, муж ваш - священник? - вдруг без всякого  перехода
спросил Агеев и почувствовал в  темноте,  что  хозяйка  слегка  смутилась,
вздохнула и ответила погодя, не сразу.
   - Был священником Святодуховской церкви. Той,  местечковой,  что  возле
базарной площади. Хотя вы же не знаете...
   - Не знаю, не видел.
   - А я в народном училище работала. Давно это было, -  горестно  сказала
она и умолкла.
   - Ну как давно? До революции?
   - И после революции. Отец Кирилл был  настоятелем  до  самого  закрытия
церкви в тридцать втором году. Я перестала работать за десять лет до того.
Уже нельзя было. Сами понимаете: попадья - какая же учительница?
   - Вы и родом отсюда?
   - Нет, родом я из Двинска, одно  время  жила  в  Вильно,  там  окончила
Высшее Мариинское училище. Отец был банковским служащим, служил в  Вильно,
в Полоцке, в Двинске. А сюда я попала  с  отцом  Кириллом,  ведь  тут  его
родина. О, это длинная история, как и длинная жизнь.  Рассказывать  все  в
подробностях - не хватит рождественской ночи, не то что августовской.
   - Трудная была жизнь?
   - В наше время  легкой  вообще  не  было.  Но  нам  досталась  особенно
каторжная. И теперь вот... Был один сын, вся моя надежда,  казалось,  живу
для него только, но вот и его не стало. Одна! Иногда  думаю:  зачем  жила?
Какой смысл жить дальше? Да  еще  в  такую  войну?  Все  страшно,  трудно,
изломанно. Думаю иногда, может, где неудачно  сделала  выбор,  ошиблась  в
главном? Нет, вроде нигде. Всегда старалась жить в согласии с совестью,  с
добром, даже с передовыми идеями века. Но как назло именно такую меня  век
и не принял. Может быть, опоздала или, быть может, рано в него явилась,  в
этот наш бешеный век.  Подруга  у  меня  была,  Любочка  Чернова,  славная
девчушка,  вместе  музыке  учились,  талант  не  бог   весть   какой,   но
консерваторию окончила, в Москве  неплохо  пристроилась,  вышла  замуж  за
совработника. А мне музыки было мало  -  я  рвалась  в  народ,  нести  ему
разумное,  доброе,  вечное,  облегчить  его  участь,  просветить,  открыть
светлый путь к знанию. Отец не одобрял все это, он  многое  из  того,  что
тогда витало в воздухе века, не одобрял,  придерживался  старых  взглядов,
был недоверчивый, довольно подозрительный к новому чиновник. Но мама,  моя
милая восторженная мамочка, она  горячо  поддержала  мой  выбор  профессии
народной учительницы, она сама всю жизнь жаждала  обучать,  просвещать,  к
прислуге  всегда  относилась,  как  к  милым  родственникам,  баловала   и
одаривала ее к каждому празднику. Толку от этого было немного, они  только
наглели, все эти Фрузы, Архипки, Ганки, ленились, опускались, а при случае
могли и стянуть, что плохо лежало. Но у матери это  не  считалось  большим
преступлением, она утверждала, что все это от темноты и невежества, и  она
их просвещала, читала по вечерам на кухне Толстого,  Некрасова  и  обучала
грамоте. Окончив училище, я пошла обучать грамоте деревенских мальчишек  в
глухом уезде Витебской губернии. Не скажу, что эти  годы  были  худшими  в
моей жизни, скорее наоборот - мальчишки меня любили, да и я привязалась  к
ним,  ничего  не  жалела,  ни  сил,  ни  труда,  приобщала  к  культуре  и
элементарным знаниям, сама перебиваясь с хлеба на квас, ютясь по  углам  у
местечковых евреев. Но в этом я видела свой долг перед народом и исполняла
его с жаром и рвением. Сами понимаете, в молодые годы этого рвения  всегда
в избытке.
   - И вы здесь, в местечке, работали? - спросил Агеев.
   - Нет, не здесь, в разных местах. Но больше всего в Дриссенском  уезде.
Одно время под Двинском, в десяти верстах от города. Там и познакомилась с
отцом Кириллом.
   - А он что, уже и тогда был священником?
   - Только что окончил духовную  семинарию,  собирался  получить  приход,
может, не самый худший в епархии.  Но,  конечно,  народ,  как  везде,  был
беден, жил в темноте, и отец Кирилл с не меньшим жаром, чем я,  взялся  за
духовное его воспитание. Это теперь так говорится, что религия - опиум для
народа, а тогда так не думали,  большинство  считало  наоборот,  что  вера
возвышает, облагораживает, приобщает к истине и  свету  жизни.  Правда,  и
тогда были атеисты, такие, что  считали  ее  далеко  не  главным  в  жизни
общества, на первое место  ставили  просвещение,  пользу  знаний.  Я  тоже
принадлежала к этим последним...
   - Как же вы тогда замуж  вышли?  За  попа?  -  улыбнувшись  в  темноте,
спросил Агеев.
   Как-то вопреки своему настроению он слушал рассказ Барановской - и  все
с большим для себя интересом, постепенно  открывая  в  хозяйке  совершенно
другого человека,  чем  тот,  который  ему  показался  сначала.  Это  было
неожиданно и даже удивляло. А он ее принял за  темную  деревенскую  тетку,
эту  выпускницу  виленского  Мариинского  училища   и   жену   приходского
священника.
   - В том-то все и дело, и я собиралась рассказать вам, как это случилось
в  моей  жизни  -  все  наперекор  убеждениям,  склонностям.   Разных   мы
придерживались убеждений, а вот  слюбились,  не  знаю  даже  почему.  Хотя
влюбиться в отца Кирилла было нетрудно, он был такой  видный,  высокий,  с
русой бородкой, глаза синие-синие, взгляд вроде наивный,  мечтательный,  а
голос... С голоса все и началось. Впервые услышала его в церкви, зашла  во
второй раз, а потом встретилась с ним у  исправника  на  рождество,  а  на
масленой неделе он уже просил  моей  руки.  Родители  были  под  боком,  в
Полоцке, но я все решила сама, и обвенчались в той  же  его  церкви.  Отец
мой, когда узнал, ничего не сказал, а мама закатила истерику - такого  она
не  ожидала.  Но  гнев  ее  долго  не  длился,  стоило  ей  увидеть  моего
голубоглазого священника, как гнев сменился на милость - Кирилл очаровывал
любого прежде всего  своим  кротким  видом,  затем  осанкой,  ну  и  умом,
конечно. Кроме священных канонов он неплохо разбирался в литературе,  знал
искусство, современное, западное  и  византийское,  да  и  к  православной
церкви относился умеренно критически, видя в ней не только плюсы, но и ряд
минусов. Однако он избегал порицать руку, дающую ему хлеб,  и  обязанности
свои исправлял прилежно.
   В пятнадцатом году родился у нас Олежка. Я жила  тогда  у  родителей  в
Полоцке, Кирилл был на фронте, он служил полковым священником  в  Галиции,
часто писал о бедствиях русского солдата в той нелепой  войне.  Через  год
летом приехал на побывку, одарил нас коротеньким счастьем и уехал. И  тут,
знаете, я словно вдруг повзрослела, может, под его  влиянием  или  оттого,
что стала матерью, но именно с этого лета у  меня  мало  что  осталось  от
демократизма моей молодости и впервые приоткрылась великая тайна  бога.  А
может, потому, что время изменилось - настали долгие годы разрухи в  тылу,
бедствий на фронте, человеческих трагедий. Как раз летом этого года  погиб
на фронте под Ригой мой  двоюродный  брат  Юра,  которого  я  так  любила.
Славный  был,  чистый  мальчик,   пошел   из   патриотических   побуждений
вольноопределяющимся в артиллерию, но постепенно  разочаровался  в  войне,
незадолго до гибели писал полные тоски письма и погиб, спасая  батарею  от
неприятеля. Помню, меня тогда поразило это -  ненавидел  войну,  фронтовые
порядки, начальство, а когда пришел час, проявил  геройство  и  погиб,  до
конца исполнив свой долг.  И  я  думала:  что  это,  высшая  доблесть  или
мальчишество? Я все примеривалась к характеру брата  и  не  могла  понять,
способна ли я сама на такое.
   - Ну, вам-то зачем было примериваться? Вы же женщина.  Да  еще  молодая
мать, - сказал Агеев.
   - Наверное, в том-то и все дело, что стала матерью, это, знаете, всегда
меняет психологию женщины, особенно в трудное время, привязывает к ребенку
и, знаете, к мужу тоже. Я это поняла, когда дождалась  наконец  Кирилла  -
пришел уже под осень  в  семнадцатом,  измотанный,  обовшивевший,  душевно
надломленный. Октябрьский переворот он встретил  спокойно,  без  особенной
радости, но и без печали, сам он был  выходцем  из  крестьян,  знал  жизнь
беднейших классов, близко принимал их интересы и нужды. Многое из  старого
рушилось,  свергалось,  предавалось  поруганию,  но,  казалось,  все   это
делалось в интересах трудовых масс, для пользы народа. А коль для  народа,
то какой мог быть разговор - народ мы уважали с  дней  нашей  юности,  для
народа мы готовы были на жертвы. Но на разумные жертвы.  И,  когда  у  нас
разграбили имение барона Бротберга, сожгли библиотеку, поуродовали дорогую
мебель, скульптуру, Кирилл возмутился, ведь все это очень  пригодилось  бы
для новой, народной власти. Но имение - ладно,  имение,  в  конце  концов,
дело наживное, а вот то,  что  расстреляли  директора  народного  училища,
который всем сердцем и трудами служил именно  народу,  это  уже  было  бог
знает что! А расстреляли только потому, что тот пытался  воспрепятствовать
разгрому поместья, имея в виду перенести туда училище, так его расстреляли
как  защитника  буржуазии,  поместье  сожгли.  И  кто?  Те  самые  темные,
подневольные мужики, дети которых  учились  в  народном  училище  у  этого
самого директора Ивана Ивановича  Постных.  Может  быть,  этот  случай,  а
может, другие, подобные ему, заставили меня думать, что людей надо  делить
не по сословной и классовой принадлежности, не по профессиям и должностям,
а на добрых и злых и что на одного доброго в жизни приходится десять злых.
И что доброта невозможна без  бога,  а  со  злом  в  человека  обязательно
вселяется дьявол, которому уже не будет удержу.
   После гражданской войны Кирилл получил приход  в  родном  местечке,  До
него тут долгие годы заправлял церковью  отец  Филипп  Заяц.  Это,  я  вам
скажу, был не лучший из служителей божьих,  да  и  из  сынов  человеческих
тоже.  Типичный  поп-обирала,  обжора  и  пьяница,  каких   тогда   немало
встречалось в провинции. Этот умел приспособить религию для личных  целей,
да так ловко приспосабливал, будто она для него и  была  создана.  Попадья
тоже подобралась под стать батюшке, такая же жадная и корыстная;  впрочем,
она и правила и батюшкой, и приходом - невежественная,  свирепая  женщина.
До революции прихожане ежегодно  подавали  жалобы,  до  священного  синода
дошли, но Заяц, где надо, умел  прикинуться  агнцем,  а  жалобщиков  потом
пускал по миру. Последнюю жалобу на него посмела написать молодая сельская
фельдшерица, так он довел ее до того, что девушка  отравилась  морфием.  И
мертвой еще отомстил: не разрешил похоронить на  кладбище  -  закопали  за
оградой с тыльной стороны. Но все же если не жалобой, то смертью своей она
добилась,  что  Зайца  отстранили  от  прихода,  назначили  отца  Кирилла.
Переехали в эту  вот  хату.  Когда-то  тут  прошло  детство  мужа,  теперь
проходило детство нашего Олежки. Я в школе уже не  работала,  была  просто
иждивенкой,  попадьей,  жили  мы  преимущественно  с  огорода  да  с  того
немногого, что жертвовали прихожане. Трудно жилось. Но тогда  всем  трудно
жилось. Я полюбила этот домик, и двор, и соседей по улице - все  они  были
трудолюбивые, простые, бесхитростные люди. Я старалась  со  всеми  жить  в
мире и добре, чем могла помогала многодетным семьям, уличным  детишкам,  у
нас  появились  друзья  из   простонародья.   Интеллигенция   -   учителя,
совработники - как-то с нами не очень  общались,  но  бог  с  ними,  я  их
понимала. Потом стало хуже, отец Кирилл заболел, стал плохо  спать,  часто
нервничал, хотя исправно правил  службу,  ездил  на  требы,  добросовестно
делал   все,   что   полагалось   делать   приходскому   священнику.    Но
разворачивалась борьба с религией, и, как нередко бывает, эта борьба стала
переходить на личности, обретать конкретные цели. Понятно, что отец Кирилл
стал первым объектом этой борьбы. Часто стали нарушаться порядки на обедне
- то выкрики, то пьяные свары. Потом  стали  его  вызывать  -  в  ОГПУ,  в
сельсовет, а то на диспуты в нардом. Он  не  противился,  послушно  ходил,
участвовал в диспутах, где, конечно же,  верх  принадлежал  не  ему.  Верх
всегда одерживал Коська Бритый - не  знаю,  кличка  это  или  фамилия.  Но
однажды, когда отец Кирилл рассказывал о происхождении святого  евангелия,
этот Коська Бритый решил сразить его вопросом: "А ты сам бога видел?" Отец
Кирилл стал  объяснять,  что  бога  невозможно  увидеть,  что  это  скорее
нравственное понятие, чем персона,  но  Бритый  заорал,  как  дурной,  что
"нравственность или норовистость - это от кобылы, которая не хочет идти  в
оглобли, а мы люди свободные, теперь нам  воля  и  плевать  мы  хотели  на
бога!".
   Все это было довольно курьезно, если не возмутительно, но  Кирилл  умел
смирять свой гнев и  еще  пытался  объяснить  что-то,  может  быть,  более
популярно, пока двое дружков этого Бритого не взобрались  на  сцену  и  не
надвинули на глаза священника шапку, без лишних слов закрывая тем  диспут.
Потом было много разного, больше скверного... О выкриках, обидных репликах
на улице, в лавках вслед отцу Кириллу и мне я уж не говорю, я к ним как-то
привыкла и старалась не замечать их. Хуже стало, когда малый  Олежка  стал
приходить с улицы с жалобами на товарищей - то обозвали, то обидели, а  то
и побили. Помучились мы, погоревали, да и  отвезла  я  сына  к  бабушке  в
Полоцк. Там он был просто Олег Барановский, пошел  в  школу,  учился,  как
все, и только летом приезжал на несколько недель  к  отцу  и  матери.  Что
творилось в моей душе, этого никому не понять. Даже муж не знал всех  моих
мук, тем более что ему хватало своих.
   Барановская  говорила  прерывисто,  с  трудом,  часто  останавливалась,
словно прислушивалась между мыслей к невнятному шуму ушедших лет, и  Агеев
понял, что это не просто рассказ - это исповедь исстрадавшегося  человека,
реквием по  уходящей  жизни.  И  он  внимательно  слушал,  пытаясь  понять
сокровенный смысл чужой судьбы. Никакого личного отношения к этой судьбе у
него поначалу не было, как не было ни сочувствия, ни осуждения, был только
тихий, зарождающийся интерес,  любопытство.  Сам  он  принадлежал  другому
времени и шел совершенно иной тропой в жизни. Иногда, слушая ее голос,  он
переставал видеть ее нынешней и представлял в мысленных образах прошлого -
то дореволюционного, то учительского, потом местечкового, поповского быта.
Хотелось узнать, как оно  было  дальше  и  что  стало  с  ее  голубоглазым
священником.
   - Отцу Кириллу совсем плохо стало, когда  в  начальство  над  местечком
вышел этот Коська Бритый, уж как только  он  не  издевался  над  нами!  Ни
одного собрания, заседания или спектакля в нардоме не проходило, чтобы  он
не поносил бога, церковь и священника, отца Кирилла, прорабатывал его  как
последнее исчадие яда.  И  я  немало  удивлялась  терпению  отца  Кирилла,
который не озлобился, ни разу не вспылил даже, терпел все, иногда  вступал
в диспут, а чаще молчал, потому что разговаривать с  Бритым  всерьез  было
невозможно, тот только грозил и ругался. И вот  дело  кончилось  тем,  что
однажды весной церковь закрыли  -  как  раз  перед  пасхой.  Конечно,  это
вызвало ропот верующих, некоторые подавали жалобы властям  и  даже  писали
Калинину. Но все жалобы возвращались для разбора к тому же Коське Бритому,
который  после  этого  распалялся  пуще  прежнего.  Однажды,   когда   уже
организовалась МТС, он подогнал  два  трактора  к  церковной  ограде,  наш
верхолаз в прямом и переносном смысле Лекса Семашонок взобрался на  купола
и зацепил за кресты канаты. Наверное, собралось полместечка смотреть,  как
трактора, ревя и дергаясь, выломали из  куполов  кресты  и  стащили  их  с
крыши. В непогоду церковь стало заливать  дождем,  утварь  и  внутренности
стали портиться, так продолжалось с год, пока однажды комиссия  сельсовета
не реквизировала все имущество. Утварь отправили в город. Книги  растащили
мальчишки и долго еще из рукописных пергаментов мастерили воздушных змеев,
запускали возле школы. А из риз промартель шила тюбетейки,  и  весь  район
ходил летом в этих шитых золотом и серебром мусульманских уборах.
   Отец Кирилл едва пережил закрытие церкви, однажды совсем  было  впал  в
уныние. Другой работы он делать не умел, да ему никакой и не давали, и вот
тогда он надумал: попросил одного знакомого  из  Ленинграда  прислать  ему
сапожный инструмент, ну там колодки, щипцы, молотки и стал  чинить  обувь.
Как-то надо было жить, доходов у нас никаких не  было.  Конечно,  сапожник
получился из него неважнецкий, зарабатывал иногда пять яиц за день, иногда
ведро бульбы или копеек пятьдесят  деньгами,  с  того  и  жили.  Но  и  то
продолжалось недолго, частников облагали большими  налогами,  нельзя  было
заниматься частным  предпринимательством.  А  в  сапожную  артель  его  не
принимали - мешало соцпроисхождение. Что было делать?
   Барановская замолчала, переживая что-то недосказанное или недодуманное,
и Агеев немного  погодя  спросил,  выговаривая  слова  как  можно  тише  и
деликатнее:
   - Ну, а как же вы жили?
   - Плохо жили, что и говорить. Иногда казалось, судьба замкнула  на  нас
свой капкан, из которого не было выхода. Разное думалось,  больше  плохое.
Но порядочность и вера удерживали  нас  от  последнего  шага,  а  главное,
держал в жизни Олег. Когда однажды ночью не стало отца,  а  вскоре  сломал
себе голову этот мучитель наш Коська  Бритый,  в  местечко  приехал  Антон
Степанович.
   - Этот самый Волков?
   - Этот самый. Несомненно, он происходил из  добрых  людей,  как  бы  ни
назывался и чем бы ни занимался у власти.  Олег  кончил  школу,  но,  сами
понимаете, куда ему было сунуться с такими его родителями? И  вот  однажды
пошла, в райком, рассказала Антону Степановичу все  без  утайки,  как  вот
теперь вам, он выслушал, не шевельнувшись за своим столом, не  перебив  ни
разу, потом встал, заложил руки назад и так молча заходил по кабинету - из
конца в конец. Я уже хотела уходить, всплакнула, а он остановился  у  окна
и, не оборачиваясь, говорит тихо: "Я вас понимании я  помогу  вам.  Потому
что... потому... Мужа вашего уже не спасешь, а сыну жить надо. Сын за отца
не отвечает. А вот  нам  придется  когда-нибудь  ответить  перед  народом.
Когда-нибудь он спросит..." И, знаете, он  дал  такую  бумагу,  что,  мол,
Барановский Олег, будучи происхождением  из  семьи  священника,  порвал  с
родителями  и  желает  строить  бесклассовое  социалистическое   общество.
Признаться, прочитав такую бумагу с печатью, я заплакала,  а  он  говорит:
"Не плачьте, так надо. Для вас это самый  подходящий  вариант".  И  правда
оказался подходящим - Кирилл пропал без следа, а Олег поступил в институт,
окончил его и стал специалистом. Для него вроде налаживалась новая  жизнь,
не та, что прожили мы, но вот и это все рухнуло.
   Кажется, она исповедалась и замолчала,  может,  всплакнула  немного,  и
Агеев, приходя в себя после рассказа, завозился на топчане.
   - Да-а... Однако... - не мог он  чего-то  понять.  Драматический  смысл
этой судьбы не  сразу,  постепенно  и  как  бы  рывками,  с  препятствиями
осваивался  его  сознанием.  -   Религия,   она,   конечно,   того...   Не
совместима...
   - Дело не в религии, - перебила его  Барановская.  -  Дело  у  совести,
которую далеко не со всем в нашей жизни совместить было можно.
   - Знаете, когда шла классовая борьба...
   - Вот вы говорите - борьба!  Но  борьба,  когда  двое  друг  с  дружкой
борются. А ведь мы не боролись. Мы приняли ее, новую власть. А вот она нас
не приняла. Боролась с нами. И это разве не обидно?
   Что он мог ответить этой бывшей попадье? Все, что происходило в те годы
в стране, было ему хорошо знакомо и выглядело обоснованно - если смотреть,
конечно, со стороны. Но стоило вот краем глаза заглянуть в душу  этой  вот
женщины, как становилось больно и обидно, это он почувствовал точно.
   Барановская Оказала:
   - Знаете, мы были обделены в нашей жизни добром, может быть, потому так
дорожили его жалкими крохами,  которые  нам  доставались.  И  которыми  мы
старались оде