вспомнил,
как Семен прошлый раз обещал  рассказать  о  том,  что  когда-то  едва  не
получил  Героя.  Аркадий,   наверно,   усомнился,   посчитав   эти   слова
бахвальством, но Агеев готов был поверить.  Жаль,  теперь  уж  никогда  не
расскажет он о своих подвигах или своих военных страданиях, что,  впрочем,
одно и то же.
   Агеев сидел и думал, что покойник и в самом деле мог  заслужить  Героя,
такие, как  он,  способны  на  самые  высокие,  зачастую  даже  не  вполне
осознанные ими подвиги, потому что им чужды расчетливость,  хитрость.  Как
дети, они действуют по первому зову натуры. Натура же их недалеко ушла  от
природы, где все решают инстинкт и  эмоции  и  особь  целиком  принадлежит
виду, подчиняясь суровой логике его саморазвития...
   Героя он вполне мог заслужить в  бою  или  разведке,  при  форсировании
реки, в обороне или окружении. Но это вовсе не  значило,  что  заслуженное
автоматически превращается в заработанное и как заработанное оплачивается.
Агееву был памятен случай в их стрелковом полку, когда награждали высокими
орденами группу автоматчиков за форсирование Немана летом сорок четвертого
года. Группа была небольшой, человек двенадцать, она первой перебралась на
противоположный берег и в  течение  суток  удерживала  плацдарм.  В  живых
остались лишь пятеро, и среди них сержант Белобровцев, который из  ручного
пулемета отбил восемь атак немцев, отчаянно пытавшихся сбросить смельчаков
в реку. Все они были награждены орденами, кроме Белобровцева, который, как
выяснилось, год назад был в плену, и этого было достаточно, чтобы  награду
ему снизили до медали "За отвагу". Семенов был в плену тоже и даже  служил
в полиции...
   Мог он и лишиться Золотой Звезды, как знакомый Агеева младший лейтенант
Мильков, удалой разведчик, человек  невообразимой  отваги  и  везения.  Из
каких только переделок  не  выходил  он  на  фронте,  отделываясь  легкими
ранениями, одно из которых, по существу, и сгубило его удалую жизнь. Попав
с  простреленной  рукой  в  армейский  ГЛР  [госпиталь  легко   раненных],
расположенный в недалеком тылу, Мильков, наверное, решил, что уж тут можно
не держать себя в строгих рамках уставов  -  немцы  и  начальство  далеко.
Набравшись польского бимбера, он учинил пьяный дебош с применением оружия,
не подчинился старшим офицерам, был арестован комендантом гарнизона, судим
военным трибуналом, лишен звания Героя и отправлен рядовым в штрафную роту
без единой из заслуженных им девяти наград.
   Немногим   печальней    судьба    правдолюбца    старшины    Ступакова,
артиллериста-противотанкиста. Оставшись один у орудия, он подбил  из  него
восемь танков. Правда, сначала артиллеристов было двое, он и  его  земляк,
который погиб в разгар поединка, Ступаков же был ранен, все подбитые танки
зачислили на его счет и представили его к званию Героя  Советского  Союза.
Однако будущий Герой, любя правду больше наград, стал всюду писать, что  к
званию надобно представить и его погибшего друга, потому  что  тот  подбил
пять из восьми танков и потому  заслуживал  этого  звания  с  еще  большим
правом. Кончилось, однако, тем, что начальство отозвало  представление,  и
Героя не  получил  ни  один  из  двоих.  Правда,  месяц  спустя  Ступакова
наградили орденом Отечественной войны второй степени.
   И вот теперь еще  одна  неординарная  военная  судьба,  оставившая  без
ответов вопросы, не прояснившая загадочных обстоятельств.
   А где разгадка его многолетней загадки? Разгадается ли она  когда-либо,
или и ему суждено, как Семену Семенову, оставить  ее  живым?  Или  целиком
унести в могилу?
   Совсем немного оставалось ему работы - на  день,  не  больше,  и  он  с
чистой совестью мог бы считать, что  перевернул  весь  карьер,  в  котором
ничего не обнаружил. Ее здесь нет, значит, она могла выжить. И с ней могла
выжить новая, неведомая ему жизнь, которая теперь стала  для  него  важнее
всего на свете. Это была тоненькая соломинка, крохотная  искорка,  но  она
давала ему надежду. Агеев уже явственно чувствовал, что его  существование
без нее лишено всякого смысла. С ней же - неведомой и непостижимой  -  все
оборачивалось  иначе,  жизнь  обретала  смысл,  содержание,   а   главное,
продолжалась. И это утешало при любом исходе. Других утешений для него уже
не оставалось на этой земле, и он очень сожалел, что  слишком  поздно  это
понял.
   То, что должно было  произойти  между  молодыми  людьми,  произошло  на
третью ночь их пребывания в сарайчике, они  оказались  наконец  под  одним
кожушком  на  топчане.  Дождь  снаружи  уже   не   лил,   но   по-прежнему
неистовствовал холодный ветер, который, повернув с севера,  стал  насквозь
продувать их убежище. И все-таки здесь было затишнее, чем на огромном,  со
всех сторон продуваемом чердаке, а главное,  безопаснее:  здесь  находился
неприметный потайной ход в огород и рядом под камнем лежал пистолет. В  ту
ночь они долго не могли, уснуть и тихонько болтали обо всем, что приходило
в голову. Мария скоро оправилась от недавних своих страхов  на  чердаке  и
едва слышно хихикала под кожушком в ответ  на  сдержанные  остроты  Агеева
из-под вороха сена. Оба они словно забыли, где находились, забыли,  что  в
мире шла большая война и какая опасность угрожала каждому. Им было  хорошо
вдвоем, и в чувствах Агеева тлела-росла решимость, которую  стало  наконец
невозможно сдержать. Скинув с себя  ворох  сена,  под  которым  лежал,  он
шагнул к топчану и приподнял полу кожушка. Мария вопреки  его  ожиданию  и
своему протестующему, почти испуганному "нет" отодвинулась к стенке.
   Та ночь прошла  для  обоих  без  сна,  в  смятении  любовных  чувств  и
завладевшей обоими нежности. К утру они оба  забылись  коротким,  внезапно
застигнувшим их сном. На рассвете она  подхватилась  первой,  соскочила  с
топчанчика. Следом проснулся он и, словно с похмелья,  мало  что  понимая,
вперил в нее недоумевающий взгляд.
   - Куда ты?
   Она заулыбалась вся, а потом, настороженная и привлекательная  в  своей
неодетости, робко приблизилась к нему и с недевичьей,  скорее  материнской
нежностью поцеловала его возле губ. Вспомнив обо всем, что произошло между
ними в  эту  непогожую  ночь,  он  недовольно  поморщился,  подумав,  что,
пожалуй, Мария начнет сокрушаться, упрекать его, может, даже заплачет.  Он
не терпел чьих бы то ни было упреков, особенно женских слез, но она только
прерывисто  вздохнула  и   произнесла   шепотом,   исполненным   любви   и
признательности:
   - Олег!.. Олежка!.. Спасибо тебе...
   - За что же спасибо, чудачка?
   Он обнял ее за узкие плечи, деликатно привлек к себе.
   - За все, все спасибо...
   Однако уже светало, и они торопились покинуть сарайчик, днем безопаснее
было в большом доме с его кухней, кладовкой, чердаком. Обычно, пока  Мария
готовила что-нибудь поесть, он находился во дворе, стерег ее извне,  чтобы
при случае, если кто зайдет, задержать его снаружи и дать  ей  возможность
скрыться на чердаке. Драников она уже не пекла,  кончился  гусиный  жир  в
банке, и Мария варила картошку, которую они ели, обмакивая в крупную  соль
на тарелке. Кутаясь в телогрейку, Агеев стоял  возле  клена  и  поглядывал
вверх на крышу дома, ждал,  когда  из  трубы  пойдет  дым,  значит,  Мария
затопила  плиту,  оставалось  дождаться,  пока  сварится   картошка.   Все
случившееся ночью теперь оборачивалось досадой в его неспокойных чувствах,
и на трезвую голову он начинал упрекать себя за то, что в отношениях с ней
дошел до такого. Конечно, с этой девчонкой трудно было  остеречься  греха,
но все-таки он должен был проявить силу воли и  удержаться  от  последнего
шага. Но вот не нашел в себе этой воли, пошел на поводу чувств, да  еще  в
такое, самое неподходящее время. В мире гремела война, лилась человеческая
кровь, его собратья погибали на фронте, а он чем занялся? Да и она  хороша
- увлекла, подпустила! Что теперь будет? Ничего, конечно, хорошего, это он
знал наверняка, будет обоим плохо. Но это  он  знал  теперь,  рассуждая  с
холодным умом, а на сердце у него вопреки всему  зрела  тихая  нежность  к
этой милой девчонке, так безоглядно и доверчиво отдавшейся ему. И он готов
был ее опекать и помогать ей в той западне, в какой  она  оказалась,  даже
готов был пострадать за нее, чувствуя в себе решимость и тихую безотчетную
радость.
   Правда, радость его быстро улетучивалась.
   В такие вот тихие минуты, когда он оставался наедине  с  собой,  в  нем
возникало, охватывало его все большее беспокойство оттого, что шло  время,
а его пребыванию здесь не видно конца. Нога  его  постепенно  приходила  в
норму, рана затягивалась, и он, слегка  прихрамывая,  уже  без  палки  мог
ходить по двору, выходить на улицу. Ему  казалось,  что  он  уже  смог  бы
потихоньку пуститься на восток, в сторону фронта. Но вот беда, фронт никак
не мог стабилизироваться, наши с боями отступали, и, судя  по  всему,  бои
шли далеко за Смоленском, может, под  Москвой  даже.  Впрочем,  толком  он
ничего не знал, все связи его оборвались, из леса никто не  приходил.  Уже
была починена вся обувь, полный мешок  которой  он  запрятал  под  сено  в
сарайчике, чтобы отдать тому, кто за ней явится. Но  за  обувью  никто  не
являлся, куда-то запропастился Кисляков, и Агеевым все сильнее  овладевала
тревога. Он уже сожалел, что рассказал  Кислякову  о  своих  отношениях  с
полицией, о чем тот, конечно, передал  Волкову,  и  вот  в  итоге,  вполне
возможно, подозрение. Похоже, они перестанут ему  доверять.  Это  было  бы
ужасно и сокрушило бы его морально, не давая никакой возможности  что-либо
объяснить, оправдаться. Для завершения этой нелепости  не  хватало  разве,
чтобы они свели с ним счеты и покарали его. Какое в таких  условиях  могло
быть наказание, он уже догадывался.
   Закрыв дверь на крючок, они поели на кухне картошки,  которая,  однако,
лишь на недолгое время утоляла  голод,  и  Мария  что-то  заметила  в  его
взгляде  или,  может,  почувствовала  сердцем.   Она   съела   всего   три
картофелины, остальное в тарелке пододвинула ему, и он доел все.
   - Не наелся? Нет? - спросила Мария с тайной мукой во взгляде. Он  отвел
свой взгляд - притворяться далее, что сыт, вылезая из-за стола, у него уже
не хватало силы.
   - Картошкой разве наешься?
   Мария на минуту задумалась.
   - Олежка, может, я  выбегу?  Ну,  на  пятнадцать  минут...  Тут  вот  к
Козловичевым...
   Агеев сразу понял, о чем она, и сказал строго:
   - И не думай! Сиди, никуда не высовывайся!
   Он был голоден, но думал  теперь  не  о  хлебе  -  он  думал,  как  ему
связаться с Молоковичем. С Молоковичем он мог бы поговорить начистоту,  уж
кто-кто, а Молокович  должен  его  понять  и,  может,  помочь  чем-то.  Но
лейтенант был далеко, кажется, за два километра, на  станции,  к  тому  же
встречаться с ним Агееву запретили в самом начале.
   Агеев подождал, пока Мария убрала со стола, сполоснула в чугунке ложки.
Он привлек ее к себе, с тихой нежностью поцеловал в лоб и вышел во двор.
   В тот день с утра погода  вроде  стала  налаживаться.  Везде  еще  было
мокро, возле угла дома стояла большая лужа воды, на улице холодно блестела
мокрая грязь,  с  ветвей  клена  падали  наземь  крупные  капли,  но  небо
прояснялось, и в разрывах  облаков  ненадолго  выглядывало  солнце.  Агеев
запахнул телогрейку, прошел в свою  мастерскую-беседку.  Делать  тут  было
нечего, он сел на табуретку за  набухшие  от  сырости  доски  стола,  стал
ждать. Он думал, кто-нибудь появится на улице,  может,  кто  из  тех,  кто
нужен ему или, может, кому-нибудь понадобится он. Он сидел  долго,  но  на
улице никто не появлялся.  Однажды  только  закутанная  в  платок  женщина
провела рябую корову, наверно, пастись, откуда-то  из  огородов  выскочила
бродячая  собака,  остановилась,  с  любопытством  посмотрела  на  него  и
побежала своей дорогой.
   Может, через час на той стороне улицы появился лет десяти  мальчишка  в
большой, надвинутой на глаза кепке, с прутиком в руках. От  нечего  делать
он стегал прутиком по головкам молочая, буйно  разросшегося  после  дождя,
поглядывал по сторонам. Когда он задержал  свой  взгляд  на  Агееве,  тот,
вдруг обрадовавшись, махнул мальчишке.
   - Поди-ка сюда!
   Мальчишка  не  спеша  подошел,  вздернув  со  лба  на  затылок   кепку,
выжидательно уставясь в него голубыми глазами.
   - Тебя как зовут?
   - Витя.
   - Яблок хочешь?
   Витя с готовностью кивнул головой и снова  сдвинул  свою  наползшую  на
глаза кепку.
   - А ну иди сюда.
   Агеев провел его в огород к вкусной малиновке,  на  которой  еще  можно
было  достать  снизу  несколько  переспелых  яблок.  Ухватился  за  ветку,
подтянул сук, обдавший его холодными каплями.
   - Ты где живешь? На этой улице?
   - Не, я на Белинского. Вот тут, рядом.
   - В школу ходил?
   - Ходил. В третий класс. Теперь не хожу.
   - Будешь ходить. Как немцев прогонят. Пойдешь в четвертый.
   - Скорее бы, - сказал Витя и совсем не по-детски вздохнул  -  трудно  и
протяжно.
   - У тебя папка есть?
   - Есть. На войне только. А может, уже и нет.
   - С мамой живешь?
   - С мамой.
   Агеев сорвал несколько яблок, Витя рассовал их по  тугим  карманам,  за
пазуху и сказал, когда Агеев потянулся за новой веткой:
   - Мне уже хватит.
   - Ну хватит, так хватит, - сказал Агеев и вылез из-под низких ветвей. -
Слушай, Витя, а ты на станции был?
   - Был. Но давно уже. Там у меня тетя живет.
   - А где кочегарка, знаешь?
   - Это что за семафором?
   - Ну, - подтвердил Агеев, хотя сам понятия не имел, где та кочегарка. -
Ты не мог бы сбегать туда?
   В сумрачных глазах у Вити появился какой-то сдержанный  интерес,  и  он
охотно кивнул головой.
   - Сбегаю. А что сделать?
   Они вышли из огорода. Агеев отряс на тропинке мокрые  от  росы  сапоги,
Витя босыми ступнями стоял на мокрой траве.
   - Понимаешь, там  работает  твой  тезка,  дядя  Витя.  Спросишь  его  и
скажешь, что его ждет хромой дядя. Понял?
   Витя молча кивнул и поправил кепку, готовый бежать выполнять поручение.
   - Но никому больше ни слова! Передашь дяде Вите и сразу домой. А завтра
придешь, я тебе еще яблок дам.
   Придерживая набитые карманы, Витя побежал на улицу, Агеев  снова  занял
свой пост в мастерской-беседке. Может, он сделал и плохо, может,  не  надо
было доверяться мальчишке, тем более вызывать сюда Молоковича. Но  у  него
уже не хватало выдержки, эта томящая неопределенность угнетала пуще всякой
опасности.
   Он просидел в беседке еще около часа и никого не дождался. Местечковцы,
похоже было, в нем не нуждались и вели себя так, словно вся  обувь  у  них
была справной. А может, они ремонтировали ее в  другом  месте,  где-нибудь
ближе к центру? Или неказистый вид его мастерской не  внушал  им  доверия?
Агеев в конце концов разозлился, ушел в дом и, закрыв на  крючок  кухонную
дверь, полез на чердак  к  Марии.  Та  его  ждала  у  лаза  и,  только  он
показался, обхватила его сзади руками, тихонько засмеявшись над ухом.
   - Мария...
   - А я тебя видела, вот! Как ты  в  беседке  сидел,  недовольный  такой,
сердитый. Вот посмотри.
   Она подвела  его  к  косому  скату  за  сундуком,  где  возле  стропила
светилась небольшая, со спичечный коробок, дырка, из  которой  видна  была
беседка и часть двора с улицы.
   - А что это такое? - спросил он, увидев раскрытый сундук с ворохом книг
в темных  переплетах,  подшивки  старых,  пожелтевших  журналов,  какие-то
бумаги, стопки изданий в мягких обложках с неразрезанными страницами.
   - Книги, понимаешь!
   Мария опустилась подле сундука на колени, вытащила  толстый  фолиант  в
красивой, с царским гербом обложке.
   - Вот: "Россия, полное географическое  описание  нашего  отечества  под
редакцией Семенова". Точно такая книга у нас была, отец  ее  в  экспедиции
брал. А вот три тома Шеллер-Михайлова из дворянской жизни, когда-то  я  им
зачитывалась. Вот "Бесы" Достоевского. А журналов сколько!
   Вслед  за  Марией  он  тоже  стал  перебирать  в  сундуке  беспорядочно
сваленные туда тома старых изданий, среди них потрепанные подшивки  разных
журналов, увесистый комплект  "Нивы"  за  1916  год.  На  первой  странице
комплекта был помещен рисунок молодой красотки в нарядной вышитой кофте  с
бусами на груди в окружении крылатых херувимов,  порхающих  с  журналом  в
руках. Внизу  значилось  имя  издателя  А.Ф.Маркса  и  год  издания  сорок
седьмой. Агеев полистал щедро иллюстрированную  подшивку,  снова  на  него
пахнуло войной:  карта  военных  действий  с  линией  фронта  от  Риги  до
Кишинева,  в  Закавказье,  возле  Тегерана,  потом  шли  снимки   какой-то
"Северопомощи" с толпами мужиков и солдаток, артбатарея на  позициях.  Под
красиво  оформленным  заголовком  "Вечная   память"   расположились   ряды
офицерских снимков, и он задержал на них взгляд: полковник Краббе  с  лихо
закрученными усами,  полковник  Барковский,  подполковник  Ленц  в  модном
пенсне,  капитан  Гусаков  с  суровым  взглядом  из-под  нависших  бровей,
печально-отрешенный  штабс-капитан  Кибаленко  и   еще   несколько   рядов
небольших, с почтовую марку, снимков.
   - Это что, погибшие? - склонилась к нему Мария.
   - Погибшие...
   Минуту он всматривался в их лица и думал:  вот  прошло  столько  лет  и
опять то же самое. Снова гибнут русские командиры, полковники и  капитаны,
все от рук тех же немцев и почти в тех же  местах,  что  и  четверть  века
назад. Только в отличие от этих усатых  чинов  в  погонах  и  эполетах  их
фотографии не печатаются в газетах, многие  из  них  погибли  безымянно  и
похоронены неизвестно где. Что и говорить, жизнь человеческая убыла в цене
и,  наверное,  убудет  еще  больше.  Война  стала  более  жестокой,  жертв
потребуется во много раз больше. Разве можно ее сравнить с той  неспешной,
сонной войной, которая велась  несколько  лет  почти  в  одних  и  тех  же
местах...
   - Вот этот красивый мальчик! - с сожалением сказала Мария, указывая  на
фотографию. - Похож на тебя.
   "Поручик Ольгин", - прочитал Агеев, всматриваясь в молодое безусое лицо
добродушного парня в погонах и с крестом на  груди,  с  едва  припрятанной
усмешкой на пухлых губах. О чем он думал, что переживал этот поручик перед
своей гибелью двадцать пять лет назад? Но об этом уже не скажет никто, как
никто, наверное, не вспомнит молодого поручика.
   А вспомнит ли кто о них через двадцать пять лет?
   Случайный этот журнал  вызвал  у  Агеева  невеселые  мысли,  и,  может,
впервые за время пребывания в местечке он  подумал  о  неизбежности  своей
гибели на этой войне. Может, и переживет ее кто-нибудь и дождется  победы,
но вряд ли это суждено ему. Слишком она близка от него,  эта  его  гибель,
слишком часто приходится заглядывать  в  ее  черную  пасть,  чтобы  питать
надежду остаться живым.
   - А  вот,  посмотри,  смешной  журнал  "Осколки",  -  совсем  в  другом
настроении, живом и беззаботном, сказала Мария. - Узнаешь?
   - Чехов?
   - Чехов, Антон Павлович, мой самый любимый писатель. На телеге, забавно
как! Дружеский шарж!
   При тусклом свете из слухового  окна  они  долго  копались  в  сундуке,
перебирая книги, перелистывая старые журналы, содержание которых во многих
отношениях было для него в диковинку. С разных  страниц  на  них  смотрели
увешанные наградами генералы, гофмейстеры двора и сенаторы в золотом шитых
мундирах, нарядные светские дамы, губернаторы,  усатые  офицеры  и  нижние
чины давней, полузабытой войны. От  старых  бумаг  исходил  едва  уловимый
запах тлена, бумажная пыль то и дело заставляла их чихать. С неба все чаще
и продолжительнее  стало  проглядывать  солнце,  сквозь  слуховое  окно  в
чердачный сумрак хлынул поток лучей, ярко  высветивший  косой  квадрат  на
полу.  Стало  теплее.  Вокруг  дремала  тишина,  и  снова,  отрешаясь   от
неспокойной действительности, они прилегли на одеяле. Мария шептала что-то
горячо и преданно, но Агеев уже не вникал в  путаный  смысл  ее  слов,  он
снова  забылся  в  нахл