и ее нервно двигались, ей было не
по себе.
     Но  все  эти  признаки  беспокойства  ускользнули  от  внимания  миссис
Таллентс-Смолпис: глаза ее были заняты другим.
     - В нашем "Огоньке надежды" я, конечно, вижу много девушек, попавших  в
щекотливое положение, - буквально на краю... вы понимаете? Миссис  Даллисон,
вы  непременно  должны  войти  в  наш  "Огонек  надежды".  Это  серьезная  и
увлекательная работа.
     Сомнение в глазах Сесилии стало еще более очевидным.
     - О, я в том уверена, - сказала она. - К сожалению,  у  меня  так  мало
времени...
     Но миссис Таллентс-Смолпис продолжала:
     - Мы живем в  чрезвычайно  интересное  время,  не  правда  ли?  Столько
различных новых течений! Это так захватывает. Мы все чувствуем,  что  больше
уже нельзя закрывать глаза на стоящие перед нами социальные проблемы.  Взять
хотя бы условия жизни бедноты - одного этого достаточно, чтобы вас по  ночам
преследовали кошмары!
     - Да, - сказала Сесилия, - конечно, это ужасно.
     - Политические деятели и чиновники - совершенно  безнадежные  люди,  от
них ждать нечего.
     Сесилия выпрямилась.
     - Вы так думаете?
     - Я только что разговаривала с мистером Бэлидайсом. Он утверждает,  что
искусство и литература должны быть поставлены на совершенно новую основу.
     - Вот как? Это вон тот забавный человечек?
     - По-моему, он феноменально умен.
     - Да-да, я  знаю,  знаю,  -  быстро  ответила  Сесилия.  -  Разумеется,
необходимо что-то сделать.
     - Все мы, по-видимому, так считаем, - сказала  миссис  Таллентс-Смолпис
несколько рассеянно. - Ах да, я хочу спросить  вас.  Я  тут  побеседовала  с
восхитительным субъектом - знаете, из тех, каких видишь в  Сити,  -  их  там
тысячи, и они все в таких добротных черных пальто. Познакомиться с  подобным
человеком в наши дни - редкость. Очень освежающе действует  -  у  них  такие
простые, бесхитростные взгляды! Вот он, стоит как раз позади вашей сестры.
     Нервный  жест,  вырвавшийся  у  Сесилии,  подтвердил,  что  она  узнала
человека, на которого указывала миссис Таллентс-Смюлпис.
     - А, это мистер Пэрси. Понять не могу, почему он у нас бывает.
     -  Он  просто  восхитителен,  -  проговорила  миссис   Таллентс-Смолпис
мечтательно.
     Ее темные глазки, словно пчелы, полетели снимать  мед  с  этого  нового
цветка - широкоплечего мужчины среднего роста,  одетого  очень  тщательно  и
чувствующего себя, как видно, не совсем  в  своей  тарелке.  На  губах  его,
украшенных усами, застыла улыбка; жизнерадостная физиономия была румяна, лоб
не  отличался  ни  чрезмерной  высотой,  ни   шириной,   но   челюсть   была
внушительная. Волосы у него были светлые и густые, глаза серые, маленькие  и
проницательные. Он рассматривал какую-то картину на стене.
     - Нет, право же, он восхитителен, - повторила  миссис  Таллентс-Смолпис
негромко. - Он, оказывается,  даже  не  подозревает  о  существовании  такой
проблемы, как проблема неимущих классов.
     - Он вам рассказывал, что купил картину? - спросила Сесилия мрачно.
     - О да, работы Гарпиньи, с  ударением  на  "пи".  Картина  стоит  втрое
дороже того, что он за нее отдал. Так приятно, когда тебя  вдруг  заставляют
почувствовать, что еще существует множество людей, все на  свете  измеряющих
деньгами.
     - А он не цитировал вам  изречение  моего  деда  Карфэкса  на  процессе
Бэнстока? - спросила Сесилия вполголоса.
     - Ну как же: "Человека, который сам не знает, чего хочет, следовало  бы
силой парламентского закона объявить ирландцем". Мистер Пэрси  добавил,  что
это "здорово сказано",
     - Это на него похоже.
     - Он вас, кажется, несколько раздражает?
     - Да нет, я считаю его вполне порядочным человеком. И мы обязаны быть с
ними любезны: он оказал моему отцу услугу - так, во всяком случае,  полагает
он сам. Таким образом и завязалось наше знакомство.  Только  его  аккуратные
визиты несколько утомительны. Он все же действует на нервы.
     - Ах, вот это  в  нем  и  забавно!  Ему-то  ведь  никто  и  никогда  не
подействует на нервы. Мне кажется, у нас уж слишком  много  нервов,  как  вы
считаете? А вот и ваш деверь. Какая интересная внешность!  Мне  бы  хотелось
поговорить с ним об этой маленькой натурщице. Она ведь, кажется, из деревни,
да?
     Миссис  Таллентс-Смолпис  повернула  голову  навстречу  высокому,  чуть
сутулому мужчине с лицом худым и смуглым, с небольшой бородкой, - он  только
что вошел в  комнату.  Она  не  заметила,  как  Сесилия  вдруг  вспыхнула  и
поглядела на нее почти сердито. Высокий мужчина подошел к Сесилии,  коснулся
ее рукава и сказал мягко:
     - Здравствуй, Сесси. Стивна еще нет?
     Сесилия отрицательно покачала головой.
     - Хилери, ты ведь знаком с миссис Таллентс-Смолпис?
     Высокий  мужчина  поклонился.  В  его  карих,  глубоко  сидящих  глазах
светились застенчивость и доброта; брови,  почти  все  время  находящиеся  в
движении, придавали лицу выражение и строгое и капризное. Темные волосы были
тронуты сединой, на губах то  и  дело  играла  добрая  улыбка.  Держался  он
скромно, без тени позерства, - он почти стушевывался. Кисти рук у него  были
длинные, тонкие, смуглые. В костюме его не было ничего примечательного.
     - Я оставлю вас одних, миссис  Таллентс-Смолпис  хочет  побеседовать  с
тобой, Хилери.
     Группа гостей, окруживших мистера Бэлидайса, не дала,  однако,  Сесилии
отойти далеко, и голос миссис Таллентс-Смолпис долетал до ее ушей.
     - Мы как раз говорили о маленькой натурщице, мистер Даллисон.  С  вашей
стороны было так гуманно принять участие в  девушке.  Не  могло  бы  и  наше
общество оказаться для нее чем-нибудь полезным?
     У Сесилии был отличный слух, и она уловила тон, каким ответил Хилери:
     - Благодарю вас, но думаю, что в этом нет необходимости.
     - Мне просто пришло в голову, что, быть может, вы сочтете нужным, чтобы
наше общество... Позировать художникам - не  очень-то  подходящая  профессия
для молодой девушки.
     Сесилия  увидела,  что  затылок  и  шея  у  Хилери   побагровели.   Она
отвернулась.
     - Конечно, многие натурщицы вполне  порядочные  девушки,  -  продолжала
миссис  Таллентс-Смолпис.  -  Я  вовсе  не  хочу  сказать,   что   все   они
непременно... если у них сильная воля и характер... и  в  особенности,  если
они не позируют обнаженными.
     Сесилия услышала сухой, четкий ответ Хилери:
     - Благодарю вас, вы очень любезны.
     - Разумеется, если нет необходимости... В картине  вашей  жены,  мистер
Даллисон, столько тонкости, такой интересный типаж!
     Сама не зная, как это произошло, Сесилия  вдруг  очутилась  возле  этой
самой картины. Словно попав в немилость, холст стоял несколько повернутым  к
стене, а изображена была на нем девушка во весь рост, погруженная в глубокую
тень, - она простирала руки вперед,  как  будто  моля  о  чем-то.  Глаза  ее
смотрели прямо на Сесилию, сквозь полуоткрытые  губы,  казалось,  шло  живое
дыхание. Светло-голубой цвет глаз,  светло-красный  -  полураскрытых  губ  и
светло-коричневый цвет волос  были  единственными  более  или  менее  яркими
пятнами во всей картине. Остальное уходило в тень. Передний план был освещен
как бы светом от уличного фонаря.
     "Глаза и рот этой девушки преследуют меня, - подумала Сесилия. - И  что
это Бианке вздумалось брать такой сюжет? Но, правда, вещь получилась  тонкая
- для такого человека, как Бианка".

ГЛАВА II

СЕМЕЙНЫЙ РАЗГОВОР

     Брак Сильвануса Стоуна, профессора естественных наук, с Анной,  дочерью
судьи Карфэкса из известного дворянского рода - Карфэксы  из  Спринг-Динз  в
Гемпшире, - был зарегистрирован в шестидесятых годах. В последующие три года
в кенсингтонскую церковную книгу были  занесены  одна  за  другой  записи  о
крещении Мартина, Сесилии и Бианки, сына и дочерей Сильвануса и Анны  Стоун,
как если бы лицо, причастное к их появлению  на  свет,  упорно  преследовало
одну лишь эту цель. Дальнейших записей о  крещении  не  было  нигде,  словно
упорство это натолкнулось вдруг на препятствие. Но в той же церковной  книге
за восьмидесятые годы имеется запись о  погребении  "Анны,  nee  {Урожденная
(франц.).} Карфэкс, жены Сильвануса Стоуна". Для посвященных эти  два  слова
"nee Карфэкс" таили в себе особый смысл. Они не только  говорили  все  самое
главное о матери  Сесилии  и  Бианки,  но  каким-то  особым,  трудноуловимым
образом также и  все  самое  главное  о  них  обеих,  включая  ускользающий,
обороняющийся взгляд их ясных глаз: хотя  в  семье  о  них  говорили  как  о
"глазах Карфэксов", в действительности они были унаследованы ими  отнюдь  не
от старого судьи Карфэкса. Такие глаза были у  его  жены,  и  они  постоянно
вызывали у него, человека твердого  характера,  чувство  досады.  Он  всегда
знал, чего добивается, и не забывал дать почувствовать это окружающим;  жене
он частенько напоминал, что она женщина непрактичная и сама не  знает,  чего
хочет; все доходы, получаемые им на службе закону, судья сберегал для своего
потомства. Если бы он дожил до того времени, в которое жили его  внучки,  он
был бы неприятно поражен. Как очень многим способным  людям  его  поколения,
ему, человеку, в житейских делах дальновидному, и в голову не приходило, что
у потомков таких вот людей, как он,  скопивших  богатства  для  детей  своих
детей, могут развиться совершенно новые качества:  склонность  медлить,  без
конца  взвешивать  "за"  и  "против",  очень  долго  глядеть  вперед  и   не
становиться одной ногой на землю, прежде чем шагнуть другой. - Он  никак  не
мог предвидеть, что топтание на месте станет  искусством,  что,  прежде  чем
отважиться на  какой-нибудь  поступок,  люди  захотят  полной  гарантии  его
необходимости и что они будут считать совершенно немыслимым  и  даже  глупым
делать то, что могло бы полностью разрешить тот или иной вопрос. Будучи  всю
свою жизнь человеком действия, он не сумел предугадать, что у людей появится
новый инстинкт: действовать - значит как-то связывать себя;  если  даже  то,
что ты имеешь, и не совсем то, чего бы ты хотел, -  то,  чего  у  тебя  нет,
будет столь же скверно (если оно тебе достанется). Он  не  знал,  что  такое
неверие в себя, его поколению это было несвойственно, и, обладая лишь  очень
слабым воображением", не подозревал, что, готовя своим потомкам  возможность
обеспеченного досуга, он вместе с тем подготавливает основу для  развития  в
них этих новых качеств.
     Из всех, кто в тот вечер находился в студии его внучки,  мистер  Пэрси,
эта приблудная овца, был, пожалуй, единственным, чьи  суждения  он  счел  бы
здравыми. Никто не накапливал состояния для мистера Пэрси, он сам с двадцати
лет наживал деньги.
     Как знать, быть может, именно то обстоятельство, что он  был  здесь  не
совсем у места, и заставило этого гостя Бианки задержаться в  студии,  когда
другие уже разошлись, а возможно, он просто  думал,  что  чем  больше  будет
вращаться в артистическом обществе, тем больше приобретет  лоска.  Вероятнее
всего, причиной было  это  последнее  соображение,  ибо  обладание  картиной
Гарпиньи, и  довольно  хорошей,  которую  он  купил  совершенно  случайно  и
подлинную ценность которой так же случайно  узнал,  стало  в  жизни  мистера
Пэрси фактом, поставившим его в особое положение среди всех его друзей.  Тех
больше привлекали корректные пейзажи членов Королевской академии и  портреты
юных леди в костюмах восемнадцатого века - в пышном цветнике или  верхом  на
лошади. Младший компаньон в одном довольно солидном банковском  предприятии,
он жил в Уимблдоне, откуда  ежедневно  приезжал  в  собственном  автомобиле.
Именно этому он и был обязан своим знакомством с семьей Даллисонов. Однажды,
велев своему шоферу подождать у западных ворот Кенсингтонского сада, он  шел
по  Роттен-Роу,  как  часто  делал,  возвращаясь  домой,  чтобы  лишний  раз
встретиться с кем-нибудь из знакомых. В тот день  прогулка  оказалась  почти
безрезультатной. Никто из сколько-нибудь значительных лиц не попался ему  на
пути. Разочарованный и жаждущий хоть какого-нибудь развлечения,  он,  уже  в
Кенсингтонском саду, вдруг набрел на старика, который бросал птицам корм  из
бумажного пакета. Завидев мистера Пэрси, птицы улетели прочь, и он подошел к
старику принести извинения.
     - Простите, сэр, я, кажется, разогнал ваших птиц, - начал он.
     Старик в дымчато-сером костюме, от которого исходил острый запах  золы,
взглянул на него, но ничего не ответил.
     - Боюсь, что птицы увидели, как я подходил, - снова начал мистер Пэрси.
     - В те дни птицы боялись людей, - ответил странный незнакомец.
     Проницательный мистер Пэрси сразу сообразил, что перед ним чудак.
     - А, ну да, конечно, - сказал он. - "В те дни" - это вы имеете  в  виду
настоящее время. Забавно сказано. Ха-ха-ха!
     Старик ответил:
     -  Чувство  страха  неразрывно   связано   с   первобытным   состоянием
братоубийственного соперничества.
     Заявление это заставило мистера Пэрси насторожиться.
     "Старик немного того, - подумал он. - Совершенно очевидно,  что  одному
ему разгуливать незачем". Он стал думать, что лучше: поторопиться обратно  к
своему автомобилю или остаться на случай, если  вдруг  окажется  необходимой
его помощь. Мистер  Пэрси  был  человеком  мягкосердечным  и  верил  в  свою
способность "улаживать дела". Заметив некую тонкость, или, как он сам  потом
определил, "изысканность", в лице и во всем облике старика, он решил по мере
сил  помочь  ему.  Они  продолжали  прогулку  вместе.  Мистер  Пэрси  искоса
поглядывал на своего нового знакомца и незаметно направлял  путь  туда,  где
поджидал его шофер.
     - Вы, как  я  вижу,  большой  любитель  птиц,  -  сказал  мистер  Пэрси
осторожно.
     - Птицы - наши братья.
     Ответ  этот  окончательно  убедил  мистера  Пэрси  в  правильности  его
диагноза.
     - У меня тут неподалеку стоит автомобиль, - сказал он. -  Давайте-ка  я
отвезу вас домой.
     Новый, но  старый  годами  знакомец,  казалось,  не  слышал;  губы  его
шевелились, будто он рассуждал сам с собой.
     - В те дни поселения людей называли  "грачевниками",  -  услышал  вдруг
мистер Пэрси. - Это едва ли справедливо в отношении грачей,  таких  красивых
птиц.
     Мистер Пэрси поспешно тронул его за рукав,
     - Вон там моя машина, сэр. Я довезу вас до дому.
     Впоследствии мистер Пэрси так передавал этот эпизод:
     "Старик, надо сказать, отлично знал свой адрес, но, провались я на этом
месте, если он заметил, что я усадил его в авто - в мой "Дэмайер А-прим" - и
везу по этому адресу. Вот таким образом я и завел знакомство с  Даллисонами.
Хилери Даллисон - писатель, вы знаете, а она рисует в  довольно  современной
манере. Она без ума от  Гарпиньи.  Ну  так  вот,  когда  я  привез  старика,
Даллисон был в саду. Я,  конечно,  лишнего  не  сказал,  чтоб  зря  чего  не
ляпнуть, только объяснил: "Этот джентльмен, говорю, плутал по парку, ну я  и
подвез его в своей машине". И, представьте себе, оказалось, старик-то  -  ее
отец! Даллисоны были очень-очень мне  признательны.  Премилые  люди,  но  уж
очень, что называется, fin de siecle {Конец века;  декадентский  (франц.).},
как все эти профессора и художники-мазилы.  Водятся  с  самой  разношерстной
публикой, с самыми что ни на есть передовыми и со всякими чудаками  и  вечно
болтают о "неимущих классах", и разных там обществах, и о новых учениях, и о
прочей такой материи".
     Хотя после этого мистер Пэрси уже несколько раз заезжал  к  Даллисонам,
они не захотели лишать его приятной  иллюзии  относительно  совершенного  им
"доброго поступка", и он так и не узнал, что привез  домой  не  помешанного,
как он воображал, но всего лишь философа.
     Входя в тот день в студию Бианки, он несколько оторопел, увидев у самых
дверей мистера Стоуна. После того случая в Кенсингтонском саду мистер  Пэрси
неоднократно виделся с ним и знал, что старик пишет книгу, но он все же  был
склонен думать, что как-то странно встречать такого чудака  в  обществе.  Он
тотчас принялся рассказывать мистеру Стоуну о казни убийцы из Шордитча, все,
что сам вычитал об этом в вечерних газетах. То, как мистер Стоун  отнесся  к
его рассказу, еще больше укрепило первое впечатление  мистера  Пэрси.  Когда
гости разошлись и остались только мистер  и  миссис  Стивн  Даллисоны,  мисс
Даллисон, "эта прехорошенькая девица", да еще молодой человек, "тот, что  за
ней волочится", мистер Пэрси подошел к хозяйке дома, рассчитывая мирно с ней
побеседовать. Она стояла и слушала его - весьма благовоспитанная дама,  -  и
только в улыбке ее чуть мелькала обычная для нее острая  насмешливость,  что
делало Бианку в глазах мистера Пэрси хотя и "очень-очень эффектной дамой, но
немного..." Он недоговаривал, потому что требовался более  тонкий,  чем  он,
психолог, чтобы определить эту внутреннюю дисгармонию,  несколько  портившую
красоту Бианки. И оттого, что в ней было  слишком  бурное  скрещение  разных
кровей, и оттого, что среда была слишком мало для нее подходящей, и  еще  по
многим другим причинам, дисгармония эта проступала особенно резко.  Те,  кто
знал Бианку Даллисон  лучше,  чем  мистер  Пэрси,  отлично  понимали,  какой
неподатливый,  гордый  дух  владеет  ее  красотой,  которая  иначе  была  бы
бесспорной.
     Она была несколько выше Сесилии, и чуть полнее, и более изящна.  Волосы
у нее были темнее, глаза также, и посажены глубже,  скулы  выше,  цвет  лица
ярче. Вероятно, сам дух века - Дисгармония - стоял над  ее  колыбелью,  если
девочке с такой темной, живой окраской  дали  имя  Бианка  {Бианка  -  белая
(итал.).}.
     Мистер Пэрси был не из тех, кто лишает себя удовольствий из-за каких-то
эмоциональных тонкостей. Она была "эффектной  дамой",  и  благодаря  картине
Гарпиньи между ними существовал некий контакт.
     - Мы с вашим отцом, миссис Даллисон, плохо понимаем друг друга, - начал
он. - Взгляды на жизнь у нас, как видно, разные.
     - Да что вы! - рассеянно проговорила Бианка. - А  я  полагала,  что  вы
должны бы отлично ладить.
     - Он немного... как бы это выразиться? От него, пожалуй, немного отдает
библией, - заметил мистер Пэрси деликатно.
     - Мы разве никогда не  говорили  вам,  что  мой  отец  до  болезни  был
довольно известным ученым? - сказала Бианка негромко.
     - Вот оно что! - проговорил  мистер  Пэрси,  несколько  озадаченный.  -
Тогда понятно. А вы знаете, миссис Даллисон, мне  думается,  из  всех  ваших
картин та, которую вы назвали "Тень",  самая  удачная.  Что-то  есть  в  ней
такое, что хватает за душу. Я помню ту миленькую девицу,  вашу  натурщицу  -
она была у вас на рождество, - очень она у вас на картине похожа вышла.
     Выражение лица Бианки изменилось, но мистер  Пэрси  обычно  не  замечал
подобных мелочей.
     -  Надеюсь,  вы  меня  известите,  если  вздумаете  расстаться  с  этой
картиной, - продолжал он. - То есть я хочу сказать, что буду рад  приобрести
ее. Я думаю, со временем она будет стоить уйму денег.
     Бианка промолчала, и мистер Пэрси  вдруг  почувствовал  себя  несколько
неловко.
     - Ну, мой авто ждет меня, - сказал он. - Мне пора.  Да,  в  самом  деле
пора.
     Пожав руку всем" по очереди, он ушел.
     Когда дверь за  ним  закрылась,  раздался  всеобщий  вздох  облегчения.
Некоторое время все молчали. Первым заговорил Хилери:
     - Давай закурим, Стивн, если Сесси не возражает.
     Стивн зажал папиросу губами; усов он не носил, а уголки  его  губ  были
приподняты в постоянной улыбке, готовой уничтожить в зародыше все, что могло
бы заставить его почувствовать себя смешным.
     - Уф! Наш приятель Пэрси становится несколько  утомительным,  -  сказал
он. - Кажется, что он носит с собой всю пошлость мира.
     - Он очень славный, - заметил Хилери вполголоса.
     - Но тяжеловат, право же.
     У Стивн а Даллисона было такое же длинное и узкое лицо, как  у  Хилери,
но сходство между братьями было небольшое. Глаза Стивна,  хотя