
собиралась на полу, образуя лужицу, которая, похожая на язык, осторожно
продвигалась все дальше и дальше. Две стены по бокам и косой потолок
постепенно покрылись мокрыми пятнами.
   Фриш сказал:
   - Не могу уверовать в ничтожество, хотя и вижу его. Не могу поверить,
что величия нет, хотя я его и не вижу.
   Он пояснил:
   - Это талант! Это просто талант, как и всякий другой.
   Великий человек рождается так же, как скрипач или проповедник, порой
только природа забывает проверить, способна ли она дать ему слушателей. И
это ее несовершенство. В этом как раз ущербность наших дней. Читая книгу,
можно брать из нее только сюжет, а не наслаждаться искусством, великого
человека можно использовать в практических делах, не обращаясь к его
величию.
   Природа продолжает создавать их, как, наверное, она создает и
астрологов. И те и другие должны изменить род занятий, чтобы быть нужными
в сегодняшнем дне. Великий человек чаще всего способен на это, но тут уж
все дело в его таланте, а не в величии.
   Чатковский почувствовал, что начинает мерзнуть. Фриш велел ему не
снимать пальто, ибо всякий, кто приходил сюда с улицы, не мог сразу
разобраться, будет ли ему холодно в такой сырости.
   Чатковский принялся застегивать пуговицы, застегнул все до единой.
   - Свежо у меня, а? - забеспокоился хозяин. - Знаешь, я иногда и летом
протапливаю, если вот так, как сегодня. А теперь, правда, дров нет, - тут
же разрушил он свои надежды. - Но, может, найду что-нибудь, - он согнулся
над кучей бумаг. - Черт!
   Еще может пригодиться. - Он принялся выдирать из какой-то книги целые
страницы. - Теми местами, которые я знаю наизусть, в конце концов,
позволительно и пожертвовать, - сказал он. Поднял книгу вверх и показал
обложку: - "Чистилище"!
   Чатковский положил на стол два злотых.
   - Знаешь, это идея, - сказал он. - У тебя действительно дьявольски
холодно. Пошли за углем, - попросил он. - Мне надо поговорить с тобой.
   В интересах организации лучше с Фришем в кафе не показываться, а
сырость разъедала у Чатковского уверенность в себе.
   - Знаешь Корсака? - спросил Фриш. - Переводчик Данте, - пояснил он, - в
чем-то даже лучше Порембовича, вот, например, - он поднял вверх палец: -
"Лев голодом был так взбешен, что воздух испуганный оцепенел". А у
Корсака, - он, выдавая свое пристрастие, голосом нарочито подчеркнул
красоту перевода: - "Лев ревом голодным залил весь лес". - И отложил
листки на столик. - Сожгу, - объявил он. - Это я умею!
   - Сходи же за углем, - нетерпеливо напомнил Чатковский. - Есть у тебя
какое-нибудь ведро?
   Он отобрал у Фриша томик Данте.
   - В кухне дадут, - успокоил его Фриш.
   Вышел и тотчас же вернулся с завернутыми в газету несколькими кусками
угля и щепками. Сложил все у печки. Прямо в кармане, рукой, теперь уже
черной от угля, принялся отсчитывать деньги. Он купил у хозяйки топлива на
пятнадцать грошей.
   - Да оставь. - Чатковский подсунул мелочь Фришу.
   - Больше не поместится, - деловито объяснил Фриш тоном человека,
который хорошо знает свою печку. - Раскочегарится до невозможности.
   Он принялся возиться с колосниковой решеткой. Выгреб золу.
   Кусочки шлака попадали ему в рукав. Чатковский отодвинулся от стены.
Подтеки образовали на ней отчетливый рисунок бабочки величиной едва ли не
в две ладони.
   Чатковский разглядывал этот плод воображения сырости.
   Фриш стоял над ним.
   - Вот! - воскликнул он и ткнул пальцем в нижнюю часть правого крыла, и,
поскольку этот рисунок напоминал ему легкие человека, он еще раз ткнул и
сказал: - Тут у меня каверна.
   Ветер на улице, видно, стих, было хорошо слышно, как по наружной стене
дома стекает поток воды. Чатковский вздрогнул.
   Окошко заскрипело. Ветер снова принялся за свое дело. И комнатенка
Фриша закачалась, словно лодка в океане. Фриш погрузился в печальные
раздумья и повторил: "Tantus labor est everlere me parvaque puppe
sedentem!"
   - Садись, - спохватился он. Положил обе руки на стол, одну побелевшую
от холода, другую почерневшую от угля. - Скажи, - спросил он, - ты
что-нибудь пишешь?
   Сейчас скажу, зачем я пришел к нему! - решился Чатковский.
   Но Фриш продолжал разглагольствовать.
   - Но и Порембовича перевод хорош-слушай, - сказал он и, глядя на печку,
уже чуть раскаленную, процитировал: "Если бы я мог описать, как волнует
меня воспоминанье тех мгновений, я воспел бы напитки, которыми вечно рада
была бы услаждаться душа моя. Но уж заполнены мои листы Материей для песни
о чистилище. И я натягиваю поводья, сдерживая эту прыть искусства. Чистый,
готов лететь к звездам".
   Есть какая-то неделикатность в замечаниях, удачно сделанных к слову.
Чатковский и сам почувствовал это, проговорив:
   - Я тебе дам возможность полететь в мир. Хочешь0 Фриш пристально
посмотрел на него, блеск в его глазах угас, в них показалась усталость.
   Может, он и подумал про себя, когда тут появился Чатковский, зачем тот
пришел, но вскоре позабыл об этом. Теперь он понял, что у его гостя дело,
а дело это-свинство. Фриш погрустнел.
   - Видишь! - развел он руками. - Смущение-наша честь, честь людей слабых
и бедных. - Он раздумывал. Предлагать что-нибудь скверное можно только
тому, кого хорошо знаешь, а вместе с тем только тому, кого хорошо знаешь,
предлагать что-то скверное-неприятно. Парадоксы плутовства, вздохнул он.
   Он взвесил в руке кучку угля и положил ее в печь сверху, через
отверстие конфорки. Уже собрался стряхнуть пыль с рук, сложив их вместе,
но в последнее мгновенье передумал, побоялся измазать чистую грязной,
которую попытался вытереть газетой, хотя и без особого результата.
   - На кого? Большой? - спросил он. Фриш не сомневался, что речь идет о
пасквиле. - Наверное, в стихах?
   - Нет, не то, - покрутил головой Чатковский. Фриш даже отвернулся. Ему
стало горше от того, что для свинства, которое ему надлежало совершить, не
нужен его талант, а не от того, что ему вообще предлагают пойти на
свинство. Чатковский зашептал: - Это касается твоих политических связей.
   - Я так мало знаю, - вздохнул Фриш. Он подумал, что Чатковский требует
от него каких-то подробностей о его прежней работе в организации. Чего они
могут стоить? Что за это можно получить? - лениво размышлял он. Немного! И
сказал: - На большое свинство решиться нелегко, маленькое не окупается.
   Таковы парадоксы порядочности! - И чуть более резким тоном добавил: -
Нет, нет, я никого не заложу из тех старых. Это пешки. Такое не продается!
Мне это дороже обойдется, если говорить о нервах, чем вы можете мне
заплатить. Для меня они представляют особую ценность, ни для кого больше.
Ты шляхтич, - вспомнил он, - и поймешь, если бы кто захотел купить у тебя
какой-нибудь пустяк, а он ведь для тебя-семейная реликвия.
   Он замолчал; но стоило только заговорить Чатковскому, Фриш опять
взрывался:
   - Не окупается!
   Наконец слова Чатковского привели его в себя:
   - Да не об этом речь. Послушай.
   И он изложил план нападения на Папару. Фриш снова поморщился:
   - Помогать вам! - И стал присматриваться к Чатковскому с каким-то новым
любопытством, пытаясь понять, кому же. Затем, разочаровавшись, прикрыл
глаза. И пожаловался: - Я уже давно дал согласие на любое свинство в
жизни. Только моя честь не позволяет мне бегать за ним повсюду, я
дожидаюсь предложения дома. Моя сестра, потаскуха, которая стремится
скрыть это от меня, уверяя, что со всеми, с кем я ее встречал, она
отдается не за деньги, а задаром, содержит меня. Не позволяя подняться
выше моего уродства, моей мерзости и моей ненависти к ней. Как видишь! -
он обвел рукой комнату. - Недавно я был у нее, она милостиво соизволила
пожаловаться на директора одного варшавского театра, который тиранит ее,
поскольку понял, что не сможет с ней переспать. "В жизни надо делать
какие-то исключения". Это я сказал. Говоря так, я хотел выразить мысль
более деликатную, чем она подумала, ту именно, что на женщин ее типа
всякий мужчина может иметь виды и только исключительно ради сохранения
чести дома или из фанаберии можно тому или иному дать понять, что никогда
ничего из этого не выйдет. Но она раскраснелась от злости. "Ты принимаешь
меня за особу, которая живет, продавая себя!"-кричала она. Мне незачем
иметь секреты от сестры, и я признался, что да. Тут она расплакалась.
"Если бы мама знала, какой ты плохой брат!" Я'никогда ни от кого не
скрывал, что я нехороший. В конце концов, не я и виноват.
   Виновата доброта. У меня нет никаких обязательств соблюдать приличия.
Еще немножко поскулю, но сделаю все, что захочешь.
   Я уже сыт по горло ее мерзкими деньгами; от сестры вообще деньги брать
неприятно, а тут еще от содержанки. Мне надо уехать! Чувствую, мне поможет
перемена воздуха, - прибавил он с явной иронией, - ну и перемена свинства.
   В чайнике на печурке закипала вода. Пар взлетел вверх роскошным
султаном.
   - Чаю, что ли, выпить, а? - нерешительно проговорил Фриш.
   И отправился на кухню за заварным чайником.
   - Пронюхала, что деньги в доме! - сказал он, вернувшись, имея в виду,
очевидно, хозяйку. - Насыпала свежего! - И засмеялся. Повеселел. Но
ненадолго.
   - Грусть! - удивлялся он собственному настроению. - Грусть! Это все, на
что способна моя совесть. Грех, - он находил утешение в том, что, к
примеру, так бывает у всех, принадлежащих к католической церкви, - это
зам