ернусь, ты жди.
   Слегка подрагивающими руками он наладил  корзину,  обложкой  от  старой
книги из сундука укрепил ее дно.  Потом  переложил  туда  тол.  Получилось
почти до верха, и Мария прикрыла его сверху какой-то найденной на  чердаке
цветной тряпицей. Агеев поднял корзину, повесил на руку - было тяжеловато,
но нести было можно. Они спустились на кухню,  надо  было  прощаться.  Все
внутри у Агеева мелко тряслось, как в ознобе, душа его исходила  рыданием,
и он едва сдерживал себя.  Мария  же,  напротив,  была  спокойной,  слегка
озабоченной, но  деловой  и  собранной,  полной  так  нежданно  обретенной
решимости.
   - Ты как, по улице? - дрогнувшим голосом спросил он.
   - Нет, через овраг. А там в поле и на станцию.
   - А полицаев не встретишь?
   - Они больше в местечке. К тому же базар сегодня.
   - Ну, гляди. Передашь и сразу сюда. Я жду.
   - Спасибо, милый!
   Она снова поцеловала его в уголки губ и подхватила корзину. Агеев сразу
определил - тяжеловата все-таки была для нее эта корзина,  но  уже  ничего
изменять не стал, почти в растерянности выпустил  ее  из  кухни  во  двор.
Скорым  шагом  она  прошла  вдоль  хлева  и  сараев,   возле   дровокольни
оглянулась, взмахнула ему свободной рукой  и  на  мгновение  улыбнулась  -
загадочно-печальной улыбкой, которую он запомнил до конца своих дней.
   Когда  она  скрылась  за  углом  сарая,  он  медленно,  теряя   остатки
измотанных бессонницей сил, протопал  к  улице,  огляделся.  Никого  вроде
поблизости не  было.  Тогда,  постояв,  он  вернулся  на  кухню  и  тяжело
опустился на скрипучий стул возле стола. Его взгляд скользнул  по  картине
на стене напротив, столь любимой  Марией,  остановился  на  вымытой  ею  и
прибранной посуде на  краю  стола,  казалось,  еще  хранившей  теплоту  ее
трепетных рук, и ему стало нестерпимо горько. Он  сидел  так  долго,  тупо
уставясь невидящим взглядом в чисто подметенный  Марией  пол  кухни,  весь
уйдя в слух. Время отмеривало свои минуты - его последние спокойные минуты
в этом доме, в которых были ожидание и надежда. Однако ожидание его  стало
непомерно растягиваться, разбухать во времени,  заполняя  собой  сознание,
парализуя волю, и по мере его разрастания  убывала,  истончалась  надежда.
Наверное, прошел уже обещанный Марией час, минул второй. Откуда-то  из-под
стола  появился  Гультай,  прошел  на  середину  кухни  и  сел,  испытующе
поглядывая на Агеева. Что он хотел сказать, этот старый и  мудрый  кот?  И
что он понимал из того, что творилось в душе  у  Агеева?  Спустя  еще  час
Агеев уже начал думать, что совершил непростительную ошибку, что  не  надо
было посылать Марию, что он просто не имел на то права - ни божеского,  ни
человеческого, что надо было подождать или идти самому. Если уж рисковать,
то рисковать собой и никем другим, это был  самый  честный  вид  риска.  А
так... Но давно сказано, что человек умен задним умом,  когда  совершенная
ошибка уже неисправима и остается одно - принимать на себя всегда  суровый
и не всегда справедливый удар судьбы. Когда  ожидание  Агеева  прерывалось
особенно острой вспышкой нетерпения,  он  вскакивал  со  стула  и  начинал
ходить по кухне, от входной двери до двери кладовки - пять  шагов  туда  и
пять обратно. Болела нога в бедре и колене, наверное, надо было  поправить
повязку, но он уже не обращал внимания на боль и на рану, он ходил и ходил
до изнеможения, ни на секунду не переставая вслушиваться в тишину.  Иногда
ему казалось, идет,  вроде  бы  слышались  шаги  по  двору,  но  дверь  не
отворялась  и  он  понимал,  что  ошибся.  И  снова  принимался  ждать   -
исступленно, вопреки предчувствиям, а затем и вопреки всякому  смыслу.  Он
не заметил, как минуло утро и пасмурный осенний день незаметно  перешел  в
еще более пасмурный вечер, и ждать уже было противно рассудку. Но он ждал.
Еще он мог бы,  наверно,  уйти  из  усадьбы,  скрыться  в  овраге,  вообще
покинуть местечко, но ведь он сказал ей, что будет ждать здесь. И он ждал.
Он уже передумал всякое: и надеялся, и прощался с ней, и снова надеялся, и
сам уже прощался со всем белым светом. Но ждал.
   Удивительное дело, когда она была рядом все  эти  дни,  недели  и  даже
последнюю ночь, проведенную вместе, он  больше  пекся  о  своих  горестных
обстоятельствах,  о  связях,  заданиях.  Сейчас  же,  с  той  минуты,  как
расстался с ней, он ни о чем, кроме нее, думать не мог, похоже, он  только
теперь осознал, какую беду навлек на  ее  голову,  и  все  остальное,  что
неделями занимало его сознание, отошло на второй план. Не то  чтобы  стало
неважным, но отодвинулось, поблекло в своей значительности, заслоненное ее
милым обликом, ее прощальной улыбкой - ее судьбой.
   К ночи он уже четко понял, что проиграл, что допустил роковой промах, и
только тот факт, что все-таки за день и вечер  к  нему  никто  не  явился,
давал ему кое-какое оправдание - не перед Марией, перед смыслом борьбы,  в
которую он был вовлечен. Все-таки, видно, следовало  проявить  инициативу,
позаботиться о доставке тола на станцию, где его ждали. Тут свою задачу он
понял правильно и постарался ее выполнить в срок.
   Вот только какими средствами?
   В наступившей наконец  глухой  темноте  ночи  нетерпение  его  достигло
предела, он уже прикидывал, куда податься - на станцию по  ее  следам  или
еще  раз  попытаться  разыскать  Кислякова.  Может,  следовало  прихватить
пистолет, все-таки с оружием было удобнее, а главное, для него  привычнее.
Но он еще не решил, куда идти, как вдруг услышал шаги со стороны  улицы  -
Много тяжелых мужских шагов, зловеще  прозвучавших  по  каменной  отмостке
двора, по которому тут же метнулся длинный и узкий,  как  немецкий  тесак,
луч фонарика. Этот луч затем ударил в кухонное окно, резко высветив стол и
тряпицей прикрытую  на  нем  посуду,  отбросившую  косую  четкую  тень  на
вылинявшие  обои  стены.  Агеев  инстинктивно  подался  к   кладовке,   но
остановился. Дверь уже широко отворилась, пахнув на него холодом улицы,  и
два ярких фонарика перекрестным светом совершенно ослепили его с порога.
   - Вот он! И не прячется! Ах ты паскуда!
   По голосу узнал сразу, это был Дрозденко. Однако,  совершенно  ослепнув
от направленного на него света, Агеев ничего там  не  видел,  и  внезапный
удар в левое  ухо  заставил  его  отлететь  в  сторону.  Он  наткнулся  на
поваленный стул, но успел ухватиться за угол плиты и устоял на ногах.
   - Ах ты гад! Предатель! А ну перевернуть  все!  Обыскать  каждую  щель!
Пахом, действуйте! - запыхавшись, зло распоряжался Дрозденко.  -  А  этого
марш в подвал, я поговорю с ним!..
   Все ослепляя его лучами двух фонариков, они торопливо облапали  карманы
его бриджей, под мышками, потом с силой толкнули в распахнутую дверь, и он
с закрытыми от света глазами невидяще пошел по знакомому двору к улице...



6

   После похорон Агеев сидел в грустном  одиночестве  над  своим  обрывом,
предаваясь малорадостным мыслям, как вдруг увидел  на  дороге  у  кладбища
Шурку с Артуром. Одетые в летние безрукавки с  иностранными  надписями,  в
коротких  штанишках,  мальчуганы,  явно  торопясь  друг   перед   дружкой,
направлялись к нему. По  их  озабоченным  порывистым  движениям  он  скоро
понял, что на этот раз не ради праздного любопытства - у  них  было  дело.
Так оно и получилось.
   - Вас там приглашают, - запыхавшись, еще издали сообщил Шурка.
   - Кто приглашает? - удивился Агеев.
   - Ну там, на поминки.
   - Ага. Дядя Евстигнеев сказал, - уточнил Артур.
   "Вот  как!"  -  удивленно  подумал  Агеев.  Этот   отставник,   недавно
испортивший ему на целый день настроение, теперь приглашал его на поминки.
Конечно, лишний раз встречаться с ним у Агеева не было  никакого  желания,
но все-таки поминки были по Семену, он подумал, что надо пойти.
   - А где это?
   - Ну там, недалеко. Мы покажем, - прижмурился против  солнца  Шурка.  -
Идемте...
   Что ж, особенно собираться не было нужды, Агеев, в общем, был внутренне
готов и, тяжело поднявшись, вслед за ребятами пошел по косогору к  дороге.
Копать сегодня все равно уже не было настроения, и он думал,  что,  может,
лучше будет посидеть с людьми за общим столом, помянуть человека. Ровесник
все-таки.
   Мальчишки  быстро  семенили  обочиной  улицы,   изредка   озираясь   на
отстававшего Агеева, за  мостком  свернули  в  заросший  травой  переулок,
перелезли сами и дождались,  пока  перелезет  он  через  жердку  невысокой
изгороди, и стежкой по краю картошки вышли  на  незнакомую  улочку  вблизи
оврага. Зады здешних усадеб, как и на его Зеленой,  упирались  в  овражные
заросли, над которыми величественно возвышалось несколько вязов  -  точно,
как когда-то подле усадьбы Барановской. Здесь в добротно срубленном  новом
доме с высоким коньком и настежь распахнутыми окнами  слышался  сдержанный
шум голосов; во дворе стояли несколько мужчин и женщин, эти или молчали со
скорбью на немолодых лицах или, покуривая, негромко переговаривались возле
забора. Из дома навстречу ему вышел разомлевший от жары Евстигнеев в своем
неизменном  темно-синем  костюме,  стал  обмахивать  раскрасневшееся  лицо
капроновой шляпой.
   - Духота, как в бане, -  просто  сообщил  он.  -  Знаете,  пойдемте  на
воздух. На ветерок!
   - А вон на бугорок, - отойдя от забора, предложил немолодой  мужчина  в
кирзовых сапогах. Евстигнеев начальственно огляделся.
   - Правильно, Хомич! Позовите там кого... Вот Скорохода с Прохоренкой, -
кивнул он в сторону тихо разговаривавших  мужчин  у  калитки.  -  Ветераны
все-таки.
   - И это захватить, а? - с намекающей улыбкой  спросил  Хомич,  и  Агеев
узнал в нем мужчину, который уносил с кладбища подушечку с наградами.
   - Как хотите, - махнул Евстигнеев. - Пойдемте, товарищ Агеев.
   Все обмахиваясь шляпой, он хозяйским шагом не спеша  прошел  по  двору,
мимо сараев и, громко крякнув, пролез  под  жердью  в  огород.  Утоптанная
стежка меж грядок наклонно сбегала к оврагу, Агеев медленно шея следом.
   -  Вы  это,  товарищ  Агеев,  надеюсь,  не  обиделись  на  нас?  -   не
оборачиваясь, на ходу спросил Евстигнеев. -  Ну,  за  проверочку?  Знаете,
сигнал был, а сигналы мы должны проверять.
   - Да нет, я ничего, - сказал Агеев. - Оно понятно.
   - Ну и хорошо. А то некоторые, знаете, обижаются. Критика, она, знаете,
особенно для малосознательных...
   Агеев  промолчал,  словно  польщенный  тем,  что  вот  избежал  разряда
малосознательных. И то хорошо.
   - А покойник, он  ведь  и  к  вам  похаживал,  -  между  тем  продолжал
Евстигнеев. - Вроде дружки были.
   - Да так, знаете...
   - Ну, а мы тут с ним десять лет... Еще как я военкомом был.
   - Здесь военкомом? - переспросил Агеев.
   - В течение ряда лет, - уточнил Евстигнеев. - До выхода в отставку.
   Они  перешли  огород  и  еще  раз  одолели  изгородь,  не  очень  ловко
перевалились через верхнюю жердь и оказались  возле  оврага.  Небольшой  и
уютный пригорочек-полянка с мелкой травкой в  тени  развесистого  молодого
дубка был немного  утоптан,  но  еще  сохранял  уют  укромного,  в  общем,
местечка, откуда открывался неширокий живописный вид на овражные  заросли,
противоположный, тоже густо поросший деревьями склон.
   - Вот присядем. Теперь тут хорошо. И  покойничек,  кажись,  любил  сюда
забегать. С дружками, конечно,  -  с  незлым  укором  говорил  Евстигнеев,
усаживаясь на примятой траве и  вытягивая  вниз  короткие  ноги  в  плотно
зашнурованных черных ботинках.  Агеев  примостился  рядом.  -  Я,  знаете,
человек прямой. Как и полагается военному. Не скрою, люблю порядок. А  как
же иначе? Во всем должна быть дисциплина и организованность.
   Округлив белесые, слегка навыкате  глаза"  он  с  некоторым  удивлением
оглядел Агеева, и тот поспешил согласиться.
   - Конечно, конечно...
   - А у нас еще беспорядков великое множество. Особенно на периферии. Вот
и покойник... Неплохой человек,  ветеран  и  так  далее...  А  порядка  не
признавал!
   - Вот как?! - несколько фальшиво удивился Агеев.
   - Именно. Пил!
   - А он что, каждый день?
   - Именно! И никакого внимания на общественность. Я уже  не  говорю  про
этот бондарный цех, где  он  работал.  Там  они  все  такие...  Но  я  сам
беседовал с ним раз, может, десять...
   - И каков результат?
   - Безрезультатно! - взмахнул в воздухе шляпой Евстигнеев.
   Через ограду уже перелезал  Хомич  с  двумя  бутылками  в  оттопыренных
карманах брюк. Заискивающе или, может,  виновато  ухмыляясь,  он  водрузил
бутылки на траву перед Евстигнеевым.
   - Хоть вы и против, Евстигнеич, но...
   - Я не, против, - нахмурился  отставной  подполковник.  -  Теперь  есть
причина, полагается...
   - Конечно, конечно, - поспешил согласиться Хомич и сказал, обращаясь  к
Агееву: - Покойничек тоже не против был. Сколько мы с ним тут посидели!..
   - Да и ты недалеко от него ушел, - строго оборвал его Евстигнеев.
   - Что делать? Такая, видно, судьба.
   Все таинственно улыбаясь, Хомич принялся откупоривать бутылку, большими
плоскими пальцами с трудом сковыривая с горлышка  блестящий  металлический
колпачок.
   - Что они перестали со свиными ушками выпускать? - посетовал он. - А то
пока сколупнешь эту бескозырку...
   - Ничего, сколупаешь. Если вылить захочешь...
   - Да уж как-нибудь...
   Тем временем через огород не спеша шли  низенький  вертлявый  брюнет  в
синей с белыми полосами спортивной куртке и  долговязый  блондин  в  сером
костюме со странным выражением вытянутого лица. Когда они  подошли  ближе,
Агеев увидел, что лицо у блондина на одну сторону,  левая  щека  была  вся
сморщена, кожа на подбородке неестественно оттянута и все лицо как  будто,
выражало испуг или удивление.  Пришедшие  подошли  к  компании  и  уселись
рядом: брюнет возле Евстигнеева, тотчас тихо о  чем-то  заговорив  с  ним,
блондин - возле Агеева, вытянув в овраг длинные, в сандалиях ноги.
   - Курите? - вынул он из кармана серого пиджака пачку сигарет.
   - Нет, спасибо, - покачал головой Агеев.
   - Ну, а мы закурим пока, - сказал он густым басом и оглянулся.  -  Пока
Желудков закуску несет.
   Через жердь в заплоте уже лез небольшого росточка,  щуплый  и  твердый,
словно можжевеловый корень, очень живой человечек с продубленным худощавым
лицом и бумажным свертком в руках. Он  был  в  зеленой,  военного  образца
сорочке с темным галстуком, короткий  хвостик  которого  болтался  на  его
груди.
   - Вот закусон!
   - Ну что ж, садитесь, Желудков.  Хомич,  налей  понемногу,  -  привычно
распорядился Евстигнеев, обрюзглое  мясистое  лицо  которого  немного  уже
поостыло в тени.  Пока  Хомич  разливал,  все  смотрели  на  два  стакана,
кособоко  приткнутые  в  траве,  а  Желудков,  опустившись  на   корточки,
разворачивал газету с винегретом и кусками селедки.
   - Значит, за старшего сержанта Семенова. За его память! -  провозгласил
Евстигнеев, взяв стакан, и молча передал его Агееву.  Второй  стакан  взял
Желудков.
   - Знаете, я не смогу, - смутился Агеев.
   - Ну, сколько сможете.
   Он поднес стакан к губам, водка  ударила  в  нос  почти  отвратительным
запахом, и он опустил  руку.  Желудков  не  спеша,  размеренными  глотками
допивал до конца. Агеев отдал стакан Хомичу, который без слов принял  его,
налил из бутылки сначала соседу Агеева -  блондину,  потом  долил  немного
себе.
   - Ну, чтоб ему там было чем похмелиться.
   Евстигнеев недовольно крякнул.
   - Хомич, неужели ты думаешь, что и там это самое... как здесь. Никакого
порядка! Все бы вам одно и то же...
   - Нет, там  порядок!  -  блеснув  быстрым  взглядом,  ершисто  вспыхнул
жилистый Желудков. - Там не то что здесь. Там как в войсках!..
   - Тоже нашел порядок! - добродушно съязвил Хомич.
   - А ты откуда знаешь, как в войсках? Ты что, долго служил? - нахохлился
Евстигнеев.
   - У меня зять прапорщик. Наслушался...
   - Не говорите о том, чего не знаете! - отрезал Евстигнеев. - В  войсках
порядок. А вот на гражданке - далеко не всегда!
   - Он знает, - подмигнул Агееву Желудков. - Двадцать пять лет отбахал.
   - Двадцать восемь, к твоему сведению. Год войны считается за два.
   - На твоем месте, Евстигнеич, можно было и  тридцать.  Ты  же  в  штабе
сидел?
   - Да, в штабе! - приосанился Евстигнеев. - А что ты  думаешь,  в  штабе
легко?
   - Дюже трудно, - прижмурился Желудков и потянулся за куском селедки.  -
Бумаги заедают.
   - А думаешь, нет? Сколько мне вести полагалось? Учет личного состава по
пяти формам. Передвижения  и  перемещения.  Журнал  безвозвратных  потерь.
Строевые ведомости. Приказы! А наградной материал?..
   - Да, видно, спина не разгибалась, - в тон ему  ответил  Желудков,  жуя
хлеб с селедкой.
   - И что же ты думаешь: порой по неделям не  разгибался,  -  все  больше
распалялся Евстигнеев. - У хорошего работника, который стремится выполнять
положенное, всегда спина мокрая. А я никогда разгильдяем  не  был,  можешь
быть уверен.
   Он обвел всех вопрошающе-настороженным взглядом,  несколько  задержался
на Агееве, который вслушивался в перебранку с  некоторым  даже  интересом.
Все они тут были людьми, хорошо друг другу  знакомыми,  наверное,  не  раз
встречались  в  подобных  компаниях  и  могли  позволить  себе  такой  вот
разговор. Он же тут был  человек  случайный  и  не  торопился  судить  или
рассудить их, хотел послушать, чтобы понять каждого.  Они  выпили  и  еще,
хотя в этот раз Агееву уже не предлагали, и он был благодарен за это, пить
он и вправду не мог, тем более водку. Видно,  задетый  чем-то,  Евстигнеев
разволновался и сказал, ни к кому не обращаясь:
   - Вот некоторые думают, что только они и воевали. Если он  там  летчик,
то уже и герой? Но в истории Великой Отечественной войны  записано  черным
по белому, что победа была  достигнута  совместными  усилиями  всех  родов
войск...
   - Это мы слыхали, - отмахнулся Желудков.
   - Нет,  Евстигнеич  прав,  -  вдруг  вставил  скороговоркой  полноватый
брюнет. - Мы это недооцениваем.
   - Что недооцениваем? - поднял голову Желудков. - Ты, Скороход,  кем  на
войне был?
   - Ну, военным журналистом. А что?
   - Журналистом? В каком ты журнале писал?
   - Не в журнале, а в газете гвардейской воздушной армии.
   - А ты что, летчик? - не унимался язвительный Желудков.
   - Я не летчик. Но я писал, в том числе и о летчиках.
   - Да-как же ты о них писал, если сам не летал?
   - С земли виднее, - хитро подмигнул одним глазом Хомич.
   - А что ж, иногда и виднее, -  серьезно  заметил  Скороход.  -  Знаешь,
чтобы оценить яичницу, не обязательно самому нести яйца.
   - Яйца! - взвился Желудков и даже привстал на коленях. - Вот бы тебя  в
стрелковую цепь да под пулеметный огонь! Ты знаешь, что  такое  пулеметный
огонь? Ты не знаешь!..
   - Зачем мне знать? Ты же все знаешь...
   - Я-то знаю. Я же командир пулеметной роты. Пулеметный огонь -  это  ад
кромешный. Это кровавое тесто! Это конец света! Вот что  такое  пулеметный
огонь! Кто под него попадал и его случайно не разнесло в кровавые  брызги,
тот свой век закончит в  психушке.  Вот  что  такое  пулеметный  огонь!  -
выпалил Желудков и обвел всех отсутствующим взглядом.
   Беспокойно поерзав на своем месте, Евстигнеев сказал:
   - Ну, допустим, есть вещи пострашнее твоего пульогня.
   - Нет ничего страшнее. Я заявляю!
   - Есть.
   - Например?
   - Например, бомбежка.
   Желудков почти растерянно заулыбался.
   - Я думал, ты скажешь - начальство! Для штабников самый  большой  страх
на войне - начальство.
   -  Нет!  -  решительно  взмахнул  рукой  Евстигнеев.  -   Если   офицер
дисциплинирован и свою службу содержит в порядке,  ему  нечего  страшиться
начальства. А вот бомбежка - действительно...
   Не сводя глаз с Евстигнеева, Желудков опять поднялся на коленях.
   - А что, кроме бомбежки, вы видели там, в штабах? Артиллерия до вас  не
доставала, минометы тоже. Снайперы вас не  беспокоили.  Шестиствольные  до
вас не дошвыривали. Единственно - бомбежка.
   - Ты так говоришь, словно сам вой