нной
совести и  парализующих  раздумий.  Бианка  твердо  решила  вернуть  девушке
прежнее ее место в доме, но гордость ее боролась сама  с  собой,  а  чувство
собственности в  отношении  человека,  который  был  ее  мужем,  боролось  с
благоприобретенными понятиями свободы, широты взглядов, равенства и хорошего
вкуса. Душа ее была в  смятении,  разум  восставал  против  самого  себя,  и
Бианка, в сущности, действовала лишь из простого чувства сострадания.
     Выйдя из комнаты отца, она, забежав к  себе  наверх,  тотчас  вышла  из
дому, и теперь быстро шагала по улицам, чтобы это чувство - быть  может,  из
всех самое физическое, пробуждаемое тем, что мы видим и слышим, и  требующее
постоянной пищи, - не успело ослабнуть.
     Она направилась на ту улицу в Бэйсуотере, где, как ей сообщила Сесилия,
жила теперь девушка.
     Дверь ей отворила худая, высокая хозяйка квартиры.
     - У вас снимает комнату мисс Бартон? - спросила Бианка.
     - Да, но сейчас она, кажется, вышла.
     Хозяйка заглянула в комнату маленькой натурщицы.
     - Да, ее нет. Но, если хотите, можете оставить записку. Если вам  нужна
натурщица, она не откажется, она, по-моему, ищет работу.
     Присущая  современному  человеку  потребность  давить  себе  именно  на
больной нерв, была, по-видимому, не чужда Бианке. Войти  в  комнату  девушки
безусловно значило нарочно причинять себе боль.
     Она осмотрелась. Какое  полное  отсутствие  признаков  духовной  жизни!
Ничего, что заставило бы предположить,  что  здесь  работает  хоть  какая-то
мысль - ничего, кроме потрепанного номера "Новостей". И тем не менее,  -  а,
может быть, именно поэтому - комната выглядела опрятно.
     - Да, она держит комнату в порядке, - сказала хозяйка. -  Конечно,  она
ведь девушка деревенская - почти что моя землячка. - Ее мрачное,  но  совсем
не злое лицо как будто искривилось в улыбке. - Кабы не это,  я  бы  девушку,
которая занимается таким делом, и не пустила к себе.
     В ее голодном взгляде, устремленном  на  посетительницу,  чувствовалась
суровая душа сектантки.
     Бианка написала карандашом на своей визитной  карточке:  "Если  можете,
зайдите, пожалуйста, к моему отцу сегодня или завтра".
     - Будьте любезны, передайте это ей. Она поймет.
     - Передам, - сказала хозяйка. - Я так думаю, она  очень  обрадуется.  Я
вижу, как она все сидит  и  сидит  дома.  Когда  у  таких  вот  девушек  нет
работы... Смотрите-ка, она валялась на кровати...
     В самом деле, на красном с желтым, отделанном бахромой  покрывале  была
вмятина от лежавшего на нем тела.
     Бианка взглянула на кровать.
     - Благодарю вас, - сказала она. - До свидания. Она медленно шла  домой,
и задетый больной нерв не давал ей покоя.
     У садовой калитки стояла сама маленькая натурщица и не спускала глаз  с
дома, - казалось, она стоит здесь уже давно. Бианка переходила через дорогу,
и ей отлично видно было юную фигурку, теперь очень аккуратную и подобранную.
И однако что-то в этой девушке показывало, что она не "леди", - быть  может,
она была более изящна,  но  менее  изысканна.  В  ней  не  хватало  какой-то
светской вышколенности, веры  в  правила,  выработанные  волей.  Ее  школила
только жизнь с ее суровыми фактами. Это обнаруживалось  в  мелочах,  которые
могла уловить лишь женщина, и особенно во взгляде,  каким  она  смотрела  на
дом, куда явно жаждала войти. Взгляд этот говорил не "Войти  или  нет?",  но
"Смею ли я войти?".
     И вдруг она увидела Бианку. Встреча этих двух женщин очень походила  на
обычную встречу госпожи и служанки. Лицо Бианки, не выражавшее ничего, кроме
легкого любопытства,  казалось,  говорило:  "Ты  для  меня  книга  за  семью
печатями. И всегда была. Что ты думаешь и  делаешь  -  этого  я  никогда  не
постигну".
     У маленькой  натурщицы  лицо  было  растерянное,  будто  ее  поймали  с
поличным, и, как всегда, бесстрастное.
     - Войдите, пожалуйста, - сказала Бианка.  -  Мой  отец  будет  рад  вас
видеть.
     Она открыла калитку, пропуская девушку вперед. Ей стало чуточку  смешно
оттого, что она прогулялась зря. Даже этот маленький  великодушный  поступок
ей не было дано совершить.
     - Как идут ваши дела?
     При  этом  неожиданном  вопросе   маленькая   натурщица   сперва   было
растерялась, но тут же взяла себя в руки и ответила:
     - Очень хорошо, спасибо. То есть не очень...
     -  Вы  увидите,  что  мистер  Стоун  сегодня  несколько   утомлен:   он
простудился. Не давайте ему, пожалуйста, много работать.
     Маленькая натурщица пыталась набраться храбрости и хоть что-то сказать,
но так ничего и не придумав, вошла в дом.
     Бианка не последовала за ней, она  пробралась  в  самый  дальний  конец
сада, где солнце все еще лило лучи на грядку  желтофиоли.  Бианка  нагнулась
над цветами так низко, что ее вуаль коснулась их. Здесь трудились две пчелы,
их дымчатые крылышки  издавали  жужжание;  крохотными  черными  ножками  они
цеплялись за оранжевые лепестки, погружали крохотные черные хоботки  глубоко
в медовую сердцевину цветов. Цветы вздрагивали под тяжестью маленьких темных
телец. Лицо Бианки тоже вздрагивало - оно склонилось совсем близко к пчелам,
но те не прерывали своей работы.
     Хилери, как было показано, жил скорее мыслями о  событиях,  чем  самими
событиями, и для него поступки и слова сами по себе имели мало значения, они
интересовали его лишь в  философском  плане.  Появление  девушки  на  пороге
комнаты мистера Стоуна испугало его. Но маленькая натурщица, которая  всегда
жила настоящим и знала только одну философию -  философию  нужды,  -  повела
себя иначе. Все последние пять дней она, как спаньель, которого  не  пускают
на его законное место, хотела одного: быть именно там,  где  сейчас  стояла.
Она  до  крови  искусала  губы  и  пальцы,  сидя  в  своей  комнате   с   ее
ржаво-красными дверями; как только что пойманная птица, она билась  крыльями
о  стены  с  голубыми  розами  на  желтом  фоне;  тоскуя,  она   лежала   на
желто-красном покрывале, крутила в руках его бахрому и  смотрела  в  пустоту
полузакрытыми глазами.
     Было что-то новое в том взгляде, который она бросила на Хилери.  В  нем
уже не было прежнего детского обожания, он стал смелее,  как  будто  за  эти
несколько дней она многое пережила и перечувствовала, и не одно перо упало с
ее крыльев.
     - Миссис Даллисон велела мне зайти,  -  проговорила  она,  -  ну,  я  и
решила, что, значит, можно. Мистер Крид сказал мне, что тот в тюрьме.
     Хилери пропустил ее в комнату и, войдя за ней следом, закрыл дверь.
     - Беглянка вернулась, - сказал он.
     Услышав, что ее называют таким  не  заслуженным  ею  именем,  маленькая
натурщица густо покраснела и хотела что-то возразить, но промолчала,  увидев
улыбку на лице Хилери: раздираемая противоречивыми чувствами, она  взглянула
сперва на него, потом на мистера Стоуна, и снова на Хилери.
     Мистер Стоун встал и медленно двинулся к конторке. Чтобы удержаться  на
ногах, он обеими руками оперся о рукопись и, немного  собравшись  с  силами,
начал разбирать исписанные листы.
     Через открытое окно  долетели  отдаленные  звуки  шарманки.  В  мелодии
тихого и слишком" медленного вальса, который  она  наигрывала,  было  что-то
манящее, зовущее. Маленькая натурщица повернулась, прислушиваясь, и Хилери в
упор посмотрел на нее. Девушка и эти звуки  вместе  -  да,  это  и  была  та
музыка, которую он слышал в течение многих дней, как человек в легком бреду.
     - Вы приготовились? - спросил мистер Стоун. Маленькая натурщица окунула
перо в чернила. Глаза ее украдкой скользнули  в  сторону  двери,  где  стоял
Хилери все с тем же выражением на лице. Избегая ее  взгляда,  он  подошел  к
мистеру Стоуну.
     - Вы непременно хотите сегодня работать, сэр?
     Мистер Стоун поглядел на него сердито.
     - Почему бы нет?
     - У вас едва ли достаточно для этого сил.
     Мистер Стоун взял с конторки рукопись.
     - Мы уже пропустили три  дня,  -  оказал  он  и  начал  очень  медленно
диктовать:  -  "Варварские  обычаи  тех   дней,   как,   например,   обычай,
на-зы-ва-емый Войной..."
     Голос его замер; было очевидно,  что  мистер  Стоун  не  падает  только
потому, что оперся локтями о конторку.
     Хилери пододвинул стул и, придерживая старика под мышки, усадил его.
     Заметив, что сидит, мистер Стоун поднял к глазам рукопись и стал читать
дальше:
     "...продолжали существовать, попирая братство. Это было все равно,  как
если бы в стаде рогатого  скота,  гонимого  через  зеленые  пастбища  к  тем
Вратам, где его ждало небытие, все коровы решили преждевременно перебодать и
распотрошить друг  друга  из  страстной  приверженности  тем  индивидуальным
формам, которые им предстояло так скоро утратить. Так люди  -  племя  против
племени, страна против страны - смотрели друг на друга через долины налитыми
кровью глазами; они не видели осиянных луною крыл, не чувствовали благоухан-
ного дуновения братства..."
     Он  произносил  слова  все  медленнее  и  медленнее,  и  когда  замерло
последнее слово, задремал - слышно было,  как  выходит  его  дыхание  сквозь
крохотную щелку под усами. Хилери, ждавший этого момента,  тихонько  положил
рукопись на конторку и сделал знак девушке. Он не стал приглашать ее к  себе
в кабинет, а заговорил с ней в коридоре.
     - Сейчас, когда мистер Стоун в таком состоянии,  он  в  вас  нуждается.
Пожалуйста, приходите к нему по-прежнему,  пока  Хьюз  в  тюрьме.  Как  вамГЛАВА ХХХ

ПОХОРОНЫ МЛАДЕНЦА

     В соответствии с инстинктом, таящимся глубоко в натуре человека,  -  не
скупиться на внимание и затраты по отношению к тем умершим,  к  которым  при
жизни мы  проявляли  небрежность  и  скупость,  -  от  дома  номер  один  по
Хаунд-стрит двинулась похоронная процессия из трех карет.
     В первой стоял маленький гробик, и на нем лежал огромный белый венок  -
дар Сесилии и Тайми. Во второй ехали миссис Хьюз, ее  сын  Стэнли  и  Джошуа
Крид, в третьей - Мартин Стоун.
     В первой карете царило вместе с запахом лилий молчание, окутывая  собою
того, кто за  свою  коротенькую  жизнь  произвел  не  очень  много  шума,  -
маленькую серую тень, которая так незаметно вошла в жизнь и, улучив минутку,
когда про нее забыли, так же  незаметно  из  нее  ушла.  Никогда  еще  этому
существу, отмытому до  неестественной  белизны,  обернутому  в  единственную
новую материнскую простыню, не было так покойно, так удобно,  как  сейчас  в
этом простом гробике. Далекий от людских стремлений и борьбы, он направлялся
к вечному успокоению. Его кустик алоэ зацвел, и  ветер  -  как  знать,  быть
может, то был сам маленький путник в вечность - шевелил листы папоротника  и
цветы похоронного венка, лежавшего между двумя открытыми  окнами  кареты,  -
единственной, в которой довелось ездить младшему сыну Хьюзов. Так он  уходил
из мира, где все люди были его братьями.
     Из второй кареты всякий ветер был решительно изгнан, но там тоже царило
молчание, нарушаемое лишь тяжелым дыханием престарелого лакея. Облаченный  в
свое узкое, длинное пальто, он не без удовольствия  вспоминал  прошлые  свои
поездки в каретах: те случаи, когда, сидя  рядом  с  сундуком,  перевязанным
веревкой и запечатанным  сургучными  печатями,  он  вез  хозяйское  столовое
серебро, чтобы сдать его в сейф; те случаи, когда  под  крышей,  на  которой
были навалены ружья и ящики, сидел, держа на сворке собаку  "достопочтенного
Бэйтсона"; те случаи, когда рядом с какой-нибудь юной особой ехал  в  хвосте
крестильного, свадебного или похоронного кортежа. Эти воспоминания о прошлом
величии были необыкновенно острыми, и в  уме  у  него  почему-то  все  время
вертелись слова: "На бедность и богатство, на радость и горе, на  болезни  и
здоровье,  пока  смерть   не   разлучит   нас..."   {Слова   из   свадебного
богослужения.}. Но, как ни волнующи были эти  воспоминания,  его  старое,  с
частыми перебоями сердце под старой красной фланелевой жилеткой -  спутником
его в изгнании - заставляло мистера Крида поглядывать на  женщину,  сидевшую
рядом. Ему очень  хотелось,  чтобы  и  она  хоть  в  какой-то  мере  ощутила
удовлетворение от того,  что  похороны  получились  отнюдь  не  по  "низшему
разряду", как это могло бы быть.  Он  сомневался,  способна  ли  она,  с  ее
женским умом, сполна получить все то, - утешение, которое можно  извлечь  из
трех карет и венка из лилий. Худое лицо швеи, измученное и  апатичное,  и  в
самом деле было еще худее и апатичнее, чем всегда. Мистер  Крид  не  мог  бы
сказать, где сейчас  ее  мысли.  А  думать  ей  было  о  чем.  И  она  тоже,
несомненно, знала свои минуты величия, даже если это было восемь лет  назад,
всего лишь во время одинокого  возвращения  из  церкви,  где  они  с  Хьюэом
слушали слова, которые сейчас не выходили из головы у  мистера  Крида.  Быть
может, она думала об этом, о своей утраченной молодости и  миловидности,  об
угасшей любви мужа; о долгом спуске в страну теней; о других схороненных  ею
детях; о муже, сидевшем в тюрьме; о девушке, которая его "приворожила"?  Или
только о  тех  последних  драгоценных  минутах,  когда  крохотное  существо,
находившееся сейчас в первой карете, тянулось губками к ее  груди?  Или  же,
более трезво подходя к жизни, размышляла о том, что если бы не добрые  люди,
она бы сейчас шла пешком за гробом, купленным на средства прихода?
     Старый лакей не мог знать ее мыслей,  но  поскольку  сам  он  наряду  с
надеждой умереть не в стенах работного дома лелеял еще одну заветную мечту -
накопить достаточно денег, чтобы хоронили его за его собственный  счет,  без
вмешательства посторонних, - он был склонен думать,  что  она  размышляет  о
более приятных вещах, и, решив подбодрить ее, сказал:
     - Теперь-то кареты насколько удобнее! Бог  ты  мой,  я  помню  времена,
когда они и в сравнение не шли с теперешними!
     Швея ответила своим тихим голосом:
     - Да, очень удобно. Сиди спокойно, Стэнли!
     Ее маленький сын, у которого ноги не доставали до пола, колотил пятками
по низу сиденья. Он послушался матери и взглянул на нее; но тут старый лакей
обратился к нему:
     - Вот вырастешь, будешь вспоминать это событие. И черноглазый мальчуган
перевел взгляд с матери на мистера Крида.
     - Такой прекрасный венок, - продолжал Крид. - Запах от него был по всей
лестнице. Да, расходов не пожалели. В нем даже есть белая сирень - подумать,
такие шикарные цветы!
     Течение  его  мыслей  приняло  иной  оборот,  и  он  забыл  про  всякую
осторожность.
     - Вчера я видел эту девицу, - сказал он. - Подошла ко мне на улице, все
выспрашивала.
     На лице миссис Хьюз, до сих  пор  совершенно  непроницаемом,  появилось
выражение, какое можно видеть у совы: жесткое,  настороженное,  злое  -  оно
казалось особенно злым и жестким для ее мягких карих глаз.
     - Ей бы лучше держать язык за зубами, - сказала она. -  Сиди  спокойно,
Стэнли!
     Мальчуган опять перестал колотить пятками и перевел  глаза  обратно  на
мать. Карета, остановившаяся было в нерешительности,  будто  наткнувшись  на
что-то посреди дороги, тут же возобновила свой ровный ход. Крид посмотрел  в
плотно закрытое окно. Перед ним тянулось здание, бесконечно длинное,  словно
в кошмарном сне, - то был дом, где он не собирался заканчивать свои дни.  Он
снова повернулся лицом к лошади. Нос у него покраснел. Он проговорил:
     - Если бы мне газеты присылали пораньше, а не тогда, когда этот тип уже
успеет переманить всех моих покупателей, я бы зарабатывал на два шиллинга  в
неделю больше, и это все я бы  мог  откладывать.  -  На  эти  слова,  полные
скрытого смысла, не последовало иного ответа, кроме стука  пяток  мальчугана
по сиденью. Возвращаясь к  теме,  от  которой  он  временно  отвлекся,  Крид
пробормотал:
     - Она была во всем новом.
     Его испугал свирепый голос, который он едва узнал:
     - Я не желаю ничего о  ней  слышать.  Приличным  людям  незачем  о  ней
разговаривать.
     Старый лакей осторожно глянул на миссис Хьюз. Она вся  дрожала.  Ярость
женщины в такой момент шокировала его. "Из земли взят, и в землю отыдеши", -
подумал он.
     - Вы об этом не беспокойтесь, - сказал он наконец,  призвав  на  помощь
все свое знание жизни. - Рано ли, поздно ли, она будет на том месте,  какого
заслуживает. - И, увидев, что по  пылающей  щеке  женщины  медленно  сползла
слезинка, добавил поспешно: - Думайте о вашем ребенке, а я вас  не  оставлю.
Сиди смирно, мальчик, сиди смирно. Ты мешаешь матери.
     И опять мальчуган перестал колотить пятками и посмотрел на говорившего.
Карета продолжала катиться с негромким, медленным дребезжанием.
     В третьей карете, где, как и  в  первой,  окна  были  раскрыты,  Мартин
Стоун, засунув руки глубоко в  карманы  пальто  и  закинув  одну  на  другую
длинные ноги, сидел, уставясь куда-то вверх, и  на  его  бледном  лице  была
гримаса презрения.
     Сразу за воротами, через  которые  в  свое  время  прошло  уже  столько
мертвых и живых теней, стоял Хилери. Он едва ли смог бы объяснить, почему он
пришел посмотреть, как будут предавать земле  эту  крохотную  тень,  -  быть
может, в память тех  двух  минут,  когда  глазки  младенца  как  будто  вели
разговор с его собственными глазами, или просто  желая  отдать  дань  немого
почтения той, которую жизнь последнее время так терзала. Какова бы  ни  была
причина, но он был здесь и тихо стоял в стороне. Он не замечал, что  за  ним
тоже наблюдают: спрятавшись за высокий надгробный камень, на  него  смотрела
маленькая натурщица.
     Двое мужчин в черных, порыжелых костюмах подняли гробик;  за  ним  стал
священник в белом одеянии, затем миссис Хьюз с сынишкой, сразу же  за  ними,
вытянув вперед шею и вертя ею  из  стороны  в  сторону,  -  старый  Крид  и,
наконец, позади него - Мартин Стоун. Хилери присоединился к  нему.  В  таком
порядке они и двинулись вперед.
     Перед небольшой темной ямой в углу кладбища они остановились. На частый
лес не засаженных цветами могил падал солнечный свет; восточный ветер,  неся
с собой легкое зловоние, коснулся прилизанных волос бывшего лакея  и  вызвал
влагу в уголках его глаз, прикованных к священнику. Какие-то слова и обрывки
мыслей вертелись в голове старика: "Его хоронят по-христиански... Кто отдает
эту женщину в жены? Я... Прах праху... Я всегда знал, что он не жилец..."
     Слова  заупокойной  службы,  несколько  сокращенной  ради  проводов   в
вечность этой крохотной  тени,  ласкали  его  слух,  глаза  его  подернулись
пленкой. Он слушал, точно старый попугай на жердочке, склонив голову набок.
     "Кто умирает в младенчестве, тот идет прямо на небо, - думал он. -  Все
мы, смертные, веруем в господа...  крестные  отцы  его  и  матери  в  святом
крещении... Да, так-то вот. Что ж, я-то смерти не боюсь..."
     Увидев, что гробик уже опускается в темную яму, Крид еще больше вытянул
шею вперед. Гробик опустился; послышалось приглушенное рыдание. Старый лакей
трясущимися пальцами дотронулся до рукава стоявшей перед ним миссис Хьюз.
     - Не надо, - шепнул он, - он теперь с ангелами, во славе божьей.
     Но, услышав, как стучат о крышку гроба комья земли, он и сам вытащил из
кармана платок и прижал его к носу.
     "Вот и нет его больше, не стало еще одного младенчика, -  думал  он.  -
Старики и девушки, молодые парни и детишки - все время  кто-нибудь  умирает.
Там, где он теперь, никто уже не женится, не выдает замуж... пока смерть  не
разлучит нас..."
     Ветер, пролетая над засыпанной теперь могилой, уносил  хриплое  дыхание
старика, приглушенные рыдания швеи куда-то за могилы других теней  -  к  тем
местам, к тем улицам"...
     Хилери и Мартин возвращались с похорон вместе, и далеко позади них,  по
другой стороне улицы, шла  маленькая  натурщица.  Некоторое  время  оба  они
молчали. Затем Хилери, протянув руку в сторону жалкой улочки, сказал:
     - Они преследуют нас, они тащат нас вниз. Долгий, темный  проход.  Есть
ли