грудь ее тяжело вздымалась под платьем  -
тем самым, которое сделало ее собственностью Хилери. Сейчас она  была  очень
похожа на девушку с  картины  "Тень",  и  Хилери  казалось,  как  бы  он  ни
поступил, что бы ни предпринял, она неизменно будет здесь -  этот  маленький
дух из мира слабых и обездоленных,  вечно  преследующий  людей  своим  немым
призывом.
     - Дайте мне руку, - сказал Хилери.
     Она протянула свою не слишком белую маленькую ручку. Рука была  мягкая,
но горячая, как огонь, и цепкая.
     - Прощайте, дорогая, желаю вам счастья. Маленькая натурщица бросила ему
взгляд,  полный  неизъяснимого  упрека,  затем,  верная  своей  привычке   к
послушанию, молча вышла.
     Хилери не глядел ей вслед. Он стоял у высокой каминной полки,  склонясь
над  холодным  пеплом,  опустив  лицо  на  ладонь.  Ничто,   даже   жужжание
какой-нибудь случайно залетевшей мухи, не нарушало тишины. Он слышал  только
одно - нет, не отдаленную музыку, но  биение  собственной  крови  в  ушах  и
висках.

ГЛАВА XXIII

КНИГА О ВСЕМИРНОМ БРАТСТВЕ

     Здесь следует сказать несколько  слов  об  авторе  "Книги  о  всемирном
братстве".
     Сильванус Стоун, блестяще окончив Лондонский  университет,  еще  совсем
молодым был назначен лекторам в ряд  высших  учебных  заведений.  Вскоре  он
получил профессорскую мантию, как то  и  подобало  человеку  столь  глубокой
эрудиции в естественных науках,  и  с  этого  времени  до  семидесятилетнего
возраста жизнь его была непрерывной цепью лекций, речей, докладов и диспутов
по вопросам его специальности. В семьдесят лет, когда он, после смерти  жены
и брака всех троих детей, уже долгое время прожил один, серьезная болезнь  -
результат  непозволительного  отношения  одностороннего  ума   к   железному
здоровью - надолго уложила его в постель.
     Во время затянувшегося выздоровления все его мыслительные  способности,
прежде отдаваемые естественным наукам, сосредоточились на жизни в целом.  Но
ум, для  которого  естественные  науки  являлись  идеей,  страстью,  не  мог
довольствоваться  туманными  раздумьями  о  жизни.  Медленно,  исподволь,  с
непреодолимой центробежной силой, быть может, и не развившейся бы,  не  будь
этой болезни, все случайные и путаные мысли о  загадке  человеческого  бытия
поглотила одна страсть, одна идея -  всемирное  братство.  Односторонний  ум
этого старого человека,  болезнью  оторванного  от  прежнего  образа  жизни,
награжденного пенсией и сданного в архив, стал поклоняться новой  звезде,  с
каждой неделей, с каждым месяцем, с каждым годом разгоравшейся все ярче, так
что, наконец, все остальные звезды померкли, а затем и вовсе угасли.
     В семьдесят четыре года он начал писать книгу.  Весь  во  власти  своей
темы и преклонного возраста, он постепенно совсем перестал уделять  внимание
явлениям случайным и  преходящим.  Странности  его  вызывали  много  толков.
Как-то, навещая отца в его  одинокой  квартирке  на  верхнем  этаже,  Бианка
застала  его  на  крыше,  куда  он  забрался,  чтобы  лучше  созерцать  свою
возлюбленную вселенную; Бианка заманила его к себе домой и  отвела  ему  там
комнату. Через день или два он уже как будто не замечал никакой перемены.
     Образ жизни его на новом  месте  очень  скоро  определился  и,  однажды
определившись, никогда больше не менялся, ибо Сильванус Стоун не допускал  в
свою жизнь ничего, что отрывало бы его от работы над книгой.
     В тот день, когда Хилери распрощался  с  маленькой  натурщицей,  мистер
Стоун целый час тщетно ждал ее, читая и перечитывая исписанные листы.  Потом
он проделал свои гимнастические упражнения. В обычное для чаепития время  он
сел и, попеременно поднося ко рту чашку чая и кусок черного хлеба с  маслом,
долго и пристально смотрел на то место, где обычно сидела девушка. Поев,  он
вышел из комнаты и принялся бродить по  дому.  Он  не  нашел  никого,  кроме
Миранды;  она  расположилась  в  проходе,  ведущем  из  дома  в  студию,   и
поглядывала то в одну сторону, то в другую,  поджидая  прихода  хозяина  или
хозяйки. Она  присоединилась  к  мистеру  Стоуну  и,  соблюдая  почтительное
расстояние, бежала сзади, пока он шел  вперед,  и  впереди  него,  когда  он
возвращался. Так никого и не встретив, мистер  Стоун  направился  к  садовой
калитке. Здесь вскоре и увидела его Бианка: он стоял неподвижно, без  шляпы,
на самом солнце, вытянув свою седую голову туда, откуда, как он знал, всегда
приходила маленькая натурщица.
     Бианка только что побывала на выставке Королевской академии,  куда  она
все еще ходила раз в год - так собаки  из  какой-то  непонятной  потребности
ходят и обнюхивают своих собратьев, с давних пор вызывающих  у  них  чувство
неприязни. С ее шляпки, цветом и формой напоминающей гриб, свободно  спадала
вуаль. Глаза у нее после прогулки оживленно блестели.
     Мистер, Стоун вскоре, по-видимому, сообразил, кто перед ним, и с минуту
стоял молча, глядя на дочь. Его отношение к обеим  дочерям  было  отношением
селезня к двум лебедям, которых он неведомо как породил: здесь был и вопрос,
и неодобрение, и любование, и легкая растерянность.
     - Почему она не пришла? - спросил он.
     Лицо Бианки, скрытое вуалью, исказилось от боли.
     - Ты не спрашивал у Хилери?
     - Я не  мог  его  найти,  -  ответил  мистер  Стоун.  В  его  терпеливо
склоненной фигуре и седой голове, на которую  падали  солнечные  лучи,  было
что-то такое, что заставило Бианку взять его под руку.
     - Пойдем домой, папа. Я буду писать под твою диктовку.
     Мистер Стоун внимательно посмотрел на нее и покачал головой.
     - Это не согласуется с моими принципами. Я не могу  принять  бесплатную
услугу. Но если ты зайдешь ко мне, дорогая, я охотно прочту  тебе  несколько
страниц. Это меня очень стимулирует.
     Глаза Бианки затуманились. Прижав к груди  отцовскую  руку  в  шершавом
рукаве, она повела старика к дому.
     - Мне думается, я написал  нечто,  что  может  тебя  заинтересовать,  -
сказал мистер Стоун.
     - Наверно заинтересует, - тихо поддакнула Бианка.
     - Тема эта затрагивает каждого, -  сказал  мистер  Стоун.  -  Это  тема
рождения. Садись за стол. Я начну,
     как обычно, с того места, где остановился вчера.
     Бианка заняла место, предназначенное для  маленькой  натурщицы,  оперла
подбородок о ладонь и сидела неподвижно,  как  те  статуи,  на  которые  она
только что ходила смотреть.
     Можно  было  подумать,  что  мистер   Стоун   нервничает:   он   дважды
перекладывал листы рукописи, откашливался. Но вот он взял  лист,  отошел  на
три шага, повернулся спиной к дочери и начал читать:
     -  "В  этом  медленном,  непрерывном  переходе  одних  форм  в  другие,
называемом! жизнью, люди, у которых  от  постоянной  деятельности  развилась
известная судорожностъ,  выделили  один  определенный  момент,  по  существу
своему ничем особенно не отличающийся  от  любого  другого,  и  назвали  его
Рождением. Это обыкновение выделять в  мировом!  процессе  один-единственный
миг, отдавая ему предпочтение перед всеми остальными,  быть  может,  больше,
чем что-либо другое, способствовало затемнению кристальной  ясности  вечного
потока вселенной. С тем же успехом можно было бы, наблюдая процесс  развития
земли, выходящей из мглистых  объятий  зимы,  изолировать  один-единственный
день и назвать его Весной. В ходе ритмических подъемов и спадов, управляющих
переходом одной формы в другую..." Начавшись с тонкого, хриплого полушепота,
голос мистера Стоуна постепенно креп, становился все громче, как будто автор
обращался к большой аудитории: "...золотая дымка вселенной, где люди  парили
бы вокруг солнца,  подобно  ярким  крыльям,  уступила  место  эгоистическому
нимбу, который создавал себе каждый человек, прославляя свое рождение.  Этой
первичной  ошибкой  объясняется,  возможно,  и  необыкновенный  субъективизм
человеческой философии. Медленно, но неуклонно  в  сердце  человека  умирало
желание назвать своего ближнего братом".
     Вдруг мистер Стоун перестал читать и сказал:
     - Вон он идет.
     В следующую минуту дверь отворилась, и вошел Хилери.
     - Она не  пришла,  -  сообщил  ему  мистер  Стоун,  и  Бианка  добавила
вполголоса:
     - И мы без нее скучаем.
     - Ее глаза смотрят как-то  особенно,  -  сказал  мистер  Стоун.  -  Они
помогают мне заглядывать в будущее. Такой взгляд я замечал у собак  женского
пола.
     Тихонько рассмеявшись, Бианка проговорила как бы про себя:
     - Неплохо сказано.
     - У собак есть одна добродетель, - сказал Хилери,  -  которая  у  людей
отсутствует: собаки не способны издеваться.
     Но губы Бианки, чуть  раскрытые  в  усмешке,  казалось,  говорили:  "Ты
требуешь слишком многого. Ведь я больше уже не привлекаю  тебя.  Неужели  ты
ждешь,  что  я  буду  сочувствовать  твоему   увлечению   этим   примитивным
созданием?"
     Взгляд мистера Стоуна был прикован к стене.
     - Собака многое утратила из своих первоначальных качеств, -  проговорил
он.
     И, подойдя к конторке, взял гусиное перо. Хилери и Бианка не произнесли
ни звука, не взглянули друг на друга, и в тишине, более значимой, чем  любые
слова, раздался скрип пера по бумаге. Наконец мистер Стоун  отложил  его  и,
увидев, что в комнате у него присутствуют двое, стал читать:
     - "Оглядываясь на те  дни,  когда  доктрина  эволюции  достигла  своего
апогея, можно увидеть, как человеческий ум  своей  привычкой  к  непрерывной
кристаллизации разрушил все значение этого процесса.  Взгляните,  например",
на такое бесплодное явление, как кастовая пагода! Подобно  этому  китайскому
храму, было сформировано тогда все общество.  Люди  жили  слоями,  настолько
отделенные друг от друга, класс от класса..."
     Он снова взял перо и начал писать.
     - Надеюсь, ты поняла, что ей не велено больше приходить сюда? -  сказал
Хилери негромко.
     Бианка пожала плечами.
     С необычайным для него гневом он добавил:
     - Скажи, у тебя хватает  великодушия  признать,  что  я  стараюсь  идти
навстречу твоим желаниям?
     Бианка ответила смехом, таким странным, жестким и горьким,  что  Хилери
невольно повернулся, словно ему хотелось поймать этот смех  раньше,  чем  он
достигнет ушей старика.
     Мистер Стоун положил перо,
     - Сегодня я больше писать не буду, -  сказал  он.  -  Я  потерял  нить,
сегодня я не такой, как всегда.
     Голос его звучал как-то необычно.
     Он выглядел очень старым и немощным, он был похож на клячу, чье  солнце
уже закатилось и которая стоит понуря голову,  а  под  спутанной  гривой  ее
видны на шее глубокие впадины. Внезапно, как видно совсем забыв, что  он  не
один, мистер Стоун воскликнул:
     - О Великая Вселенная! Я стар, и дух мой слаб,  и  нет  у  меня  единой
цели, ведущей меня вперед. Помоги мне закончить мой труд, помоги мне создать
книгу, какой человечество еще не знало!
     За этой странной молитвой последовало полное молчание. У Бианки по лицу
катились слезы; она встала и выбежала из комнаты.
     Мистер Стоун очнулся.  Его  немое,  бледное  лицо  вдруг  покраснело  и
приняло испуганнее выражение. Он посмотрел на Хилери.
     - Простите, я, кажется, забылся. Я сказал что-нибудь неподобающее?
     Боясь, как бы голос не выдал его, Хилери только помотал головой и  тоже
пошел к двери.

ГЛАВА XXIV

СТРАНА ТЕНЕЙ

     "У каждого из нас есть своя тень в тех местах - на тех улицах..."
     Эти слова мистера Стоуна, пущенные подобно многим  его  изречениям,  на
ветер, даже в "те дни" показались бы не совсем лишенными значения тому,  кто
заглянул бы в комнату мистера Джошуа Крида на Хаунд-стрит.
     Престарелый  лакей  лежал  в  постели,  дожидаясь   неизбежного   звона
маленького будильника, помещенного в самом центре каминной полки.  По  обеим
сторонам  этого  неподкупного  и  неумолимого  судьи,   изо   дня   в   день
заставлявшего его подниматься на ноги, которым уже давно пора бы  на  покой,
красовались портреты тех, с кем связаны были минувшие триумфы мистера Крида.
Слева в  рамке  из  папье-маше,  кое-где  покрытой  пятнами,  стоял  портрет
достопочтенного Бэйтсона в мундире королевской  гвардии.  На  лице  прежнего
хозяина Крида запечатлелось то бесшабашное выражение, с  каким  он,  бывало,
говорил ему: "Черт побери, Крид, одолжите-ка мне фунт стерлингов, у меня  ни
гроша не осталось! "Справа в зеленой рамке, когда-то плюшевой, под стеклом с
трещиной в левом углу находился портрет прежней хозяйки Крида,  вдовствующей
графини Гленгауэр, увековеченной местным фотографом в тот момент, когда  она
закладывала камень в фундамент местной богадельни. В период гибели  карьеры,
который последовал за длительной  болезнью  старого  лакея  и  предшествовал
спасению, каким явилась для него "Вестминстерская  газета",  оба  эти  божка
домашнего очага лежали на дне видавшего виды  железного  сундука  во  власти
содержателя  меблированных  комнат   и   дожидались,   когда   их   выкупят.
Достопочтенный Бэйтсон теперь уже сошел в могилу, так и не вернув одолженных
ему фунтов. Леди Гленгауэр также была взята на небо и, очевидно,  вспоминала
там, что забыла помянуть в завещании всех своих слуг. А тот, кто  служил  им
обоим, был все еще жив, и первой его мыслью, едва он утвердился в  должности
продавца "Вестминстерской", было скопить нужную сумму, дабы извлечь портреты
из унизительного  для  них  заточения.  Для  этого  ему  понадобилось  шесть
месяцев. Он обнаружил, что портреты  на  месте,  там  же,  где  и  три  пары
шерстяных кальсон, старый, но вполне респектабельный черный фрак,  клетчатый
галстук, библия, две пары носков, одна с целыми передками, другая  с  целыми
пятками, моток штопки с иглой,  пара  штиблет  с  эластичными  вставками  по
бокам, гребень и веточка белого вереска, завернутые в клочок газеты "Глобус"
вместе с кусочком мыла для бритья и двумя прочищалками для трубки,  а  также
два воротничка, острые концы которых, разделяемые расстоянием  почти  в  два
дюйма, доходили до самых щек их владельца, и, наконец, маленький  будильник,
упомянутый выше, и булавка для галстука, изображающая  королеву  Викторию  в
день ее первого юбилея {Пятидесятилетний юбилей царствования Виктории  (1887
г.).}. Сколько раз Крид мысленно перебирал эти сокровища в то  время,  когда
вынужден был находиться в разлуке с ними! Сколько раз,  когда  все  это  уже
вернулось к нему, раздумывал он с  глухим,  но  неутихающим  негодованием  о
пропаже некой сорочки, находившейся, он готов был в том поклясться, вместе с
остальными вещами!
     Сейчас он лежал в постели, дожидаясь, когда зазвонит будильник, прикрыв
одеялом щетинистый подбородок и выставив наружу обезображенный нос. Он думал
думы, всегда одолевавшие его в этот час: думал о том,  что  миссис  Хьюз  не
следовало бы за завтраком соскребать  с  его  хлеба  масло,  как  она  имеет
обыкновение делать, что надо бы ей сбавить шесть пенсов с платы за  комнату;
что человеку, привозящему  в  тележке  последние  выпуски  газеты,  надо  бы
приезжать пораньше,  не  давать  "тому  типу"  возможность  первым  получать
"Пэл-Мэл" и отнимать у него, у Крида, единственный шанс за  весь  день;  что
незачем платить сапожнику девять пенсов, которые  тот  запросил  с  него  за
новые подметки, а лучше подождать до лета, тогда этот  "тип  из  низов"  рад
будет поставить подметки и за шесть пенсов!
     Благородный, тонкой души критик, считающий эти рассуждения  низменными,
переменил бы, возможно, мнение, если бы на этих старых ногах, которые сейчас
сводило судорогой, ему самому пришлось  простоять  накануне  до  одиннадцати
часов  вечера,  потому  что  требовалось  распродать  оставшиеся  двенадцать
экземпляров последнего выпуска, а покупателей не было.  Никто  лучше  самого
Джошуа Крида не знал, что если он позволит себе более широкую и  возвышенную
точку зрения на жизнь, он неизбежно попадет в то самое учреждение,  куда  он
молил бога никогда не дать ему попасть. По счастью, еще в то  врем/я,  когда
он был мальчишкой, природа наделила его не только длинным лицом и квадратной
челюстью, но и односторонним взглядом на жизнь. В самом деле,  непостижимая,
неослабевающая цепкость души, рожденной в Ньюмаркете, ничего бы  не  стоила,
если бы Крид в отличие от мистера Стоуна был способен  видеть  больше  одной
вещи зараз. То единственное, что вот уже в течение  пяти  лет  он  неизменно
видел перед собой, стоя возле магазина Роза и Торна, был работный дом, и так
как он твердо решил, пока жив, не попасть туда, он тщательно  экономил,  для
чего и вел эти свои мелкие, низменные подсчеты.
     Размышляя таким образом, он вдруг услышал  крик.  Будучи  человеком  не
трусливого десятка, но осторожным, он выждал, пока крик раздался вторично, и
только тогда встал  с  кровати.  Вооружившись  кочергой  и  надев  очки,  он
поспешил к двери. Не раз в добрые старые  времена  вставал  он  вот  так  на
защиту серебра достопочтенного Бэйтсона или вдовствующей  графини  Гленгауэр
от воображаемых воров. С минуту он стоял, поеживаясь, в своей старой  ночной
рубашке, болтающейся вокруг его еще более старых ног, затем открыл  дверь  и
выглянул. На ступеньках лестницы, чуть повыше его двери, стояла миссис Хьюз,
одной рукой прижимая к себе младенца, - другую  руку  она  вытянула  вперед,
обороняясь от мужа. Крид услышал его слова:
     - Ты сама довела меня до этого! Я  еще  из-за  тебя  буду  мотаться  на
веревке!..
     Тонкая фигура миссис Хьюз скользнула  мимо  Крида  к  нему  в  комнату;
запястье у нее было в крови. Крид увидел в руке у Хьюза штык.  Старый  лакей
закричал во всю силу своих легких:
     - Постыдился бы, ты! - И поднял кочергу, готовый к отпору.
     Замечательно то, что в минуту  опасности  -  наибольшей,  с  какой  ему
приходилось когда-либо сталкиваться, - Крид инстинктивно пустил в ход  самые
обыденные слова, как если бы противное душе англичанина буйство пробудило  в
нем типичную английскую умеренность. Вид обнаженной стали вызвал  у  старого
лакея глубокое отвращение, и он разразился длинной тирадой. О чем  это  Хьюз
думает - поднять шум чуть свет, позорить дом! Где это он  воспитывался?  Еще
называется солдат - нападать на стариков и женщин! Просто стыд и позор!
     Пока слова эти выскакивали в провалы между желтыми  остатками  зубов  в
обрюзгшем рту старика, Хьюз стоял молча,  прикрыв  глаза  локтем.  Раздались
голоса и громкий топот. Угадав в этой тяжелой  поступи  приближающиеся  шаги
Закона, Крид сказал:
     - Только попробуй, тронь меня!
     Хьюз опустил  руку.  На  его  смуглом  квадратном  лице  было  написано
отчаяние, у него был вид затравленной крысы, глаза его бегали по сторонам.
     - Ладно, папаша, тебя я не трону, - сказал он. - Из-за  нее  у  меня  в
голове опять все перевернулось. Нака, забери это  от  меня,  я  за  себя  не
ручаюсь. - И он протянул штык.
     "Вест-министр" дрожащей рукой осторожно взял его.
     - Подумать только - кидаться на человека с такой штукой! А еще считаешь
себя англичанином. Я тут с вами простужусь до смерти...
     Хьюз ничего не ответил. Он стоял, прислонившись к стене.  Старый  лакей
смотрел на него сурово. Но он рассматривал  его  не  с  широких  философских
позиций, как измученное человеческое существо, терзанием  страсти  в  темной
крови доведенное до предела, - человеческое  существо,  чей  духовный  облик
стал  подобен  чахлому,  кривому  дереву,  загубленному  жизнью,  -   жалкое
существо, пропадающее от пьянства и старой раны. Мысли бывшего лакея шли  по
более узкому и проторенному пути. "Надо его схватить, - думал он, - с  этими
подонками только так и  следует  поступать:  схватить  и  держать,  пока  не
взвоет".
     Кивнув седой головой, он сказал:
     - Вон идет полиция. Я тебя выгораживать не стану. Получай  сполна  все,
что заслужил.
     Позже,  когда  он,  одетый  в  старое   длинное   пальто   в   обтяжку,
пожертвованное ему кем-то из его клиентов, шагал вместе  с  миссис  Хьюз  по
направлению к полицейск