ем уже позабывают. Да разве и сам князь Альбрехт не
взглянул на него впервые, словно на пришельца с того света. "Так они же
вымерли!"-вот было его мнение о Тужицких. И, не мешкая, направился к
шкафам с альманахами. Проверил. Тужицкие там были. Стукнул рукой по тому
месту, где их обнаружил. "А, есть! - закричал он. - Браво.
   Очень рад", - и пожал Тужицкому руку.
   Признал его подлинны:,!. Это далеко от того, чтобы признать зятем.
   - Княжна Пела, - улыбнулся Тужицкий, скорее думая о почтенной паре
родителей, а не о дочери, - особа, обладающая необыкновенными душевными
качествами. Это ангел.
   - Но, чтобы нуждаться в нем, - спросила Бишетка, - чувствуете ли вы
себя в достаточной степени грешником?
   Нет! Зато он обдумал, как вести дом, в котором они будут жить. Чистота,
непорочность, пример для других. Стиль этот казался ему весьма
традиционным. Впрочем, иной они и не могли бы себе позволить. Тем более
сначала. Он набросился на Бишетку.
   - Я, как и все мы, принадлежу к паршивой эпохе. К эпохе пустоты, треска
и утрат. Утрат здоровья, имущества, времени.
   Нам нужны дома, которые воспротивились бы всему этому. И может,
возвести такой дом-мое предназначение. А особа, о которой я мечтаю, - но
тут еще ничего определенного! - как бы создана для этого.
   Подле них выросла другая, взбешенная тем, что, заболтавшись, те ничего
не замечают вокруг себя.
   - Хороши вы! - надула она губы. - Я ведь ищу вас по всем комнатам.
Кричу. А он не изволит даже отозваться. - Она словно просила Бишетку
полюбоваться Тужицким, тыкая в него пальцем, который едва не касался его
лица. - Вы пойдете в кафе "Трио"?
   Бишетка рассердилась. Ладно еще, что Товитка подговаривает гостей
уходить, но зачем так рано.
   - Не огорчайте меня, - пропищала Бишетка, - еще только половина
двенадцатого.
   Товитка, не обращая внимания на ее просьбу, повторила:
   - Ну что, идете?
   Он ясно представил себе, как будет отвозить Товитку домой.
   По дороге они, может, заедут к нему? Но, чтобы забрать ее к себе из
кафе "Трио", ее сначала надо там отыскать. И с кем? И рядом с кем? Скажем,
столик к столику с кем-нибудь из круга Бялолуских. Молодежь,
принадлежавшая к этому кругу, каждый вечер бывала повсюду.
   - Кто идет? - Он, словно часовой, не спрашивал, а скорее предостерегал.
   Товитка назвала его, себя и осеклась. Догадалась, что такая компания
его не устраивает. Сказала:
   - Все!
   Бишетка обстоятельно обдумала свое положение.
   - Я? Не знаю! Я тут как капитан, могу уйти лишь последней.
   Надо защищаться, сопротивляться, размышлял Тужицкий.
   Может, пойти и в худшем случае, то есть если наткнешься там на
сплетников, улизнуть! А послезавтра сразу же устроить сцену.
   Мол, с кем ты гак долго разговаривала. Дескать, непристойно танцевала.
Хорошо, хорошо. Но таким образом можно испортить себе все послезавтрашнее
свидание.
   - Они уже уходят! - жалуясь на свою судьбу, Бишетка искала спасения у
Кристины Медекши.
   Тужицкий раскопал, что они родственники. Такие далекие, что Кристине и
в голову не пришло перейти с ним на "ты". Дабы не упустить вы.о;"ь1 от
пусть и столь слабых кровных уз между их семьями, Мужицкий навязал ей
шутливую, как бы в кавычках, форму обращения:
   - Вы, кузина, тоже идете?
   Старуха Бялолуская была о ней не лучшего мнения, но в этой ситуации
Кристина вполне могла бы, с точки зрения света, послужить ему прикрытием.
Дескать, старый князь Медекша поручил ему опекать дочь, вот что скажут.
Седьмая вода на киселе. Ну да все же.
   - Еще не знаю. Ельский куда-то запропастился.
   Она поискала глазами. Чатковский, Скирлинский, Говорек.
   Куда они все подевались?
   Тужицкий облегченно вздохнул.
   - Видите, еще рано. Никто не уходит.
   - Вот и нет. Костопольский, Дитрих, Черский, Яшча, - Товитка
подслушала, - они уже собираются.
   - Ну и на здоровье. - Тужицкий терпеть не мог министров вообще. - О!
Они отлетают на танцы всегда раньше нас. Молодежь сдержаннее. Она тоже не
в состоянии обойтись без ресторации. Но по крайней мере умеет оттянуть
время.
   Товитка вся бурлила. Она способна создавать самые нелепые сложности
людям. Но совершенно не умела войти в положение других. Резко повернулась.
Ушла. Тужицкий все понял и прикусил губу.
   - Значит, она первая устроит мне скандал. Бог ты мой, - вздохнул он, -
и мне же теперь извиняться. Начинается.
   - Так что с этим домом? - нервничая, Бишетка возвращала Тужицкого к
оставленной им теме. - Вы должны построить его нам в пример.
   - Ах, дом, - ухватился он за эту мысль, обрадовавшись, но всего только
на миг.
   Он следил, как по комнатам, расположенным анфиладой, носится Товитка,
то и дело к кому-то склоняясь. И каждый тотчас же поднимался, у нее уже
два, три. четыре добровольца.
   Она всех мужчин утянет с приема. Каждому говорит, что должна пойти
именно с ним. Как они все уставятся друг на друга. Может, кое-кто и
испугается, увидев остальных. Но все-никогда. И он.
   Стало быть, мог бы от нее отделаться. И жди потом вечера вроде
сегодняшнего! Он не мог. Она сильно влекла ею к себе.
   Невыносима сама мысль, что губы, живот, грудь, ноги, к которым он
прикасался, - все это через час может стать убежищем для другого. Он знал,
как за нею бегают. До сих пор он привередничал. Теперь, от одной мысли,
что ее нет, сорвался с
   места. Что-то буркнул Бишетке. Он только узнает, идут ли они!
   - Ну? - Она стояла у дверей, ведущих в сад.
   Он толкнул ее отнюдь не слегка. Хочу ее, простонал он, и с плеч долой!
Кто-то заглядывал ему через плечо. Несколько мужчин толпилось вокруг нее.
На каменных квадратах пола лежали их тени. Четкие, все стояли рядышком.
   - Видишь, - проговорила она дрожащим голосом, который хотел его.
   Отчаянное положение! Называет на "ты", все слышат. Опасность,
неприятность, бестактность! Покончить со всем поскорее.
   Порвать можно безболезненно. Из-за того и такая спешка. Какое
облегчение будет не иметь с нею ничего общего. При ней его все еще
удерживает властный зов-слиться с нею. Иначе не бросишь. Он сжимает
Товитке руки.
   - Ну вот, - она, вроде бы еще жалуясь, мурлычет, словно кошка.
   Прикасается к лицу, поворачивает его в сад. Велит смотреть в небо. В
душе его такая сумятица, что он не в состоянии отличить звезд от фонарей.
Плетет какие-то глупости. Товитка прижимается спиной к его груди, напирает
на него, надвигается. От ее тела его рассудок замутнен. Что она делает!
   "Ой-ой-ой-ой, - молит он про себя. - Пусть скорее это пройдет,
кончится. И в деревню! Убраться из Варшавы надолго! А Бялолуские? Всем
надо пожертвовать, только бы вырваться от нее. Придется пожертвовать
Пелой". Такой ценой он избавится от Товитки. Он кладет руку ей на плечо.
Гладит нежную щечку, проводит пальцами по губам. Словно лавина искорок от
тысяч невидимых проводков, приставленных к его коже, обрушивается на него.
С этой точки зрения Пела не очень-то напоминает живое тело. И тут вдруг
сердце Тужицкого начинает горько щемить, словно кто сжал его в кулаке.
Ночь эта кажется ему предсказанием. На каждом шагу жизнь будет предлагать
ему двух таких женщин. Одной он пожертвует ради другой, а одновременно той
ради этой, и обеими впустую.
   Мотыч заперся в уборной, лениво справлял малую нужду, уставившись в
вентилятор, ворчливо выгонявший воздух во двор и втягивавший оттуда
свежий. Голова Мотыча, словно в мыльной пене во время мытья, вся, по уши,
была в шуме, тело легкое и свободное, как обычно. Он улыбался, закрывал и
открывал глаза, их немного жгло. Щурился, стараясь сосредоточиться. Но
что-то перепутал, ничего он тут рассматривать не собирался, ведь вещь,
которую он силился разглядеть, была в нем самом: какой-то сюжет, какая-то
идея, еще один способ порезвиться, но он никак не отыскивался. Мотыч
радовался каждой следующей минуте, будучи убежден, что она несет с собой
всеобщий праздник. Кровь стучала по всему телу, подсказывая, что грядет
радость. Куда она его влечет? Почему только его одного. А остальных?
   Он надулся от усердия, рассматривая собственное лицо в зеркале. Две
струйки вливались в зрачки его глаз. Одна прозрачной ленточкой подрагивала
в воздухе между зеркалом и глазами.
   Другая, шумно потрескивая, опоясывала сзади его голову, от уха до уха.
Немыслимо, чтобы ничего этого нельзя было не заметить.
   Но поразительное дело! Никаких перемен. Мотыч еще пристальнее
вглядывался в себя. Он не ошибся. Будничность его лица опечалила его.
Должно же это как-нибудь дать о себе знать.
   Он вдруг решительно отбросил все, что его мучило. Сунул руку в карман,
затем в другой, обшарил все. В боковом, наконец, нашел какие-то бумаги. Не
помнил, эти ли; посмотрел. Нашел гранки стихотворения. На завтра! Он же
обещал себе после приема заскочить в редакцию "Газеты Польской"! Карандаш?
Вот он! Теперь надо просмотреть. Сосредоточившись, Мотыч заставил буквы
застыть, но, как только он чуть-чуть забылся, буквы тотчас же закачались,
а потом принялись прыгать, словно блохи.
   Он видел не больше, чем если бы дрожащей рукой навел бинокль на звезды.
Бумага, линии, буквы то разлетались в разные стороны, то снова собирались
в одно целое. Мотыч понял, что гранки придется оставить в покое. И он
снова сунул их в карман.
   Стихотворение улетучилось, унеся с собой мысль о редакции, не оставя в
памяти ни слова, только какую-то тень беспокойства, какое-то приглушенное
эхо угрызений совести, вызванное тем, что Мотыч не выправил гранок. Но как
же выбраться отсюда в город, как сойти с облаков. Это еще и удалось бы,
если бы ко всему прочему Мотыч не почувствовал себя за океаном, а тут, так
далеко, умирает все, что жило, когда ты был трезв. В него вселился новый
дух, дух иной поэзии, которая черпала силу в том, что такие безбрежные
пространства отделяют его от всего мира. Он одновременно видел и
бренность, и очевидность, и притворство всех вещей. "Гармония сфер
слышится лишь спьяну!"-подумал он. Порывы ее налетали на Мотыча, словно он
стоял в осенней аллее, когда ветер поднимает вверх то, что едва успел
бросить наземь, как будто у него не хватило сухих листьев для устройства
листопада, если бы он не велел им по нескольку раз повторять одно и то же.
   Но одновременно радость все больше завладевала Мотычем.
   Все у Штемлеров казалось ему таким веселым, и каждый отдельный человек,
и каждая ситуация созрела для того, чтобы посмеяться над нею, такая она
комичная-и оттого, что очень забавная, и оттого также, что банальная.
Шутка вообще, не обретшая еще точных очертаний, но очень размашистая,
охватывала здесь все, все затягивала в себя, проникала в каждый уголок.
   Мотыч любовался ею.
   Белая, сверкающая стена из кафеля. В зажимах рулон туалетной бумаги,
специально вставленный на сегодняшний вечер, толстый, в руках не
поместится. Это рассмешило Мотыча. Такая предусмотрительность. Такой
запас. Последний, кто тут сидел, догадался Мотыч, был неврастеником. После
одного рывка бумажная лента свисала чуть ли не до самого пола. Лента
словно гранка! Может, из этого удалось бы выкроить шутку. Но ничего
определенного Мотычу в голову не приходило. Он отогнул проволочки, снял
валик, выдавил середину. Получился сначала как бы холмик, затем клоунский
колпак, потом что-то похожее на длинный манжет. Мотыч засунул в него руку
по самый локоть. И ринулся к двери. Мысль показалась ему великолепной.
Что-то вроде повязки. Многим уже случалось на весь вечер обессмертить себя
одним фокусом. В прихожей с первого же попавшегося пальто он вытянул
поясок, завязал под локтем. Не успел справиться с этим, как рядом
оказались две помощницы, жаждавшие принять участие в розыгрыше. Они будут
сопровождать его, поддерживая, будто инвалида. Гостиная,
столовая-резервация пожилых, и они туда не пошли. В библиотеку! Тут первый
миг триумфа. Одних разбирает любопытство, другим как-то не по себе от
мысли, где взяли реквизит, но в основном это как раз всех и прельщает.
Чатковский говорит Бишетке:
   - Вот метафора овеществленного мира. Туалетная бумага, а в переносном
смысле - повязка.
   Говорек не может сдержаться:
   - Дайте-ка мне, теперь я!
   Товитка, разгоряченная, вмешивается:
   - Самому надо было придумать. Тоже мне! - Мотыч кажется ей таким
необыкновенным. Говорек хочет отнять, рвет бумагу.
   Мотыч бьет его по рукам, кричит:
   - Портач?
   - Парта что? - Говорек острит, делая вид, что не слышит.
   Рулон падает, раскручивается.
   - Видите, что вы наделали, - горюет о случившемся Товитка, поднимает
вместе с Мотычем и Бишеткой бумагу, старается поправить дело, сердито
бормочет: - Глупый бык!
   На сей раз Говорек действительно не слышит, а Медекша только
притворяется. Он не важничает, почти совсем домашний, держится поближе к
молодежи, при нем можно выкаблучиваться как хочешь. Впрочем, сейчас он
стоит спиной к ним, гладит пальцами корешки книг, рядами, словно частокол,
поднимающихся к самому потолку. То и дело вытягивает какую-нибудь.
   Посмотрит, полистает, ставит на место. Глаза и мысли его блуждают
порознь. Ибо, даже когда читает, он не перестает прислушиваться к тому,
что творится у него за спиной. Чудаки.
   Вот теперь этот Мотыч находит на письменном столе Штемлера стекло от
часов. Будет монокль. Всем по очереди вставляет его в глаз, смотрит, кому
как идет. Наконец собирает по пряди волос над ушами, делает из них что-то
вроде баков, подтягивает отвороты смокинга так, что под шеей белый
треугольник воротничка становится совсем крошечным. Строит глазки. Вертит
задом. Все вместе-бледная тень денди столетней давности.
   Чатковский раздобыл где-то винную пробку. Вставил ее, словно лупу, в
глаз. Хватает руку Мины с часами. Осматривает их.
   Это-часовщик. Медекшу эти штучки и не оскорбляют и не забавляют, только
будоражат мысли. Что за всем этим?
   Откуда такой инфантилизм! И алкоголь, поражается он, тот самый
алкоголь, который у нас в стране еще не так давно, как правило, побуждал к
скандалам, теперь толкает на забавы. У Медекши крепкая голова. Любой
напиток, вино ли, водка ли, обостряет мысль. Просветляет память. Да,
конечно, были пляски, танцы в огромных залах. Влюбленность в движение, но
никогда такой, он и сам не знает, как ее назвать, влюбленности в
незрелость. Несерьезные они. Но и это не то. Князь смотрит на Ельского.
Несомненно, головастый. Хо-хо! Или Мотыч. Он читал его стихи, пронизанные
глубоким беспокойством. Чатковскийхваткий, знаток политических интриг,
силен в философии. Стало быть, не сопляки же. Том, который он в эту минуту
бездумно вытащил с полки у себя над головой, выскользнул из рук и
плюхнулся на пол. Товитка как раз подносила ко рту маленькую, до краев,
рюмку-рука ее дрогнула. Всеобщее ликование. Несколько человек обступили
Медекшу, они заговорщически улыбались и были уверены, что с книжкой он это
нарочно.
   - Не знаю, как вас и отблагодарить, - перекрикивает всех Говорек. - Я
ей говорю: вы разольете. Она: как бы не так и еще чего! Я: ну, вот
увидите. Мотыч схватил меня за руку, чтобы я ее не подтолкнул. А тут
вы-трах!
   Они поднимают с пола том, помогают водрузить его на место.
   Приглашают присоединиться к ним.
   - Как веселишься? - спрашивает князь у дочери.
   Правду Кристине говорить не хочется. Сегодня вечером у Штемлеров она
себя чувствует прекрасно. Присматривается, радуется, хохочет. Только
что-то мешает ей сказать, что тут все замечательно. Товитка, не дожидаясь,
когда ее спросят, опережает Кристину.
   - Отменно, - кричит она, - отменно. - Ее возбуждает сама мысль о том,
что такой пожилой мужчина позволил себе так созорничать. Она ищет глазами
Мотыча. - Сейчас идем.
   - Отчего вам тут не остаться? - удивляется Медекша. - Вообще, что с
вами происходит?
   - А что, а что? - кокетничает Товитка.
   - Отчего вы не можете усидеть на месте? - говорит князь. - В наше время
такого и представить себе нельзя было. Коли уж весело, так человек сидел,
коли нудно, прощался, делал ручкой столу и отправлялся спать. А вам все
равно, так или иначе - непременно надо куда-то идти.
   - Ведь ресторан с танцами совсем другое дело, - вступился в защиту
Говорек. - Музыка, ритм, ощущение, что рядом с тобой веселится куча людей.
Быть среди них.
   - Вот именно, - с сомнением пробормотал князь. Он хотел еще что-то
сказать, но Тужицкий, входя, от самых дверей прервал его.
   - Идем? - обратился он к Кристине. - Идем? - спросил Мотыча. Но у того
еще было одно важное дело к Чатковскому.
   - Идем? - повернулся он к нему. Это было самое первое звено цепи. Так
они и позванивали ею, одно за другим, словно вагоны, прежде чем двинуться
в путь.
   - Ну и что делать? - Бишетка не спросила, а скорее простонала,
обращаясь к Медекше. - Прямо эпидемия какая-то. Вспыхивает неожиданно и
выметает половину гостей.
   - Много их пойдет? - прошептал он.
   - Столько, - жаловалась она, - что те, кто останется, спохватятся и
тоже дадут деру. А ведь только двенадцать.
   Продержать бы их еще час или два. Дело чести. Поздняя пора
свидетельствует о том, что вечер удался. Рассвет-самый шик. И
еще-выкомаривание. Мотыч был великолепен. Мысль эта прибавляет Бишетке
сил. Но достаточно ли он действительно известен, чтобы факт о его проказах
уже сам по себе был восхитителен? Она начинает нервничать. Весь вечер
старалась подчеркнуть важность одних гостей в глазах других. Последний час
она провела в библиотеке. Прямо-таки ярмарка всяких шалостей и целый
клубок зависти. Говорек во все вмешивался, но сам ничего придумать не мог.
Стремился всех затмить. Выкрутасы, результат которых развлечение, не
разгоняющее скуки.
   Честолюбие на это способно. Все разные штучки, гримасы, какие-то
дурачества, истинный разгул ребячества. Что за всем этим?
   - Что у вас тут происходит такое, - вспоминает Бишетка обращенный к ней
вопрос Медекши.
   - Спирт в каждом из вас пробуждает школьника.
   - Даже в Товитке? - пыталась она защитить своих.
   - Я понимаю, - сказал князь. - Ей просто страстно хочется мужчины. Так
всегда было. Это свойственно и природе алкоголя, и природе женщины. Но вы?
- дивился он. - Вас-то отчего разбирает? Пить, чтобы паясничать, да еще
паясничать на манер молокососов. В мое время молодежь изображала из себя
взрослых, сейчас наоборот-детей. И это в вас, должно быть, глубоко сидит,
пьянство не лжет. Я, выпив, ощущал себя Наполеоном, а каждый из
вас-сопляком. Что только на человека не находит!
   Они сгрудились вокруг Медекши.
   - Вы, князь, идете? - спросил Чатковский.
   Старик посмотрел на него.
   - Послушайте, - стал он ему растолковывать. - Собрался я однажды пойти
вместе с компанией, которая задумала покинуть вечеринку и отправиться в
ресторан. В дверях мы сталкиваемся с группой выходящих оттуда. Знакомые!
Что это вы, неужели спать, так рано? Зачем же. Мы идем к этому господину,
смеясь показывают на одного из приятелей. У меня дома есть немного водки,
говорит тот, и граммофон. Чего тут высиживать в такой толкотне. А вы? -
спрашивает нас. А мы как раз наоборот. - Медекша развел руками. - Лишь бы
не на одном месте.
   - Ну, бывает ведь иногда скучно, - возразил, оправдываясь, Чатковский.
- И что, сидеть?
   Медекша рассердился.
   - Вот тебе и на! Делаете из меня старого брюзгу. Само собой, если здесь
скучно, надо идти в другое место. Бежать, но от скуки, а не от веселья. А
вы что? Я наблюдаю за вами. Вечно вы все меняете. Квартиры, жен, веру.
Идешь к знакомым. А тут с кем-то другим, кто-то другой, в каком-то другом
месте. Сегодня либерал, спустя неделю голова одурманена фашизмом. И тогда
голова такая называется открытой. Вся ваша натура-сплошная переменчивость.
   Мотыч уже и думать позабыл о своем шутовстве. Одно он знал твердо:
   - Не у всех, - раскипятился он.
   - Но у всех самых выдающихся в вашем кружке, - князь погрозил пальцем.
- Ваш нравственный фундамент зыбок. Ну, а засим-я вас не держу, летите.
   Чатковский засмеялся.
   - Полнокровная жизнь!
   Медекша оторвал взгляд от пола, посмотрел прямо ему в глаза, потом еще
дольше и Мотычу, и