дишка, который
числился  еще в резерве и сидел на общем,  а не  рабочем  пайке,  оформились
мысли злобные и мстительные мечты. Потому что выпить не дали,  хотя могли бы
в святой день наркомовскую стопку в горло влить, а сами гуляли, и вся страна
гуляла вместе с ними, а самовары, значит, и так обойдутся.
     Вот тогда у Старика, Каведе и Гагарина стал возникать план, как не дать
этой суке,  Родине  неблагодарной, выпить, и что  для этого следует сделать.
Опыта у  них еще не было, настоящее знание не  пришло, боевая  сработанность
еще не  возникла, и  результат был  не  стопроцентный.  Но  тоже  не слабый.
Результатом  был  законодательно  введенный,  близкий  к  абсолютному, сухой
закон. Вот тогда  узнаете, падлы, кому  водочку пить, а кому в  утку писать!
Они распределили  роли  и  обязанности, составили текст  закона,  расписание
работы торговых точек; прикинули длину очередей, количество потерянных в них
человеко-часов, горы пущенных на самогон сахара, свеклы и зерна; а одеколон,
а окномой,  а тормозная  жидкость, а реанимация. Внешне грамотно представили
обоснование: без всяких  дополнительных вложений средств резко -- до 15% (!)
--  возрастает  производительность  труда  и  выход  национального  валового
продукта  вследствие сокращения простоев и  травм на  производстве, снижения
процента брака, уменьшения отходов сырья.
     Они расписывали агитационную кампанию  и шкодливо гоготали:  "Советская
Армия -- самая  трезвая в  мире!", "Рабочий класс против пьянства", "Спасибо
Партии за возвращенного мужа".
     Итог известен:  Горбачев  и  Лигачев таки задвинули  Закон о  борьбе  с
пьянством, водочные линии демонтировали,  виноградники вырубили --  и,  чтоб
процесс (который пошел) не останавливать  раньше времени -- действительно за
счет  уменьшения пьянства  производительность  труда на  многих предприятиях
подскочила на 10, 12, 13%! И стали процесс дожимать...
     И  мгновенно хрупнул и рухнул  бюджет.  И мигом понадобились кредиты  у
Запада,  иначе  стопорилось товарно-денежное  колесо и вставал  ВПК,  святая
святых, бесперебойная работа  которого  и была  как бы целью акции  и  сутью
существования  государства.  И  для  оживляжа тупо и хмуро  трудящихся  масс
понадобились  "гуманизация"  и  хоть  какие-то  стимулирующие  экономические
пряники.  "Пошедший"  процесс  размытыми  наплывами  и  судорожными  дергами
переходил в скачку на тигре.
     Научно  это можно назвать так, что  одно  из  следствий  Второго закона
термодинамики гласит:  любые  колебания неустойчивей  системы увеличивают ее
энтропию. По-простому: если  ты сползаешь по песчаной осыпи -- то чем больше
барахтаешься, тем  быстрее сыплешься. По анекдоту: если уж попал в дерьмо --
то сиди тихо и не  чирикай. Еще не оформленная, не узаконенная группа поняла
это быстро.
     И вот  тогда-а...  Это можно  считать  наращиванием  мускулов;  а можно
разведкой боем.
     Когда в 86-м рванул  Чернобыль, утонул "Нахимов" (логичные цепи диких и
примитивных ошибок!), впервые в истории пароход столкнулся с паровозом -- на
Волге, воткнувшись  в пролет  моста  и  обрушив  на палубу гремящую гармошку
вагонов, когда грохнул вытекший газ во впадине под Уфой и вспышка сожгла два
поезда с пассажирами, --  направление определилось однозначно. "Нахимов" был
разработкой Жоры,  Чернобыль  -- Чеха: группа  складывалась. Группа осознала
свою силу.
     {-- Здесь не движется действие!
     -- Вы  мне нравитесь. Обрубки лежат  неподвижно и двигаться не могут, а
действие при этом должно двигаться!
     Да  ничего  себе  не  движется!  В  чем  заключается  действие-то?  Вот
именно... Так посмотрите  по  сторонам!  -- действие-то вот именно движется,
причем  в  бешеном  темпе;  все  меняется каждый день,  повороты неожиданны,
молниеносны: какой к  черту  театр, какой  сюжет,  какая литература--  жизнь
прет, как сумасшедший поезд мимо рельс: вот  вам действие!  а вы говорите...
Это все  равно  что рассуждать о неподвижности пилота  в кабине "формулы" на
гонках. А у него пульс полтораста, давление двести, дорога  вихрем и  смерть
стережет в каждом миге.}

2.

     Парашюты рванули и приняли вес, земля покачнулась едва.
     Брно,  ребята,  в  августе  68 года брала  Витебская воздушно-десантная
дивизия.  И  заняла  она город -- в лучших традициях. Лихо, молниеносно,  по
расписанному.
     Хорошая дивизия, отборная. Элитные части.
     Еще  в  56  ее  бросали  на  Будапешт.  Бросали в буквальном смысле  --
десантировали с воздуха. Взять городские узлы и держаться до подхода танков.
     Нашу роту  тогда выбросили на вокзал. Два десантных взвода по тридцать,
шестьдесят человек десантников в роте.
     Ну,  половину  перебили еще  в  воздухе, пока спускались на  парашютах.
Секли  снизу  из  автоматов. Видишь -- летит в двадцати метрах  от  тебя, мы
плотно  десантировались,  фактически  точечный объект,  наша задача была  --
захватить и держать здание вокзала.
     Вот летит  он  в двадцати метрах от тебя,  переговаривались в  воздухе,
звуки  все снизу  слышны  -- что ты, -- и  вдруг дернулся, и обвис  мешком в
подвеске, голова  на  грудь упала. Опустился -- упал мешком, и лежит. Готов,
убит.
     И  такое зло, такая злоба берет, когда видишь, как  рядом  твоих  ребят
убивают -- прямо звереешь.  Уже даже не боишься, все равно  деваться некуда,
страх забыл, чувство одно -- ну держись, суки!!! пиздец вам пришел!!!
     Опускаешься только, еще  даже ногами  не коснулся  --  и  сразу:  рожок
веером  от  живота. Тут  уже  не  смотришь, кто  там тебе подворачивается --
просто в стороны очищаешь сектором пространство. Только своих не задеть.
     Погасили купола, отстегнулись -- и в вокзал. Очередь в потолок: ложись,
на хуй!! Все вон!! Бегом!!!
     Осталось нас  живых-боеспособных, когда приземлились, человек тридцать.
А вокзал огромный!
     Заняли оборону у окон. На все четыре стороны. Двери скамьями и киосками
забаррикадировали. А  вокзал  выходит на площадь.  С  нее улицы  расходятся.
Чего-то кричат  там, бегают.  И --  длинными  очередями,  у каждого полмешка
патронов, вымели площадь.  Тут уж не  смотришь, кто там.  Рядом свои  убитые
ребята лежат.
     И вот трое суток мы  держали этот вокзал. Стреляли --  по силуэтам. Кто
мелькнет там  в улице -- очередь. Сначала  они пытались там дергаться, потом
бросили. Один с автоматом с чердака, из слухового окна  высунулся -- так  мы
им этот чердак со всем фасадом размолотили в решето.
     Рации ни фига нет, понял, одного радиста в воздухе убило, у второго она
не работает, побилась. Где наши, что делать  -- ничего не известно. Телефоны
тоже  не  работают.  Наши,  видно,  заняли телефонную  станцию  и  отрубили.
Электричества тоже нет. Ночью спим в две смены, ракеты пускаем. Ракет мало.
     Забаррикадировались, ночью, когда темно -- бьем на шорох.
     И  воды  нет, вот что хуево. Водопровод тоже не  работает.  Пить  охота
дико.  В  буфете  там было какое-то  пиво,  лимонад,  его в первый день  все
выпили.
     А в городе стрельба, но не очень. И никаких наших не видно.
     Ну че. Жить захочешь  -- все  сделаешь. Дело, вообще, пахнет керосином.
Помереть  готов, но  об  этом не  думаешь, потому  что  это  тут  само собой
разумеется.  Один  там, правда, пытался на второй  день из-за угла  к  нам с
белым флагом вылезти: сдавайтесь, мол, вам ничего не  будет, вы не виноваты.
Раз-змолотили на хуй суку вместе с флагом. Будем мы ему сдаваться.
     Ну  соображаем: че?  последний патрон себе,  что ли? Как-то не верится.
Потому  что, ребята там говорили, мадьяры такое с нашими делали, кого  живым
захватывали, что, знаешь, лучше десять раз самому застрелиться.
     Ну че.  Сухпаек в глотку не лезет, пить нечего, перевязочные пакеты все
на  раненых  извели.  Да все, в общем,  ранены: кого  щепкой  или  кирпичной
крошкой по роже задело, кто ушибся там, вывихнулся, кого в воздухе зацепило.
Грязные, падла. И воды нет.
     И патроны кончаются. Стали думать: ну что, отходить ночью,  что ли: без
патронов все равно сидеть без толку, зайдут и перебьют спокойно, сколько нас
тут есть-то.  А  куда  идти-то?  никто  не  знает. Выйдешь  -- и  нарвешься.
Офицерам здесь чего командовать, все вместе сидим.
     Вот на  третий  день подошли  наши  танки.  Увидели  мы  их  --  блядь,
заплакали. Вот  веришь ли, хер  его знает, вроде теперь уже и отлично все, а
плачешь, буквально. Такое нервное напряжение, что ты, конечно.
     Ну че. Привезли в солярной  бочке воды, дали они нам всем попить первым
делом; а потом  нас всех  --  в  бэтээры  --  и на аэродром.  Раненых  --  в
госпиталь.
     И ни хуя мне даже медали не дали. Ни отпуска домой,  ни хуя. Нескольким
ребятам дали "За отвагу",  летехе -- Красную Звездочку, а  большинству -- ни
хуя. Благодарность в приказе. Всему строю. И подписку о неразглашении.
     ...Это все  нам  рассказывал  наш сундук-сержант,  каптерщик  полковой.
Четырнадцать лет  в  армии.  Мужику за  тридцать, уже  лысеет,  брюшко такое
отрастил, а  здоровый  -- что ты. Две  двухпудовки  берет ручками вниз --  и
двадцать раз жмет.
     Так  что  когда объявили десантуре  боевую готовность -- очко, конечно,
сыграло. Кто их знает, куда сунут.  Нам ведь только что все время внушается?
что  кругом  враги,  заговоры,  агрессоры,  верить никому нельзя,  жди  чего
угодно.
     Выдали паек на три суток, триста патронов, пять гранат.
     А  нам  в  танковой  роте --  полную  боеукладку,  баки под пробку, две
двухсотлитровых  бочки солярки  --  на бортовые подвески  снаружи  на броню.
Пэтэшки.
     На аэродром, по две машины -- в АН-12, и сутки там сидим.
     Потом оказалось:
     С вечера  по  международному воздушному коридору проходил  наш рейсовый
Ан-24  Киев-Берлин. И на подлете к  Брно он передал на диспетчерский  пункт:
прошу  срочную  посадку,  на  борту  острый  больной,  нуждается  в  срочной
операции. Чехи дали добро.
     Самолет сел, к нему сразу вызванная скорая помощь, больного погрузили и
увезли.  Пока то  да  се,  аэропорт  большой, работает,  самолет  зарулил на
стоянку, пассажиры  вышли  и  отправились в аэровокзал. Все  больше  молодые
ребята,  со  спортивными  сумками, тренер покрикивает,  у  них  соревнования
срываются, бросились звонить в Берлин в оргкомитет, экипаж звонит в  Киев: в
общем, отложили вылет до утра. Самолет вне расписания,  его надо воткнуть  в
график, пассажиры пока разбрелись, кто дремлет, кто пиво пьет.
     И вдруг в три часа ночи диспетчеры видят  на экранах, что входит в зону
и приближается целая воздушная колонна, армада в звено по три... Что такое?!
Кто такие?!
     А  на запрос командуют  по-чешски:  срочно  очистить полосу, прекратить
выпуск и прием любых самолетов, в экстренном порядке принять колонну.
     Кто, откуда,  почему?!  -- Правительственный  приказ,  особое  задание,
исполнять.
     Тут есть над чем задуматься, но думать им оказалось некогда. Потому что
ребята  с вечернего Ан-24 оказались  уже  вооруженными группами именно в тех
местах, где надо.  Блокировали вокзал  и аэродромную технику, все  выходы на
поле  и  подходы  к  полосе,  а  первым  делом  ворвались   в   радиоузел  и
диспетчерскую. Полностью взяли аэропорт  под  контроль, чтоб, значит,  никто
уже не мог помешать. Четкая работа.
     Чехи,  однако, ребята ведь тоже ничего, когда-то  они и немцев били, на
топот насторожились, черт-те чем пахнет! тревога!  Устроили в дверях свалку,
успели  аппаратуру  разбить,  рубильники замкнуть,  предохранители  сгорели,
погасло   везде,  темнота   полная,  никакого  навигационного  обслуживания,
никакого наведения -- умер аэропорт.
     А небо уже гудит, ломится, первый АН-12, огромный пузатый транспортник,
заходит прямиком на полосу, посадочные фары включены -- и спокойно садится.
     Первым бортом садился лично командир  дивизии, генерал-майор Остапов, и
следом -- интервал одна минута! -- садится вся дивизия.
     Из первой машины тут же выкатываются "газоны" с десантниками и мчатся к
зданиям, из второй  выезжает электростанция и врубает  прожектора,  заливает
все светом, и через сорок минут вся  дивизия уже на земле, машины заруливают
на  основную стоянку, на запасную,  на рулежную  площадку --  каждый  экипаж
знает  свое  место  и очередь, отрабатывалось,  и  очищают  место следующим,
открываются  аппарели и  бэтээры несутся  в  рассветный  город  --  занимать
телевидение, радио, железнодорожный и автовокзалы и тому подобное. Последний
самолет  еще садится  --  а  с  первого  уже мчатся  по  городу указанным на
подробной карте маршрутом, благо улицы пустые.
     Через два  часа город был  взят  --  без единого  выстрела. Вот так это
делается -- если по-настоящему, всерьез и с подготовкой. Так что -- не надо:
умели, умели.
     Тот Ан-24 был  летающим диспетчерским пунктом.  Он ко времени вырулил в
перспективу  полосы и  давал  пеленг  по радиомаяку,  обозначившись бортовой
подсветкой. А четверо с фонарями обозначили начало посадки и направление.
     Блестяще была операция спланирована, и блестяще проведена.
     Ну,  а наутро  чехи просыпаются -- ах! что такое: город занят русскими.
Что, как? вот так... уже все, и совсем не больно.
     На  самом деле больно им было, конечно. Плакать стали,  плакаты писать:
"В 45 -- освободители, в 68 -- оккупанты". Поначалу на тротуарах собирались,
в дискуссии пытались  вступать,  листовки  совали.  Я говорю:  "Какой  же  я
оккупант.  Если б я был оккупант -- я бы спал в твоем доме с твоей  женой, а
ты бы спал на улице. А так ты спокойно спишь  в своем доме со своей женой, а
я сплю на голой земле под танком".
     Потому что в  Чехословакии  была контрреволюция,  у них уже было готово
обращение к НАТО, и если б мы туда не вошли -- через сутки вошли бы западные
немцы. И  дело  могло запахнуть Мировой  войной. Вот  потому так это  было в
секрете подготовлено и  спланировано,  и  четко и молниеносно проведено.  Мы
вошли, все заняли, а соваться  на открытое столкновение с нами ФРГ, конечно,
уже не могла  -- это война с нами сразу. {Именно такова и официальная версия
событий,  распространявшаяся  тогда  в  СССР  помимо  печати  на собраниях и
политинформациях,  и  пользовавшаяся  пониманием  и   доверием   большинства
народа.}
     А ведь это -- немцы. Лучшие вояки в мире. Там ведь не только мы были --
и  румыны, и венгры, и  немцы из ГДР. И  когда пошли  все  беспорядки, бучи,
бутылки с  зажигательной смесью  кидали, листовками  закидывали --  только в
немецкой зоне был абсолютный порядок.
     Немцы  с  ужасным удовольствием  произносили  (как  это  есть  немецкое
специальное  такое  слово?):  "Мы  вторглись  в  Чехословакию".  Вот  входит
немецкая колонна  -- откуда-то  выстрел. Шар-рах из всех  стволов в этом  на
правлении -- только брызги летят в стороны! Тихо? то-то; поехали дальше.
     Заходят  --  вот  им  нужна  водоколонка.  Вокруг колонки  проводят  по
асфальту  белый  круг:  это  --  запретная  зона.  Где-нибудь  сверху торчат
часовые. Кто приближается -- "Цурюк!". Заходит за черту -- очередь.
     И все.  Полный порядок был  в немецкой зоне. Это они умеют. {Как тут не
вспомнить  "Записки"  Цезаря:  "В  битве   галл  боится  взглянуть  в  глаза
германцу". Уваж-жали мы их солдата.}
     -- Ну? а ты чего?
     -- Чего-чего... Прострелили бочки с соляркой, что на броне, мать их еб.
Потом  еще накинули одеяло  на триплексы. А  потом еще сука какая-то  кинула
бутылку, бля. Ну, и загорелись.  Встал я,  все равно ничего не  видно, дым в
машине,  горим  на  хуй.  Стреляют  ни  стреляют, выскакивать  надо.  Я  люк
открываю, на нем одеяло, стягиваю его, а там стреляют. Ну, мы еще сколько-то
времени дым поглотали внутри -- выскочить-то недолго, может наши отгонят их,
наконец. А ни хуя-то, бля.
     Выскакиваю  -- а кругом асфальт горит.  Солярка на него хлещет  со всех
дыр и горит, и асфальт уже плавится и горит: озеро.
     Ну че. Прыгнул -- и прилип с ходу. Прилип --  и упал на четыре кости. И
у меня сразу сапоги горят, и руки горят, и комбинезон горит.
     А  на  руки  сразу асфальт налип  комьями  --  и горит, и ноги  тоже, и
сапоги, колени, все. Напалм, понял!
     Ну, жить  захочешь  -- пойдешь. Быстро! горишь! давай! вот  я в запале,
встать сразу трудно, то  ли как, то ли на четвереньках, с рук мясо горящее с
кусками асфальта  отрывается, пошел тягом-скоком. До  тротуара, газон, давай
по траве кататься.
     А там бабы визжат,  страшно все же, как люди  так горят живьем, и сам я
ору, где уж ребята -- не знаю, не до  того. Ну, стали они  гасить меня сами,
все  же  не такие звери,  чтоб вот так, когда увидишь-то  рядом, хотеть  нас
живьем сжигать. Ну, погасили...
     Вот такой историей знакомился с нами Чех. Это у нас он Чех, а звали его
в   миру   Санька   Колбовский.  Безвреднейшее   существо.  Механик-водитель
плавающего танка.
     Плавать ему  в  том  танке  не  пришлось  ни  разу, даже на учениях,  а
погореть  довелось. И  то, танкисты знают: танк  сделан, чтоб  гореть, а  не
плавать.
     Рук и ног у  него  не осталось, но мозги от этой термической обработки,
похоже,  получшали.  По  совокупности   сих   двух  причин   из  живых  его,
естественно, списали.
     Теперь-то  ему немного стыдно за свои взгляды. Не то чтобы раскаивается
-- солдат есть солдат, и кто солдатом не был, тот солдата не поймет. Да даже
не стыдно. Обидно. "Суки,  что вы со мной сделали. Я  же пацаном был, я ж не
понимал, что я мог..."
     Примечательно: чехов он любит, и за врагов их не считает.
     "Они нас знаешь как любили.  Что  ты. Плакали. "Мы, -- говорят,  -- вас
любили, как братьев,  а вы что?"  Легко, думаешь, такое слушать?  Они ведь к
нам не лезли, в конце концов. И пусть бы себе жили, хули нам за дело".
     -- Что ж ты тогда на их сторону не перешел?
     -- Да пошел ты... Я че был? -- я солдат.
     -- Вот и досолдатился.
     -- Ты на себя-то погляди, обрубок.
     Все старухи были красавицы, все старики -- удальцы.
     Что, интересно, сказал бы милый наш Санька-Чех, если б ему сказали, что
ни в каком танке он не горел?  ни в  какую Чехословакию не вступал? а заснул
по пьяни на трамвайных путях.
     Будущее  неопределенно, настоящее  диктуют  обстоятельства, а  вот  над
прошлым    человек    волен   --    думает-думает,    вспоминает-вспоминает,
грезит-грезит,  и  в  результате устраивает  себе такое  прошлое,  какое ему
больше всего хочется, как ему роднее по нраву и уму.
     Потому  что прошлого он уже лишен  -- в том смысле,  что былые  события
остались  существовать  только  в его  сознании.  Конечно, в реальности есть
каждый  миг их  следствия, но причины можно  всегда  подогнать под  них, как
условия задачи можно целым рядом вариантов  подогнать под готовый, имеющийся
ответ. Абы сошлось.
     Спи спокойно, милый Саня. Сладко ль видеть неземные сны?
     Одно время нас подтирали учебником современной истории для  вузов. Да в
любом учебнике истории сейчас можно прочесть, как все было на самом деле.
     Товарищ Дубчек был товарищем что надо.  {В переговорах  с чехословацкой
стороны участвовали: т. Дубчек, т. Гусак и  т. Свобода, с советской стороны:
т. Брежнев, т. Косыгин и Т-62.} В свое время из венгерских событий он извлек
хороший  урок.  И  общение  с  товарищем  Андроповым  тоже  не  прошло  зря.
{Ю.В.Андропов -- в 1956г. -- посол СССР в Венгрии,  в 1968г. -  председатель
КГБ СССР.}
     Весь  пакет  документов он подготовил лично,  самостоятельно и сохраняя
полную тайну информации. Все было устроено заблаговременно.
     Документы были сделаны в двух экземплярах, и один с предельной степенью
секретности вручен чехословацкому послу в ФРГ.
     В  ту   самую  минуту,  как  ошеломленное  и  восторженное  собственной
храбростью политбюро  ЦК  КПЧ  на  закрытом заседании  утвердило  документы,
Дубчек по прямому  проводу позвонил послу. Через полчаса  посол  был  принят
вице-канцлером  и   министром   иностранных  дел   ФРГ   Билли  Брандтом  по
чрезвычайной важно