ла себя
во власть физического закона, а он на миг приостановил свое действие. Это
время, когда природа радуется собственной гармонии, видя, что подобная
масса слепо подчиняется формуле. Сач поднял голову, веки, словно
скорлупка, прикрывали его глаза, белые, напоминающие глазницы старинных
статуй; Сач был бледен, но недостаточно выразить лицом свершенное зло,
надлежало рассказать о нем. Аня, правда, успела еще прокричать:
   - Так оттого, что он спас, он уже больше и не может быть подл?
   Он пропустил ее крик мимо ушей. Протянул через стол руку к ней, сильно
сжал ее локоть. И сам простонал:
   - А я, а я, знаете ли вы, чем я занимался все то время?
   Он сделал глубокий вдох.
   - Рыскал у него по карманам!
   Сач за локоть тянул ее к себе.
   - Это мерзавец, - задыхался он, - это мерзавец. Я знаю о нем все до
последнего! Он набрал без малого миллион. И все из одного источника, из
этой гигантской подрядной фирмы, ведущей в основном все работы. И
подумайте, - что-то наивное слышалось в этом его восклицании, спустя
столько месяцев он удивлялся все тому же самому, - у него все это
зафиксировано в записной книжке.
   Аня потребовала, чтобы он еще раз подтвердил. Тон ее был совершенно сух.
   - Значит, крал?
   Он сразу же подтвердил:
   - Ну естественно.
   Она зло и хмуро посмотрела на Сача. Чего же она могла добиться. Одного
только-доставить ему неприятности. И всетаки сказала:
   - А чего вы ждете?
   Он не хотел с ней ни о чем договариваться, он хотел просто во всем
признаться.
   - Я не могу. Я не могу. - Он отказывался с какой-то нарастающей
поспешностью. - Я не могу опереться на это. Не могу касаться этого
источника. Целый год я не терял надежды. Я ведь знаю его расходы, они
вдесятеро превышают легальные доходы. Знаю я об этом. И вовсе не благодаря
той минуте.
   И потому беру на заметку. Тысячью способов стараюсь его схватить за
руку. Но только один способ для меня невозможен.
   И в полном отчаянии Сач простонал:
   - А другого-то и нет!
   Она повторила за ним, словно эхо.
   - Вам трудно воспользоваться!
   Он и не заметил, что в словах ее нет и тени иронии.
   - Я тогда не сразу понял, только позднее. Послушайте! - Он взглянул на
нее широко открытыми глазами. - Пусть он говорит, что хочет, но он ведь в
тот момент рисковал. Нельзя было его трогать.
   Ей пришла в голову мысль, что, может, и в самом деле милосердие,
самоотверженность и сострадание-это для преступников, как и в
средневековье, костел. Убежище. На его пороге погоня прекращается.
   - Один. такой крохотный добрый поступок, - вздохнула она, - оплачивает
его покой. А все преступления, вместе взятые, никакого ущерба ему не
приносят? - спросила она. - Вы возвращаетесь туда?
   Да, он возвращался. Сам не знал, зачем. Он усомнился, что свалит
Черского. Это был человек, напоминавший огромную глыбу с сотнями граней,
все как хрусталь, только не с той единственной стороны, которую он так
мастерски укрывал. Сач просмотрел у Черского каждую бумажку-не нашел
ничего.
   Второй раз до его записной книжки добраться он не мог. Стянуть ее не
составляло для него никакого труда, но не было никакой гарантии, что ему
удалось бы положить ее на место, если бы он ничего там не обнаружил. А Сач
требовал от себя, чтобы к вещам, которые носит с собой Черский, относиться
так, как будто он ничего о них не знает. Подходил к концу третий квартал,
но случая еще раз добраться до записной книжки, не сжигая за собой мостов,
больше не подвертывалось. А к тому же он уже так хорошо изучил Черского,
его привычки, что понял одно: такой оказии можно дожидаться годами.
   - Я возвращаюсь, - прошептал он. - Не могу я оторваться от этого дела.
- И с горькой усмешкой добавил: - Я словно рыцарь, который знает волшебное
слово, способное пробудить спящую царевну, но которому нельзя его
произнести.
   И внезапно, чуть не плача, прокричал:
   - Я вас теряю!
   Глаза ее засветились. Он застал ее врасплох, словно перешел на
иностранный язык. Да еще незнакомый. Аня и в самом деле не понимала языка
чувств, вот и сейчас она не могла понять отчаяние Сача, тем более что и
самой ей было невесело, притом по причинам совершенно иным. Она не сводила
глаз с Юлека, в них вовсе не было гнева, в них было сочувствие, и даже
больше, чем сама она думала, - сочувствие, которого хватит-надолго. Она
пыталась разобраться в том, что руководило Сачем. Поверила в его
благородство. У нее и мысли не возникало, что он пытался улизнуть или
прикрывал собственную слабость. Ее коллега в походе на Черского
отказывался идти дальше. Она почувствовала то же самое, что пережила
несколько лет назад во время поездки в Татры. Ее спутница, только когда ей
стало плохо далеко от базы, призналась, что у нее больные легкие. Тогда,
как и сейчас, к жалости и сочувствию примешалось и раздражение, но она не
позволила ему проявиться ни в мыслях, ни тем более в словах.
   Кстати, в благородстве и чахотке было для Анны какое-то очарование,
временами, может, даже и немалое, но не в подобных случаях, как сегодня
или как тогда в горах, когда они начинали мешать различным ее планам. Сач
вслушивался, что принесет ему эхо в ответ на его крик. В словах Ани он
уловил типичные нотки прощанья.
   - Мне всегда приятно будет увидеться с вами.
   Слова эти обычно произносит тот из любовников, который решил связать
свою судьбу с кем-то другим. Сач встал, руки его страшно тряслись, и Ане
стало не по себе. Никогда он не чувствовал яснее, как бесконечно
привязался к этой девушке, - путь к сердцу ее, единственный, был гак
верен, но им-то он и запретил себе пойти. С) чем она может сейчас думать?
- вопрос этот терзал его. Наверное, уже не обо мне. И чтобы привлечь ее
внимание к тому, что он еще может принести ей пользу, Сач начал умолять:
   - Позвольте мне убить его.
   Но это неправда, что смерти Черского было ей слишком мало.
   Аня, натура впечатлительная, содрогалась от одной мысли об этом. Всякая
смерть для нее была чем-то чрезмерным. Она всегда это чувствовала, но
никогда так отчетливо, как сейчас, когда Сач молил ее.
   - Нет, - нервно ответила она, - не хочу, не хочу.
   Во рту у него было горько, перед глазами поплыли круги.
   - Я должен ради вас, - настаивал он, - должен броситься навстречу
опасности.
   Приговор, долгие годы тюрьмы, промелькнуло у нее в голове, и вдруг все,
о чем она только что думала, - и его благородство, и то, что она посчитала
это беспомощностью и сравнила с чахоткой, - все в мыслях ее спуталось.
Несмотря на тщедушность, был он совершенно здоров, и ее взгляд, обращенный
на него, стал необычайно мягким. Могло показаться, будто она обласкала им
большого человека. Погас весь ее гнев, исчезли все ее требования. Она с
тоской отказалась от них, быть бы только уверенной, что с ним ничего не
случится. Аня встала. Лицо ее оказалось так близко от Юлека, глаза его от
этой близости округлились; прямо смотря в них, она сказала:
   - Запрещаю. Не хочу терять такого друга. - А потом покорно вздохнула,
как вздыхает человек, когда чувства его идут наперекор его мыслям.
   - Ничего не поделаешь. Пусть все так и остается.
   И даже не вздрогнула, когда маленький зеленый бой, видя, что они
уходят, подбежал к ним и прокричал:
   - Кланяйтесь, пожалуйста, господину полковнику. Храни его бог.


                                    VI


   Ельский пришел к старикам Дикертам так поздно, что те уже перестали
надеяться. Из гостиной, где они его ждали, перешли в комнаты позади
столовой, старик надел мягкие, меховые туфли, госпожа Дикерт вместо
кашемировой шали, в которую она куталась, когда надо было кого-нибудь
принять, натянула черный, длинный халат из шерстяного трико с шелком.
   Ельский не мог вырваться раньше. Со Скирлинским, правда, он попрощался
часа два назад, но задержался в президиуме, надо было просмотреть
передовые статьи провинциальных изданий завтрашних варшавских газет.
Ельский делал это по поручению премьера. И только в одиннадцатом часу он
наконец освободился.
   Пошел пешком. Он знал порядки на Вейской улице, знал, что никто не
ложится там спать до двенадцати, а ему еще хотелось немного проветриться и
продумать, что, собственно, сказать Дикертам. Сыну их придется посидеть!
   В просторной гостиной было прохладно, через очень большое окно и
балконную дверь тепло уходило на улицу. Из-за неплотно прикрытых шерстяных
портьер дуло. На самом дальнем окне, в углу, они даже раскачивались от
сквозняка, вздымаясь и опускаясь, словно грудь. Руки Ельского
распластались на изразцах, он задумчиво разглядывал их, ладони прижал к
плиткам, словно каракатица к скале. Он довольно долго стоял, упершись в
печь, пока не почувствовал, что пальцы у него просто мерзнут. И тогда
понял, какой идиотизм. Ведь не зима же! Он засунул руки в карманы. Ельский
никогда не был здесь летом. Он вспомнил обеды у Дикертов, все это, скорее,
казалось сном. Ибо в его снах их гостиная не раз была местом действия. На
стольких танцевальных вечерах он тут бывал, на стольких приемах; госпожа
Дикерт любила выдавать дочерей замуж, да и дочерей своих родственниц тоже,
благо дело клеилось. Семья у них такая богатая. В некоторых из них Ельский
влюблялся; когда объявляли о помолвке, он узнавал последним, всегда это
для него бывало неожиданностью. А портьеры эти, сегодня все больше
набухавшие вечерней прохладой, он помнил колышущимися от частого дыхания
барышень, которые, укрываясь под ненадежной защитой, дабы услышать
чье-нибудь признание, смущенно склоняли головы набок, лаская бархатными
своими губами ткань. Ельского поразило, что это уже только воспоминания.
Сейчас от них веяло и холодом, и далью прошедшего. Это ведь здесь,
размышлял Ельский, среди сестер и родственниц, провинциальных барышень,
хотя кое-кто из них родился и вырос в городе, среди девушек, которые по
утрам занимались благотворительностью, днем бывали на "журфиксах", а
вечера проводили в развлечениях, - это ведь здесь рос Ясь! На большой
стене против окон висела огромная картина Матейки: Ян Собеский принимает
австрийских послов. Опять же нунций, но не такой кроткий, как Поссевин, и
господа иностранцы-стоя, в очень праздничных одеждах. Это они как раз
навещали Ельского во сне, расступаясь под напором польских дам и позволяя
занять место впереди себя то Марысе, то одной из тех кузин Дикерта, в
которую Ельский был в те дни влюблен. И тут вошли старики Дикерты.
   - Вы так добры, Владислав, - госпожа Дикерт обеими руками обхватила
руку Ельского, - а мы заставили вас так долго ждать! - Она обратилась к
мужу: - Ну извинись же!
   Но так и не выпустила правой руки Ельского, а Дикерт никак не мог
сообразить, как же ему подцепить гостя.
   - Ну объяснись же, - торопила она мужа, который решил, что нет у него
другого выхода, кроме как схватить левую руку Ельского. Она растроганно
посмотрела на мужа и призналась, но так, будто это был их маленький
супружеский секрет: - Он ботинки менял.
   И они стали в четыре руки тянуть его, но сами не знали куда.
   Кушетки стояли у окон, около фортепиано неудобно, диван слишком близко
к дверям. Прислуга все услышит! - вздохнул хозяин дома. И он как бы
непроизвольно, беспомощно и в отчаянии опустил руки, поскольку в течение
последних двадцати лет о тайнах они говорили в своей спаленке, да и
речь-то там шла о помолвках барышень, если же Дикертам наносили визиты,
они принимали гостей, как сейчас Ельского, в гостиной, официально, когда
те приходили выразить соболезнования, а в таком случае умершим отдавали
должное громким голосом.
   - При каких обстоятельствах встречаемся! - Госпожа Дикерт больше не
могла сдержаться и не застонать. - Сын в тюрьме.
   Сколько же в волосах ее серебра! - подумал Ельский. Волосы хозяйки
дома, пушистые, мягкие и непослушные, несмотря на все старания гребней,
пышным седым облаком обрамляли голову, словно тюрбан из тумана. Она
поднесла к глазам платок.
   - Перестань, - успокаивал ее муж. - Пан Владислав все знает.
   И слезы ее тут же куда-то исчезли, видно, это веки постарались, слез
как не бывало. Дикерт полагал, что плакать уместно лишь в тот момент,
когда кто-то узнавал об их горе, слезам надлежало показываться только в,
ответ на первый порыв сочувствия, быть как бы взволнованной прелюдией, за
которой должен следовать деловой рассказ.
   - Да, да! - объяснила она то, как сама понимает сложившуюся ситуацию. -
Плакать мы умеем и наедине, но вот помочь сами себе не умеем. Может, вы
будете так любезны.
   Руки ее ухватились за длинную золотую цепочку с часиками, спускавшуюся
с шеи. Она стала теребить ее пальцами и нервно подергивать. Муж посмотрел
на нее. Госпожа Дикерт спохватилась, но спустя секунду принялась за
бахрому своего халата, то распутывая ее, то завязывая узелки.
   - Оставь, оставь, - нежно отвел он ее пальцы-так поступают с котятами,
запрещая им теребить одежду. - Немножечко самообладания! - напомнил он ей.
   И даже улыбнулся Ельскому, хотя улыбка на его печальном лице выглядела
натянутой и неуместной, словно павлинье перо на монашеском капюшоне, ибо
взгляд старика был жалким и растерянным, а сам он как-то необычно съежился.
   - Плохо, видите ли, - сказал он, - плохо! - Тон его должен был
показать, что старик смотрит на это дело как бы немного со стороны. Потом
покачал головой. - Ну и натворил же он.
   А она отвечала вздохами, казалось, будто только что бог весть откуда
прибежала сюда к ним, оттого и одышка. Муж и это не одобрил. Сильно сжал
ей плечо. Посмотрел на жену укоризненноудивленно.
   - О, ты сегодня невыносима. - Он чуточку рассердился. И даже не за эти
вздохи, а за то, что она проявляла свое беспокойство то так, то эдак. Что
она еще выдумает?! Он смотрел на жену. - Нельзя так докучать собой людям,
- проговорил Дикерт. ^
   В действительности же его не волновали ни впечатлительность Ельского,
ни даже соблюдение приличий, он тревожился о здоровье жены. Считал, что
бурное проявление горя, словно быстрая езда, очень мучительно. В наш век,
полагал Дикерт, надо и передвигаться, и страдать потихоньку. Разве
кто-нибудь слышал, чтобы старый человек хоть раз закричал?
   - Пожалуйста, пожалуйста, - говорил Дикерт Ельскому, показывая ему то
на одно, то на другое кресло, и никак не мог решить, где им сесть. - Вот!
- остановился он вдруг перед картиной Матейки. - Вот! - воскликнул он и,
глядя в глаза Ельскому, принялся заговорщически кивать головой, потом
нервно развел руками. - И ничего, ничего, - огорчился он.
   - Из такого дома, - растолковала мысль мужа госпожа Дикерт. - Из дома,
где в каждом углу произведения искусства и памятники нашей культуры, -
такой ребенок!
   И старики, согласно тряся головами, в один голос произнесли:
   - Страшно подумать!
   А затем госпожа Дикерт уже одна прибавила:
   - Так что же в таком случае творится в иных местах.
   В конце концов старик плюхнулся на первый подвернувшийся ему стул,
словно бы вдруг сообразив, что перед лицом такой катастрофы остальное не
имеет значения, даже сохранение ее в тайне.
   - Покой и уважение, - жаловался он, - единственное, что приберег себе
человек на старости лет. И того в конце концов дети лишают.
   Дикерт тупо уставился прямо перед собой.
   - Холодно тут, ой, холодно! - Огляделся по сторонам, чем бы укрыться. -
Не беспокойся, - крикнул жене, - не стоит! - Но она не послушалась и
засеменила за пледом.
   Тогда Дикерт накинулся на Ельского.
   - Бьют его, да. - Он стиснул зубы. Его бешенство выливалось в какое-то
неожиданное брюзжанье. Но в то же самое время, опустив кончики губ, мягким
тоном покорно соглашался с тем, что иначе и быть не может. - Но жене ни
слова, молчок!
   Он продолжал предостерегающе грозить Ельскому пальцем, хотя говорил о
том, что жене его отлично было известно.
   - Дома, видите ли, знали, куда идет дело. Но когда у нас что-нибудь
случается, все думаешь, это теория. А здесь, понимаете ли, оказывается, и
практика была. Нам представлялось, он только читал, знакомился. Как дошло
до того, что он и сам стал действовать? Всегда так с детьми.
   Он погладил руки жене, укутывавшей ему ноги, улыбнулся:
   - У наших друзей тоже такое приключилось. Дочка их все сидела за
письменным столиком с романом в руках.
   - Ах, не болтай, - прервала его жена. А он фыркнул, но, кажется, не на
нее, а на ту барышню.
   - К черту! Родители тоже про нее думали, читает, мол, и читает. А там
тоже на практике такие были романы!
   Он все как-то не мог отвязаться от этих историй и сетований.
   Ельский понял, что они познали его затем, чтобы спросить, не удастся ли
как-нибудь все устроить, но ncu жалуются и жалуются, ибо для них
возвращение сына из тюрьмы не перечеркнуло бы ни одного часа пребывания ею
там. И Ельский чувствовал, они ждут от него не тою, что он вернет им сына,
а того, что они получат сына таким, каким он был до прихода полиции.
   - О родителях думаю I в последнюю очередь, - сморщил лоб Дикерт. - Они
для них спасение, а не только близкое окружение.
   Я не раз начинал разговор с сыном. Он не хотел. Всегда одно и то же: то
увертки, то недомолвки. Будто я полицейский комиссар.
   Однажды он сказал мне, дескать, не может забыть, что я был президентом
города. Тоже мне крупная фигура!
   Дикерт горько рассмеялся.
   - Говорит мне такое дома. Спустя столько лет, и это мой собственный сын
обращается ко мне с таким упреком. Ничего подобного ни от кого я не слышал
в магистрате, пока был президентом. Все ко мне тогда относились как к отцу.
   Тут он не выдержал и закричал:
   - Согласившись на подобные отношения, на подобные отношения отцов и
детей, господь бог рискует проиграть человека.
   Ельский, чтобы утешить его, напомнил:
   - У вас, господин президент, есть ведь еще дети.
   Старик вскочил, плед сполз на пол, он подтянул его и набросил на себя,
словно это была тога из верблюжьей шерсти.
   - Нет, - закричал он, - нет. Когда теряешь ребенка, только тот и есть,
которого теряешь.
   По глазам Ельского ему показалось, что тот не верит ему.
   Дикерт бросил на чашу весов всю силу своего убеждения.
   - Да, да! - трясся он всем телом. - Хотя бы их у вас были тысячи!
   Мать, по-видимому, считала, что есть и другие причины, по которым оба
они были так привязаны к Янеку.
   - Этот ребенок нам вообще немалого стоил. В детствесплошные хвори, весь
был покрыт коростой. Два года болел.
   Доктора, правда, находили его вполне здоровым, а у него и местечка на
коже не было, которое бы не болело. Ни спать, ни сесть, ни опереться обо
что. И все чесался, чесался. Вечно приходилось воевать с этими его руками.
Всегда ухитрялся одну освободить. И давай сдирать с себя кожу.
   Прикрыв глаза, она сразу все вспомнила, теперь взгляд ее был полон
ужаса.
   - Когда кожу привели в порядок, болезнь перекинулась внутрь. То
желудок, то малокровие, то легкие. И знаете что, - она скорее мужа просила
подтвердить ее слова, чем старалась привлечь внимание Ельского, - болезнь
для него была словно алкоголь. Весь покрывался красными пятнами, чего-то
требовал, метался, все хватал. А как выздоравливал, будто в сон
погружался. Только книжки, да и то над одной неделями просиживал. За то
время, что его брат прочитает, скажем, все произведения Словацкого, Ясь
едва успеет кончить "Кордиана".
   Дикерт посчитал, что она что-то путает.
   - "Кордиана"! - сказал он.
   - Я и говорю.
   - Как она сказала, - слегка сбитый с толку, спросил он Ельского, -
"Конрада", а?
   Но она улыбнулась, и ее теплый взгляд растопил без остатка это
недоразумение. Так что Ельский промолчал.
   - Мы с мужем все хуже слышим, но понимаем друг друга все лучше.
   Дикерт чуть нахмурился, он не любил, когда так несерьезно относились к
его старости.
   - А школы? - заметил он, только что появившееся на его лице
недовольство ие успело еще исчезнуть. - Его спасал всегда один предмет.
Сначала география, потом математика.
   Продолжила жалобы опять она:
   - И вечно какие-нибудь истории с учителями. У всехничего не понимает,
зато у одного слишком