и  не  злые,
смотрели гораздо более остро, пытливо и трезво, волосы были темнее и глаже.
     Выпустив изо рта папиросный дым, он добавил:
     - Вот кто  мог  бы  дать  тебе  хороший  здравый  совет,  Сесси.  Самый
подходящий для этого человек, тебе следовало бы обратиться к нему.
     Сесилия нахмурясь, ответила:
     -  Перестань  дразнить  меня,  Стивн.  Я  ведь  это  вполне   серьезно,
относительно миссис Хьюз.
     - Право, дорогая, решительно не вижу, чем я могу помочь этой  почтенной
женщине. В подобного рода семейные дела лучше не вмешиваться.
     - Но ведь это ужасно, что мы, на которых она работает, ничего не  можем
для нее сделать. Разве не так, Бианка?
     - Я думаю, что если бы мы очень сильно захотели этого, мы бы придумали,
что сделать.
     Голос Бианки, в котором как будто слышалась  нотка  недоверия  к  самой
себе, столь типичная для современной музыки,  очень  подходил  ко  всему  ее
облику.
     Сесилия и Стивн переглянулись. "Узнаю Бианку, она вся тут", - как будто
хотели они сказать друг другу.
     - Хаунд-стрит, где они живут, ужасное место. Это сказала Тайми,  и  все
посмотрели на нее.
     - А ты откуда знаешь? - спросила Сесилия.
     - Я ходила туда, чтобы увидеть все своими глазами.
     - С кем ты ходила?
     - С Мартином.
     Губы  молодого  человека,  чье   имя   она   назвала,   искривились   в
саркастической усмешке. Хилари спросил мягко:
     - И что же ты там увидела, дорогая?
     - Там почти все двери настежь, и...
     - Это еще ничего не говорит нам, - заметила Бианка.
     - Напротив, это говорит обо всем, - сказал вдруг Мартин глубоким басом.
- Продолжай, Тайми.
     - Хьюзы живут на верхнем этаже в доме номер один. Это самый лучший  дом
на всей улице. Внизу живет семья по фамилии  Баджен.  Он  поденный  рабочий,
жена у него хромая. У них есть сын. Одну из комнат на втором этаже -  ту,  у
которой окно на улицу, - Хьюзы сдают старику по имени Крид...
     - Я знаю его, - прошептала Сесилия.
     - Он продает газеты, зарабатывает один шиллинг и десять пенсов в  день.
Комнату с окном во двор они сдают, как вы знаете, тетя  Бианка,  молоденькой
девушке, вашей натурщице.
     - Она теперь уже не моя натурщица.
     Все промолчали. Такое молчание наступает, когда никто не уверен, вполне
ли безопасно развивать затронутую тему. А Тайми рассказывала дальше:
     - Ее комната - самая лучшая во всем доме. И просторная и окно выходит в
чей-то сад. Я думаю, девушка  решила  остаться  там  потому,  что  плата  за
комнату очень невелика. Комнаты Хьюзов...
     Она не договорила и наморщила свой прямой носик.
     - Итак, жильцы того дома - это один молодой человек, одна юная девушка,
две семейных пары... - проговорил Хилери и вдруг обвел  взглядом  поочередно
всех присутствующих: молодого человека, молодую девушку... - и один  старик,
- добавил он тихо.
     - Я бы  не  сказал,  что  Хаунд-стрит  -  самое  подходящее  место  для
прогулок, - заметил Стивн иронически. - Как ты полагаешь, Мартин?
     - А почему бы и нет?
     Стивн  поднял  брови  и  взглянул  на  жену.  Лицо   Сесилии   выражало
недоумение, даже  как  будто  испуг.  Все  молчали.  И  тогда  Бианка  вдруг
спросила:
     - И что же дальше?
     Вопрос этот, как почти все, что она говорила, казалось, смутил всех.
     - Значит, Хьюз скверно обращается с женой? - сказал Хилери.
     - Она уверяет, что да, - ответила Сесилия. - Во всяком случае, так я ее
поняла. Никаких подробностей я, конечно, не знаю.
     - По-моему, ей следует порвать с ним, - сказала Бианка.
     Среди наступившей тишины раздался звонкий голос Тайми:
     - Развода она получить не сможет, в лучшем случае  добьется  разрешения
разъехаться с ним.
     Сесилия в замешательстве встала. Эти слова внезапно раскрыли ей все  ее
полуосознанные сомнения, касающиеся ее "дочурки". Вот что получилось оттого,
что девочке позволяли слушать разговоры взрослых и водить дружбу с Мартином!
Быть может, она даже слушает то, что говорит  дед.  Последнее  предположение
вызвало в Сесилии тревогу. Не зная, что хуже - отрицать  свободу  слова  или
одобрять преждевременное знакомство дочери с жизнью, - Сесилия взглянула  на
мужа.
     Но Стивн помалкивал, чувствуя, что продолжать разговор значило бы  либо
выслушать назидание на тему о морали, что не  очень  приятно  в  присутствии
третьих лиц,  в  особенности  в  присутствии  жены  и  дочери;  либо  самому
коснуться неприглядных фактов, что при данных обстоятельствах было бы  столь
же неуместным. Однако и он был смущен тем, что Тайми так широко осведомлена.
     За окнами темнело; огонь в камине бросал  мерцающий  свет,  освещая  то
одно, то другое лицо, делая их все, такие друг для друга привычные,  новыми,
таинственными.
     Наконец Стивн нарушил молчание:
     - Очень, разумеется, жаль бедную женщину, но все же лучше  предоставить
их самим себе: с людьми подобного сорта трудно предугадать,  как  все  может
обернуться. Никогда толком не поймешь, чего им, собственно, надо.  Спокойнее
не  вмешиваться.  Во  всяком  случае,  этим  должно  заняться   какое-нибудь
общество.
     - Но она у меня на совести, Стивн, - сказала Сесилия. - Все они у  меня
на совести, - пробормотал Хилери.
     В первый раз за  весь  вечер  Бианка  подняла  на  него  глаза.  Затем,
повернувшись к племяннику, спросила:
     - А ты что скажешь, Мартин?
     Молодой человек, лицу которого отсветы огня придали цвет светлого сыра,
ничего не ответил.
     И вдруг среди всеобщего молчания раздался голос:
     - Мне кое-что пришло в голову.
     Все обернулись.  Из-за  картины  "Тень"  показался  мистер  Стоун.  Его
хрупкая фигура  в  грубом  сером  костюме,  белые  волосы  и  бородка  четко
вырисовывались на фойе стены.
     - Это ты, папа? - сказала Сесилия. - А мы и не знали, что ты здесь!
     Мистер Стоун растерянно огляделся - казалось, он и сам не подозревал об
этом.
     - Так что же тебе пришло в голову?
     Отблеск огня из камина упал на тонкую желтую руку мистера Стоуна.
     - У каждого из нас есть своя тень в тех местах, на тех улицах, - сказал
он.
     Послышался легкий шум голосов и  движений,  как  бывает  всегда,  когда
какое-либо замечание не принимают всерьез, и затем стук закрываемой двери.

ГЛАВА III

ХИЛЕРИ В РАЗДУМЬЕ

     - А как ты действительно относишься к этому, дядя Хилери?
     Хилери Даллисон, сидевший за письменным столом, повернул голову,  чтобы
взглянуть в лицо своей юной племяннице, и ответил:
     - Дорогая моя, такое положение дел существует испокон  веку.  Насколько
мне известно, нет ни  одного  химического  процесса,  который  не  давал  бы
отходов. То, что твой дед назвал нашими "тенями", - это  отходы  социального
процесса. Несомненно, что наряду с  одной  пятидесятой  частью  счастливцев,
вроде нас, имеется и одна десятая часть обездоленных. Кто, собственно,  они,
эти бедняки, откуда появляются, можно ли вывести их из жалкого состояния,  в
каком они находятся, - все это, я думаю, очень и очень неопределенно.
     Тайми сидела в широком кресле, не двигаясь. Губы ее  были  презрительно
надуты, на лбу пролегла морщинка.
     - Мартин говорит, что невозможно только то, что мы считаем невозможным.
     - Боюсь, что это старая мысль о горе, движимой верой.
     Та ими резко двинула ногу вперед и чуть не задела  Миранду,  маленького
бульдога.
     - Ой, прости, малышка!..
     Но маленький серебристый бульдог отодвинулся подальше.
     - Дядя, я ненавижу эти трущобы, они просто ужасны!
     Хилери опер лоб о свою тонкую руку - постоянный его жест.
     - Они отвратительны, безобразны, невыносимы.  И  проблема  от  того  не
легче, не правда ли?
     - Я считаю, мы сами создаем себе трудности тем, что  придаем  им  такое
значение.
     Хилери улыбнулся.
     - И Мартин тоже так считает?
     - Конечно!
     - Если брать вопрос шире, то  основная  трудность  -  это  человеческая
природа, - сказал Хилери задумчиво.
     Таймм поднялась с кресла.
     - По-моему, это очень гадко - быть такого низкого мнения о человеческой
природе.
     - Дорогая моя, не кажется ли тебе, что, быть может, люди,  имеющие  то,
что называется "низкое" мнение о человеческой  природе,  в  сущности,  более
терпимы к ней, больше любят  ее,  чем  те,  кто,  идеализируя  ее,  невольно
ненавидит подлинную человеческую природу, ту, что существует в реальности?
     Хилери, по-видимому, встревожил взгляд, который Тайми устремила на  его
доброе, приятное, чуть улыбающееся лицо с острой бородкой и высоким лбом.
     - Я не хочу, дорогая, чтобы у тебя сложилось обо мне чересчур уж низкое
мнение. Я не принадлежу к тем, кто  заявляет,  что  все  на  свете  устроено
правильно, на том основании, что у богатых тоже есть свои заботы. Совершенно
очевидно, что человеку  в  первую  очередь  необходим  какой-то  минимальный
достаток, без этого мы не в состоянии ничего для  него  сделать,  кроме  как
только жалеть его. Но это еще не значит, что мы знаем,  как  обеспечить  ему
этот минимум, не правда ли?
     - Мы обязаны это сделать, - сказала Тайми, - больше ждать нельзя.
     - Дорогая моя, вспомни  мистера  Пэрси.  Как  ты  думаешь,  многие  ли,
принадлежащие к высшим классам, хотя бы сознают  эту  необходимость?  Мы,  у
которых есть то, что я называю общественной совестью, в этом отношении стоим
выше мистера Пэрси.  Но  мы  всего-навсего  горстка  в  несколько  тысяч  по
отношению к десяткам тысяч таких, как Пэрси, а  многие  ли  даже  среди  нас
готовы или хотя  бы  способны  поступать  так,  как  подсказывает  нам  наша
совесть? Что бы там ни провозглашал твой дед, боюсь, что  мы  слишком  резко
разделены на классы. Человек всегда поступал и  поступает  как  член  своего
класса.
     - "Классы"! Это, дядя Хилери, устаревший предрассудок и только.
     - Ты так думаешь? А мне казалось, что всякий класс - это,  быть  может,
все то же самое "я", но только сильно раздутое; его со счетов  не  сбросишь.
Вот, например, мы, ты и я, с особыми, нам присущими предубеждениями, как  мы
должны поступить?
     Тайми глянула на него с юношеской жестокостью, как  бы  желая  сказать:
"Ты мой дядя и очень милый человек, но  ты  вдвое  меня  старше.  И  это,  я
полагаю, факт решающий".
     - Ну, как, надумали что-нибудь сделать для миссис Хьюз? - спросила  она
отрывисто.
     - Что говорил твой отец сегодня утром?
     Тайми взяла со стола свою папку с рисунками и пошла к двери.
     - Папа безнадежен.  Все,  что  он  смог  придумать,  -  это  что  нужно
направить ее в "Общество по предотвращению нищенства".
     Она ушла, и Хилери, вздохнув, взял перо, но так ничего и не написал.
     Хилери и  Стивн  Даллисоны  были  внуками  каноника  Даллисона,  хорошо
известного как друга, а порой и советчика некоего викторианского  романиста.
Каноник происходил из старого оксфордширского рода,  представители  которого
на протяжении по меньшей мере трех столетий служили церкви или  государству,
и сам был автором двухтомного сочинения "Сократовские диалоги". Своему сыну,
чиновнику министерства иностранных дел, он передал если не свой литературный
талант, то, во всяком случае, культурные традиции. И традиции эти были затем
переданы Хилери и Стивну.
     Получив  образование  в  закрытой  школе,  а   затем   в   Кембриджском
университете,  обладая  если  не  крупными,  то  достаточными  средствами  и
воспитанные в том понятии, что разговоров о деньгах следует  по  возможности
избегать, оба молодых человека были как будто  отлиты  из  одной  и  той  же
формы. Оба были мягкосердечны, любили развлечения на  свежем  воздухе  и  не
были ленивы. Оба также были людьми цивилизованными,  глубоко  порядочными  и
питали  отвращение  к  насилию  -  свойства,  которые  нигде  так  часто  не
наблюдаются, как среди высших классов страны, чьи законы  и  обычаи  так  же
древни, как ее дороги или как стены, ограждающие ее парки. Но по мере  того,
как время шло, то ценное качество,  которое  наследственность,  образование,
окружение и достаток воспитали в них обоих - способность  к  самоанализу,  -
проявлялось у братьев совершенно по-разному. Для Стивна оно  служило  чем-то
предохраняющим, словно бы держало его во льду в жаркую погоду,  предотвращая
опасность разложения при первых же его признаках; в его натуре это  качество
было здоровым, почти химическим ингредиентом, связующим все составные части,
позволяющим им действовать безопасно и слаженно.  Для  Хилери  действие  его
оказалось иным: как тонкий, медленно действующий яд, это ценное  качество  -
способность к самоанализу - пропитало все его мысли и  чувства,  проникло  в
каждую щелочку его души, и он  становился  все  менее  способным  к  четкой,
определенной мысли, к решительному поступку. Чаще всего  это  проявлялось  в
форме какого-то мягкого, скептического юмора.
     Однажды он сказал Стивну:
     - Удивительно, что, усваивая кусочки разрубленного  животного,  человек
приобретает способность оформить ту мысль, что это удивительно.
     Стивн секунду помедлил - они сидели за завтраком в ресторане при здании
суда и ели ростбиф, - затем ответил:
     - Надеюсь, ты не собираешься, как наш почтенный тесть,  не  употреблять
больше в пищу мясо высших животных?
     - Напротив, я собираюсь потреблять его и в дальнейшем. Но все-таки  это
и в самом деле удивительно. Ты не понял моей мысли, Стивн.
     Уж если человек ухитряется видеть нечто удивительное  в  таком  простом
факте, он, несомненно, зашел довольно далеко, и Стивн сказал:
     - У тебя, дорогой, развивается склонность к чрезмерной умозрительности.
     Хилери бросил на брата свою странную, словно бы отдаляющую  улыбку:  он
сказал ею не только "прости,  если  я  тебе  докучаю",  но  также  "пожалуй,
делиться с тобой этим не следует". И на том разговор окончился.
     Эта обескураживающая, способная положить конец  беседе  улыбка  Хилери,
которая отгораживала его от внешнего мира, была у него вполне  естественной.
Человек, умеющий тонко чувствовать,  проведший  жизнь  за  писанием  книг  и
постоянно в  среде  людей  культурных,  огражденный  от  материальной  нужды
скромным, не вульгарно большим богатством, он в сорок два года был не просто
деликатен, но щепетилен сверх всякой меры. Даже его собака понимала, что  за
человек ее хозяин. Она знала, что он  не  позволит  себе  пошлых  шуток,  не
станет теребить ее за уши или тянуть за хвост. Она была уверена, что  он  не
станет раздвигать ей пасть, чтобы посмотреть зубы, как делают это  некоторые
мужчины, а если она ляжет на спину, он нежно погладит ее по груди  и  притом
не вызовет у нее чувства вины, как это свойственно женщинам.  А  когда  она,
вот как сейчас, сидела у камина, глядя, не отрываясь, на огонь, он  никогда,
даже словом, не тревожил ее, никогда ничем не нарушал приятного  течения  ее
бездумных мыслей.
     В его кабинете, где постоянно держался  запах  легкого  табака  особого
сорта, подходящего для нервов человека, занимающегося  литературным  трудом,
стоял бюст Сократа, обладавший, казалось, особой  притягательной  силой  для
хозяина  кабинета.  Однажды  Хилери  описал  одному  из  собратьев  по  перу
впечатление, производимое на него этим гипсовым лицом,  таким  монументально
безобразным,  как  будто  тот,  кому  оно  принадлежало,   познал   сущность
человеческой  жизни,  разделил  со  всем  человечеством   его   жадность   и
ненасытность, вожделение и неистовство, но вместе с тем и его тягу к  любви,
разуму и светлому покою.
     "Он как будто зовет нас, - пояснял Хилери, - пить чашу до дна, нырять в
пучины к русалкам, лежать на холмах под солнцем, вместе  с  рабами  истекать
потом, знать все и вся на свете. "Нет тебе места среди мудрых, - говорит он,
- если ты не познал всего этого, прежде чем взбираться в горние  выси".  Вот
таким кажется мне Сократ - не очень-то это окрыляет людей, подобных нам!"
     В тени, падавшей от этого скульптурного  портрета  мыслителя,  и  сидел
сейчас Хилери, опершись лбом о ладонь. Перед ним лежали три раскрытые книги,
листы рукописи и немного сдвинутая в сторону стопка зеленовато-белой  бумаги
- газетные вырезки, отзывы о его последней книге.
     Объяснить точно, какое место занимала литературная деятельность в жизни
такого  человека,  как  Хилери  Даллисон,  не  легко.  Он  получал  от   нее
определенный доход, не  служивший  ему,  однако,  единственным  средством  к
существованию. Поэт, критик, автор очерков, он приобрел некоторое имя  -  не
слишком большое, но все же  имя.  Его  друзья  время  от  времени  обсуждали
вопрос: выдержала ли бы его изысканность тяготы  существования  писателя,  у
которого нет собственного капитала? Вероятно, она устояла бы лучше,  чем  то
предполагалось, потому что иногда он поражал тех, кто считал его дилетантом,
способностью вдруг совершенно уйти в  себя,  скрыться,  как  улитка  в  свою
раковину, для последней тщательной отработки написанного.
     Но в то утро, как ни старался он сосредоточить мысли на  своей  работе,
они все время возвращались к разговору с племянницей и к  происходившему  за
день перед этим в студии его жены обсуждению дел миссис Хьюз, домашней швеи.
Когда Стивн, Сесилия и Тайми уходили после обеда, Стивн,  пропустив  жену  и
дочь вперед, задержался у  садовой  ограды,  чтобы  подать  брату  последний
совет:
     - Никогда не становись между мужем и женой - ты ведь знаешь, что  такое
люди из низших классов!
     И через темный сад оглянулся на дом. В одном! из окон на  первом  этаже
горел  свет.  Окно  было  открыто,  я  в  нем  виднелась  небольшая  зеленая
настольная лампа, а рядом  с  ней  лицо  и  плечи  мистера  Стоуна.  Покачав
головой, Стивн сказал вполголоса:
     - А наш старый приятель-то каков, а? "В тех местах, на  тех  улицах..."
Тут уж пахнет не просто безобидным чудачеством, бедный  старикан  становится
почти...
     И, слегка коснувшись двумя пальцами лба, он быстро пошел прочь  легким,
пружинистым шагом человека, умеющего обуздывать свое воображение.
     Постояв с минуту среди деревьев, Хилери  тоже  поглядел  на  освещенное
окно, разрывавшее темноту перед домом, и его маленький серебристый  бульдог,
выглядывавший из-за ноги хозяина, посмотрел туда же. Мистер  Стоун  стоял  с
пером в руке, погруженный в свои мысли, и его седая голова и бородка  слегка
двигались как бы в такт им. Вот он подошел к окну и,  очевидно,  не  замечая
зятя, стал глядеть в темноту.
     В темноте таились все очертания, все пятна света и все тени  лондонской
весенней ночи: темные деревья в цвету;  бледная  желтизна  газовых  фонарей,
этих тусклых эмблем неуверенности в  себе  всякого  города;  раскиданные  на
тротуарах и легшие узорами лиловые тени крохотных  листьев,  словно  гроздья
черного винограда, втоптанного в землю ногами прохожих. Видны были и силуэты
людей, спешащих к своим домам, и огромные квадратные силуэты домов, где жили
эти люди. Высоко над городом дрожал светлый  нимб  -  дымка  желтого  света,
туманящего звезды. На противоположной стороне улицы вдоль ограды медленно  и
бесшумно двигалась черная фигура полисмена.
     С этого часа и до одиннадцати вечера, когда автор  "Книги  о  всемирном
братстве" приготовит себе какао на маленькой спиртовке, он будет попеременно
то склоняться над рукописью, то бездумно вглядываться в ночь...
     Внезапно на Хилери вновь нахлынули  те  мысли,  которым  он  предавался
возле бюста Сократа.
     "У каждого из нас есть тень в тех местах - на тех улицах..."
     В этом изречении было что-то навязчивое. Оставалось  либо  отнестись  к
нему юмористически, как это  сделал  Стивн,  либо...  В  какой  мере  обязан
человек отождествлять себя с другими  людьми,  особенно  людьми  слабыми,  в
какой мере имеет он право изолироваться от всех, держаться integer vitae  {В
стороне от жизни (лат.).}? Хилери не был так молод, как его  племянница  или
Мартин, им все казалось просто, но он не был и так стар,  как  их  дед,  для
к