- Предположим, я разрешил бы вам поехать со мной -  и  что  же  дальше?
Какие у нас с вами могут быть отношения? Вы и сами  все  отлично  понимаете.
Да, только это и ничего другого... Не следует  обманывать  себя,  дитя  мое,
будто у нас могут быть общие интересы.
     Маленькая натурщица подошла ближе.
     - Я знаю, чего я стою, и другой не хочу быть. Но я могу делать то,  что
вы мне прикажете, и никогда не стану жаловаться. Большего я не стою.
     - Вы заслуживаете больше того, что я могу дать  вам,  -  сказал  Хилери
очень тихо, - а я заслуживаю больше того, что можете дать вы мне.
     Маленькая натурщица пыталась ответить что-то, но слова застряли у нее в
горле; она откинула голову, стараясь выдавить из себя эти  слова,  и  слегка
пошатывалась. Видя ее перед собою, белую, как полотно, с закрытыми  глазами,
с полуоткрытым ртом, как будто готовую лишиться чувств, Хилери схватил ее за
плечи. От прикосновения к этим мягким плечам кровь  бросилась  ему  в  лицо,
губы задрожали. Девушка чуть приоткрыла глаза и взглянула  на  него.  Поняв,
что она вовсе не собирается падать в обморок, что это всего  лишь  маленькая
хитрость этой юной Далилы, продиктованная отчаянием, Хилери разжал  руки.  В
то же мгновение она опустилась на пол, обняла его колени, прижала их к своей
груди так, что он не мог шевельнуться. Все крепче и крепче прижимала она его
к себе, казалось, что она причиняет себе этим боль.  Она  бурно  дышала,  из
груди ее вырывались рыдания, глаза оставались  закрытыми,  запрокинутый  рот
дрожал. В этом цепком объятии сказалась женская  способность  отдавать  себя
всю. И именно это было сейчас для Хилери особенно тяжело и мешало ему обнять
девушку - именно это полное ее самозабвение, как будто она уже  не  помнила,
что делает. Это было  бы  слишком  грубо,  все  равно,  что  воспользоваться
слабостью ребенка.
     Из тишины рождается ветер, из глади озера - водяная  рябь,  из  небытия
возникает жизнь - одно незаметно переходит в  другое,  и  человеку  не  дано
знать этой тайны. Момент самозабвения прошел, и в заплаканных главах девушки
снова светилась ее несложная, привыкшая лукавить душа, как будто  говорившая
ему: "Не пущу тебя, не дам тебе уйти, не дам!"
     Хилери вырвался из ее рук, и девушка упала ничком.
     - Встаньте, дитя мое, ради бога, встаньте! - сказал он. - Поднимитесь с
пола!
     Она послушно встала, подавила рыдания, вытерла лицо  маленьким  грязным
носовым платком. Вдруг она шагнула вперед, сжала кулаки, рывком опустила  их
вниз.
     - Я пропаду, если вы не возьмете меня с собой, пропаду - и пусть!
     Грудь у нее высоко вздымалась, волосы рассыпались -  она  смотрела  ему
прямо в лицо, и глаза ее были в красных ободках. Хилери отвернулся,  взял  с
письменного стола книгу и открыл ее. Лицо у него снова налилось кровью, руки
и губы дрожали, взгляд как-то странно застыл.
     - Не сейчас, не сейчас, - бормотал он. - Сейчас уходите. Я приду к  вам
завтра.
     Маленькая натурщица посмотрела на него так, как смотрит  собака,  когда
хочет спросить, не обманываете ли вы ее. Подняв руку к  груди,  она  сделала
жест, похожий на крестное знамение, потом еще раз провела по глазам  грязным
платком, повернулась и вышла.
     Хилери остался стоять на том же месте, читая  книгу  и  не  понимая  ее
смысла.
     Послышались унылые звуки, будто кто-то с трудом дышал, запыхавшись.  На
пороге открытой двери стоял мистер Стоун.
     - Она была здесь, - сказал он, - я видел, как она выходила из дома.
     Хилери выронил книгу - нервы у него совсем разгулялись. Указав на стул,
он предложил старику:
     - Не хотите ли сесть, сэр?
     Мистер Стоун подошел ближе.
     - У нее неприятности?
     - Да.
     - Она слишком юна, чтобы иметь неприятности. Вы сказали ей это?
     Хилери помотал головой.
     - Тот человек обидел ее?
     Хилери снова помотал головой.
     - Тогда какие же у нее неприятности? - спросил мистер Стоун.
     Хилери не мог выдержать этого  прямого  допроса,  этого  внимательного,
пристального взгляда и отвернулся.
     - Вы спрашиваете меня то, на что я не могу ответить.
     - Почему?
     - Это дело личного свойства.
     В висках его все еще стучала кровь, дрожь в  губах  не  унималась,  еще
живо было то ощущение, когда девушка сжимала его колени. Он почти  ненавидел
этого старика с его нелепыми вопросами.
     И вдруг он заметил, что  в  выражении  глаз  мистера  Стоуна  произошла
разительная перемена - такие глаза бывают у человека, который пришел в  себя
после долгих  дней  бессознательного  состояния.  Все  лицо  его  осветилось
пониманием - и в нем была ревность. То тепло,  которое  маленькая  натурщица
давала его старой  душе,  разогнало  туман  его  Идеи,  и  он  начал  видеть
происходящее перед его глазами.
     Под этим новым взглядом Хилери, ища опоры, прислонился к стене.
     По  лицу  мистера  Стоуна  медленно  разлился  румянец.  Он  говорил  с
неприсущим ему колебанием - он чувствовал  себя  потерянным,  возвращаясь  в
этот мир реальности.
     - Я больше не буду задавать вам вопросы. Я не буду касаться личных дел.
Это было бы не...
     Голос его стал еле слышен; мистер Стоун опустил глаза.
     Хилери наклонил голову. Его тронуло возвращение к жизни  этого  старого
человека, давно не сталкивавшегося с реальными  фактами,  тронуло  выражение
тактичности на этом старом лице.
     - Я больше не буду выспрашивать  вас  о  каких  бы  то  ни  было  ваших
неприятностях, - продолжал мистер Стоун. - Мне очень жаль,  что  и  вы  тоже
несчастливы.
     Очень медленно и больше не взглянув на зятя, он ушел.
     Хилери все стоял на том же месте, прислонившись к стене.

ГЛАВА XXXVIII

ХЬЮЗ СНОВА ДОМА

     Хилери, очевидно, не ошибся: маленькая натурщица лгала, утверждая,  что
видела Хьюза, ибо только на следующий день рано  утром  трое  людей  шли  по
длинной извилистой улице от Вормвуд Скрабз к Кенсингтону. Они молчали  -  не
потому, что на душе у них  не  было  ничего,  что  можно  было  бы  передать
словами, но именно потому,  что  там  было  слишком  всего  много.  Шли  они
"лесенкой", как обычно ходят люди из простонародья: впереди Хьюз,  слева,  в
двух шагах позади него, - его жена, а в десяти шагах за ней, еще левее, - их
сын Стэнли. Казалось,  они  не  замечали  никого  вокруг,  и  никто  вокруг,
казалось, не замечал их. Но мысленно эти трое столь  различных  между  собой
людей спрягали, каждый при этом чувствуя свое, один и тот же глагол:
     "Я был в тюрьме".
     "Ты был в тюрьме".
     "Он был в тюрьме".
     У Хьюза, с его внешней покорностью человека, с  колыбели  привыкшего  к
подчинению, эти четыре слова вызывали такой водоворот бурлящих чувств, такую
яростную горечь, злобу, негодование, что никакое  словесное  выражение  этих
чувств не принесло бы ему облегчения. Эти  же  самые  четыре  слова  в  душе
миссис Хьюз породили странную смесь страха, сочувствия, преданности, стыда и
острого любопытства к тому новому, что вошло теперь  в  жизнь  их  маленькой
семьи, идущей "лесенкой" домой в Кенсингтон, и выразить все это для нее было
равносильно тому, чтобы зимой окунуться в реку. Для их маленького  сына  эти
четыре слова звучали романтической легендой: они не  вызывали  определенного
образа, они лишь делали ярче сияние чуда.
     - Не отставай, Стэнли. Иди рядом с отцом.
     Мальчуган сделал три шага побыстрее и снова отстал.  Его  черные  глаза
как будто ответили матери: "Ты  ведь  сказала  это  только  потому,  что  не
знаешь, что говорить". И, не меняя порядка "лесенки", не раскрывая рта,  все
трое продолжали путь.
     Неуверенность и опасения в сердце швеи постепенно перерастали в  страх.
Каким-то будет первое слово на губах мужа?  О  чем  он  спросит?  И  как  ей
отвечать? Заговорит ли он мирно или начнет буянить? Забыл ли он девушку, или
за то время, пока находился в доме горести и молчания, жил своими греховными
желаниями, лелеял их? Спросит ли он, где их младший сын? Скажет ли  ей  хоть
одно ласковое слово? Но наряду  с  тревогой  в  ней  держалась  непреклонная
решимость ни за что не уступить его этой девице - ни за что!
     - Не отставай, Стэнли!
     На этот раз Хьюз заговорил:
     - Оставь ты его в покое! Ты скоро и  младенца  начнешь  донимать  своей
воркотней!
     Эти первые произнесенные им слова прозвучали хрипло и глухо,  будто  из
подземелья. Глаза швеи наполнились слезами.
     - Мне уж этого не доведется, - сказала она, запинаясь. - Его больше нет
с нами.
     Хьюз оскалил зубы, словно затравленный пес.
     - Кто посмел его забрать? Говори, кто?
     По щекам швеи катились слезы; она не в  состоянии  была  ответить.  Тут
раздался тонкий голосок ее сына:
     - Мой братик умер. Мы зарыли его в землю. Я сам видел. Мистер Крид ехал
вместе с нами в карете.
     В уголках рта Хьюза появилась белая  пена.  Тыльной  стороной  руки  он
обтер рот, и маленькая семья "лесенкой" двинулась дальше.
     "Вест-министр" в потертом летнем пиджаке - день выдался  теплый  -  уже
давно стоял  у  порога  комнаты  миссис  Баджен  на  нижнем  этаже  дома  на
Хаунд-стрит. Зная, что Хьюза должны выпустить из тюрьмы рано утром),  он  со
свойственной ему дальновидностью  рассудил  так:  "Мне  и  сна  не  будет  и
никакого спокойствия, пока не узнаю, как этот тип станет держаться со  мной.
И нечего откладывать. Не дожидаться ведь, когда он явится ко мне, нападет на
старого человека! Выйду в коридор. Хромая позволит мне там постоять, я ей не
помешаю. В случае чего, если он вздумает  броситься  на  меня,  она  встанет
между нами. Я его не боюсь!"
     Но минуты шли, и мистер Крид, словно пес, ожидающий наказания, все чаще
облизывал обесцвеченные,  искривленные  губы.  "Вот  что  получается,  когда
якшаешься с солдатней, - размышлял он, - да еще с таким грубияном и невежей.
Надо было мне в свое время перебраться на другую квартиру. Небось, начнет  у
меня выспрашивать, куда уехала девица. Все потерял  -  и  место  и  уважение
людей - все. А из-за чего? Из-за женщин".
     Он смотрел, как миссис Баджен,  широколицая  женщина,  в  серых  глазах
которой, по счастью, никогда не гас боевой дух, с усилием прибирает комнату;
немного погодя она оперлась о комод, где фарфоровые чашечки и собачки стояли
кучками, как поганки у края канавы.
     - Я велела моему Чарли держаться от Хьюза подальше, - проговорила  она.
- Из тюрьмы они выходят колючие, что твои ежи. Едва глянут  на  тебя,  и  уж
готовы затеять ссору.
     "Ничего себе утешает, боже ты мой!" -  мысленно  воскликнул  Крид,  но,
храня достоинство, ответил:
     - Я его поджидаю: хочу выяснить, как обстоит дело. Вы  как  думаете,  -
ведь не накинется же он на меня с злостным умыслом с утра пораньше?
     Женщина пожала плечами.
     - Уж он, конечно, прежде  чем  домой  прийти,  обязательно  куда-нибудь
заглянет, выпьет. Там-то им, беднягам, капли в рот не перепадает.
     Сердце бедного старого лакея ушло в пятки. Он поднес  дрожащую  руку  к
губам, стараясь собраться с мыслями.
     "Да, надо было мне сменить комнату - забрать вещи и  уехать.  Но  взять
вот так и уехать, когда у бедной женщины  и  без  того  горя...  Как-то  оно
нехорошо. Да и не хочется уезжать. Кто еще станет обо мне заботиться? А  она
ведь всегда все мое белье вычинит. Правду сказать, времени своего она на это
не жалеет".
     Хромая, отдохнув, отошла от комода и принялась застилать постель, хмуря
лицо, как всегда, когда ей приходилось напрягать мышцы больной ноги.
     -  Не  поможешь  соседу,  и  сосед  не  поможет  тебе,  -  сказала  она
наставительно.
     Крид молча и пристально смотрел на нее сквозь очки в  железной  оправе.
Вероятно, он раздумывал над тем, как можно с этой точки зрения рассматривать
его соседские отношения с Хьюзом.
     - Я ездил на похороны их младенца, - проговорил он. - Ох, господи,  вон
он, идет!..
     В самом деле, у  порога  показалось  семейство  Хьюзов.  Весь  духовный
процесс, через который  прошел  "вестминистр"  на  протяжении  своей  жизни,
полностью дал о себе знать в последующие несколько секунд.  "Мне  главное  -
это быть живым, - говорил взгляд старика. - Я знаю, какого сорта ты человек,
но теперь, раз уж ты здесь, пугаться тебя  толку  мало.  Хочешь  не  хочешь,
приходится иметь с тобой дело. Так-то вот. Занимайся ты своим, а я своим,  и
не вздумай дурить, я этого не потерплю, имей в виду!"
     На лбу у него на пятнистой коже  выступили  бусинки  пота.  Сжав  губы,
вытаращив глаза, он ждал, что скажет выпущенный на свободу узник.
     Хьюз,  у  которого  лицо  за  время  пребывания  в   тюрьме   приобрело
нездоровый, землистый оттенок, а черные глаза совсем провалились,  не  спеша
мерил старика  взглядом.  Но  вот  он  снял  фуражку,  открыв  свои  коротко
остриженные волосы.
     - Это ты мне удружил, папаша, - проговорил он, - но  я  на  тебя  не  в
обиде. Пойдем-ка, выпей с нами чашку чая.
     Повернувшись, он стал подниматься по лестнице; за ним двинулись жена  и
сын. Тяжело отдуваясь, старый лакей последовал за ними.
     В комнате на верхнем этаже, где теперь уже не было младенца,  на  столе
стояла треска с претензией на свежесть; вокруг нее были расставлены  тарелки
с ломтями хлеба, кусок масла в посуде для паштета, чайник,  желтый  сахарный
песок в  сахарнице  и  поставленные  рядом  небольшой  молочник  с  холодным
синеватым молоком и наполовину пустая бутылка красного уксуса.  Возле  одной
из тарелок на грязной скатерти лежал  пучок  левкоев,  словно  оброненный  и
забытый здесь богом Любви. Их слабый запах примешивался к остальным  запахам
в комнате. Старый лакей уставился на цветы.
     "Бедная женщина, ведь это она купила  ему:  хочет,  чтобы  он  вспомнил
прежние денечки, - подумал он. - Небось, на свадьбе-то у  нее  цветы  были!"
Эта его лирическая нотка удивила его самого, и он повернулся к мальчугану  и
сказал: "Вот будешь вспоминать, когда станешь старше".
     Не произнеся ни слова, все сели за стол.
     Ели молча, и старый лакей думал: "Треска-то не очень... но чай -  лучше
желать не надо. Хьюз ничего не ест. А он гораздо разумнее,  чем  я  полагал.
Да, смотреть на него теперь не очень большое удовольствие".
     Взгляд  мистера  Крида  скользнул  туда,  где  прежде  висел  штык,   и
остановился на картинке, изображающей Рождество. "Пустите детей приходить ко
мне, и не препятствуйте  им..."  {"Пустите  детей  приходить  ко  мне  и  не
препятствуйте им; ибо таковых есть царствие божие" - Евангелие от Марка.}  -
вспомнилось ему. - Бедняга будет рад, когда узнает, что его  сына  провожали
две кареты".
     Мистер Крид долго прочищал горло,  собираясь  заговорить,  но  гробовое
молчание к комнате смущало его, звуки, застревали у него в горле. Допив чай,
он неуверенно поднялся. В уме у него мелькали слова, которые он  мог  бы  им
сказать: "Очень рад, что повидался с вами. Надеюсь, вы  в  добром  здоровье.
Ну, больше не буду вам мешать... Все мы помрем, раньше или позже...",  -  но
они остались непроизнесенными. Сделав жест рукой, он направился к двери - на
слабых ногах, но проворно. Уже дойдя до  середины  комнаты,  он  собрался  с
духом и сказал:
     - Я ничего говорить не буду: это все лишнее... Но... До свиданья!
     Он постоял за дверью, прислушался, потом  взялся  рукой  за  лестничные
перила.
     "Хоть и смирный, но тюрьма ему на пользу не пошла.  Глаза-то,  глаза-то
какие! - думал он, медленно спускаясь, преисполненный глубокого удивления. -
Я неверно о нем думал. Он совсем безобидный, вот он какой. У всех у нас свои
пре... предрассудки. Да, разбили они ему сердце, эти две, уж это ясно".
     После его ухода  в  комнате  царило  асе  то  же  молчание.  Но,  когда
мальчуган ушел в школу, Хьюз встал из-за стола и  лег  на  кровать.  Так  он
лежал там неподвижно, повернувшись лицом к стене,  обхватив  голову  руками,
чтобы было ей легче. Швея тихонько ходила по  комнате,  занимаясь  домашними
делами, и время от времени останавливалась и украдкой поглядывала  на  мужа.
Если бы он кричал на нее, буйствовал, - все было бы легче,  чем  это  полное
молчание, которого она не могла понять, -  молчание  человека,  выброшенного
морем на камни, распростертого безжизненного тела. Теперь, когда ребенок  ее
умер, вся ее невыраженная тоска, жажда иметь  в  этой  серой,  беспросветной
жизни близкого человека, отгородиться с ним вместе непреодолимым барьером от
всего мира - все это поднялось в ней,  ринулось  к  этой  стене  молчания  и
отхлынуло назад.
     Раза три она окликала мужа по имени или бросала  пустяковое  замечание.
Он не отвечал, будто и в самом* деле стал всего лишь  тенью  того,  прежнего
человека. Несправедливость этого молчания терзала ее. Разве она ему не жена?
Разве не родила она ему пятерых детей, разве не боролась  за  то,  чтобы  не
пустить его к той девушке? Разве ее вина, что своей  ревностью  она  сделала
его жизнь адом, как он сказал ей в то утро,  когда  ранил  ее  и  когда  его
забрали? Он ее муж. Это ее право - нет, долг!
     А он все лежал и не раскрывал рта. С узкой улочки, где не было езды,  в
окна вместе с тяжелым воздухом врывались крики торговца овощами и отдаленные
свистки. Под карнизом без умолку  чирикали  воробьи.  Рыжий  котенок  вошел,
крадучись, в комнату, остановился у двери и сидел, весь сжавшись, не спуская
глаз с тарелки, на которой лежали остатки  рыбы.  Швея  наклонила  лицо  над
цветами на столе - она была больше не в силах  переносить  это  непостижимое
молчание, она плакала. Но темная фигура на кровати лишь еще  крепче  сжимала
руками голову, как если бы в этом человеке  жила  сама  смерть,  от  которой
немеют уста.
     Рыжий котенок прополз на животе по  полу,  прыгнул,  вцепился  в  рыбий
хребет и потащил его под кровать.

ГЛАВА XXXIX

ПОЕДИНОК

     После того раза, когда они вместе вернулись с  Круглого  Пруда,  Бианка
больше с мужем не виделась. В тот день она обедала в гостях, а на  следующее
утро избегала всякого общения с  ним.  Когда  багаж  Хилери  снесли  вниз  и
подъехал кэб, Бианка заперлась у себя в комнате. Некоторое  время  спустя  в
коридоре послышались шаги; они замерли  возле  ее  двери.  Хилери  постучал,
Бианка не отозвалась на стук.
     Прощание было бы просто насмешкой! Пусть он уедет так, без всяких слов.
Казалось, эта ее мысль проникла сквозь закрытую дверь, потому что шаги стали
удаляться. Вскоре она увидела, как Хилери, опустив голову, вышел из  дому  и
подошел к кэбу, видела, как он наклонился и погладил Миранду. Горячие  слезы
обожгли глаза Бианки. Затем послышался стук колес удаляющегося кэба.
     Человеческое сердце подобно лицу женщины Востока:  под  многими  слоями
ткани оно пылает огнем. Каждое  прикосновение  перстов  жизни  обнажает  еще
какой-нибудь  новый  уголок,  еще  какой-нибудь  доселе  скрытый  изгиб  или
поворот, который был неведом даже самому владельцу.
     Когда кэб скрылся из виду, в сердце Бианки  родилось  ощущение  чего-то
непоправимого, и это ощущение таинственным образом переплелось с  бесплодной
болью - чувством какой-то горькой жалости. Что будет с  несчастной  девушкой
теперь, когда Хилери уехал? Пойдет ли она по пути  зла  и  порока,  пока  не
станет жалким существом, вроде той девушки, изображенной в "Тени",  -  одной
из тех, что стоят на улицах возле фонарных  столбов?  Из  этих  размышлений,
горьких, как алоэ, в Бианке возникла тяга  к  чему-то  мягкому,  нежному,  к
выражению сочувствия, которое таится в  груди  каждого  человека,  какой  бы
дисгармоничной  ни  была  его  натура.  Но  к  этому  примешивалась  еще   и
потребность оправдать себя, доказать, что она может быть выше ревности.
     Бианка отправилась туда, где жила маленькая натурщица.
     Дверь ей открыла девочка-подросток и впустила  ее  в  мрачный  коридор,
служивший прихожей.
     Странная путаница чувств в груди Бианки нисколько не отражалась на  ее.
лице, пока она стояла возле комнаты девушки, - оно  носило  св