орой  лежал,
раскинув ручки и ножки, полуголый ребенок. Некрасивая  маленькая  девочка  с
толстыми красными щеками  сидела  тут  же  на  табурете,  рядом  с  открытым
шкафчиком для провизии, в котором были навалены сухие мясные кости.
     - Ваши детишки? - спросила девушка в сером. - Какие милочки!
     На лице молодой женщины расцвела улыбка.
     - Ребятки у меня здоровые.
     - Вероятно, это не обо всех детях в этом доме можно сказать?
     Молодая  женщина  ответила  подчеркнуто  резко,  словно   давая   выход
давнишней злобе:
     - Трое ребятишек, что живут на втором этаже, еще ничего, во вот те,  на
самом верху!.. Я моим не разрешаю с ними водиться.
     Тайми увидела, что рука ее новой  приятельницы,  как  светлый  голубок,
порхнула над головкой ребенка в колыбели. В ответ на этот жест молодая  мать
кивнула и сказала:
     - Вот-вот. Приходится потом отмывать их,  как  только  они  побывают  с
теми, верхними.
     Девушка в сером взглянула на Тайми, словно хотела сказать: "Вот туда-то
нам, очевидно, и надо идти".
     - Уж такие-то грязнули, - пробормотала молодая женщина.
     - Вам это, конечно, очень неприятно.
     - Еще бы. Я ведь целый день  занята  стиркой,  когда  удается  получить
работу. Я не могу уследить за ребятишками, они бегают повсюду.
     - Да, очень неприятно, - тихо повторила девушка в сером. - Я это все  у
себя запишу.
     Вытаскивая записную книжку, в которую она  принялась  что-то  энергично
записывать, Мэри Донт выронила носовой платок, и вид  его  на  грязном  полу
доставил Тайми какое-то странное удовольствие - так  бывает,  когда  видишь,
что у человека, выше тебя стоящего, отсутствует добродетель, которой сам  ты
обладаешь.
     - Ну, не будем вас задерживать, миссис... миссис?..
     - Клири.
     - Миссис  Клири.  Сколько  вашей  дочке?  Четыре?  А  маленькому?  Два?
Милочки! До свиданья!
     В коридоре девушка в сером шепнула Тайми:
     - Меня просто умиляет, когда мы гордимся тем, что мы лучше прочих.  Это
так бодрит и радует, не правда ли? Так как же, поднимемся, посмотрим на  эту
преисподнюю наверху?

ГЛАВА XXXV

ДУМЫ ЮНОЙ ДЕВУШКИ

     Думы юной девушки подобны весеннему лесу: сейчас это  поднимающаяся  от
земли дымка из колокольчиков и  солнечных  бликов,  а  через  минуту  -  мир
притихших, нежных и грустных  молодых  деревцев,  неведомо  почему  роняющих
слезы. Сквозь путаные ветви,  едва  одетые  зеленью,  душа  леса  рвется  на
крыльях к звездам, но в следующее мгновение  крылья  сникли  и  уныло  лежат
подле сырых кустов. Весенний лес вечно тянется к грядущему и трепещет  перед
ним. В укромных его уголках скрываются бесчисленные намеки  того,  чему  еще
только суждено быть; они украдкой держат совет,  как  стать  им  явью  и  не
утратить покрова тайны. Они шелестят, шепчут, вскрикивают внезапно и так  же
внезапно погружаются в сладостное молчание. Каждый куст  орешника  и  каждый
куст боярышника - это бесчисленные места встреч для всего того,  что  юно  и
торжественно-строго, что  жаждет  устремиться  вперед,  навстречу  поцелуям,
ветра и солнца и прячет лицо и отступает, оробев. Душа весеннего леса лежит,
прильнув ухом к земле, раковиной сложив за ухом руку, светлую,  как  бледный
лепесток: душа леса слушает шепот собственной своей жизни.  Так  она  лежит,
белая, нежная, с задумчивыми, росистыми глазами, вздыхает: "Что я? Я -  все.
Есть ли что в целом свете чудеснее меня?  О,  я  -  ничто!  Как  тяжелы  мои
крылья! Я слабею, я умираю..."
     Когда Тайми в сопровождении девушки в сером выбралась  из  "преисподней
наверху", щеки у нее горели, руки были сжаты в кулаки. Она не произнесла  ни
слова. Девушка в сером тоже молчала и глядела так, как дух, расставшийся  со
своим телом оттого, что  слишком  долго  купался  в  море  действительности,
глядел бы на того, кто  только  что  подошел  к  воде  и  собирается  в  нее
погрузиться. Тайми перехватила этот взгляд, и румянец на  ее  щеках  запылал
еще ярче. Она заметила также, как посмотрел еврейский юноша, когда на пороге
их встретил Мартин. "Ого, уже не одна, а целых две, - говорил его взгляд.  -
Ничего себе, малый не промах!"
     Ужин был собран в комнате Мэри Донт. На столе стояли  мясные  консервы,
картофельный салат, компот из  чернослива,  бутылка  лимонада.  Разговор  за
ужином вели Мартин и девушка в сером. Тайми ела молча,  но,  хотя  казалось,
что она не отрывает глаз от тарелки, она не пропустила  ни  одного  взгляда,
которыми обменялись те двое, слышала каждое сказанное ими слово. Во взглядах
их не было ничего особенного, да и говорили они о вещах не  очень  важных  -
важен был тон, каким они обращались друг к другу. "Со мной он так никогда не
говорит", - подумала Тайми.
     После ужина все трое вышли пройтись,  но  у  входной  двери  девушка  в
сером! сжала локоть Тайми, чмокнула ее в щеку и побежала  обратно  вверх  по
лестнице.
     - А вы разве не пойдете? - крикнул ей вслед Мартин.
     Сверху донесся ее голос:
     - Нет, сегодня нет.
     Тыльной стороной руки Тайми стерла с лица поцелуй. Молодые  люди  вышли
на оживленную улицу.
     Вечер был теплый и душный - ни малейшего ветерка, который  разогнал  бы
тяжкое дыхание города.  Почти  молча  они  брели  по  бесконечным  темнеющим
улицам,  и  возвращение  к  свету  и  движению  Юстон-Род  показалось  Тайми
возвращением в рай. Наконец, когда они опять подходили к ее  новому  жилищу,
Тайми сказала:
     - Чего ради хлопотать? Жизнь - ужасная огромная машина,  она  старается
раздавить нас. Люди -  крохотные  козявки,  которых  придавливают  ногтем  и
размазывают на странице книги. Я ненавижу все это, мне это отвратительно!
     - Пока козявки живут, пусть они будут хотя бы  здоровыми  козявками,  -
ответил Мартин.
     Тайми повернулась и посмотрела ему в лице.
     - Вытащи мне велосипед, Мартин, я сегодня все равно не усну.
     Мартин испытующе поглядел на нее при свете уличного фонаря.
     - Ладно, - сказал он, - я тоже поеду.
     Моралисты говорят, что есть дороги, ведущие в ад, но дорога, по которой
около одиннадцати часов  вечера  отправилась  юная  пара,  вела  в  Хэмстед.
Разница в характере этих двух пунктов назначения вскоре стала очевидной, ибо
если ад - создание всего человечества в целом, то Хэмстед  был,  несомненно,
сотворен высшим классом. Здесь имелись и  деревья  и  сады,  а  над  головой
вместо  темных  каналов,  затянутых  желтой   пеной   лондонских   огней   и
окаймленных, как берегами, крышами домов, раскинулось небо, словно  широкое,
колышущееся озеро. По  обе  стороны  Спаньярд-Род,  этого  крепостного  вала
старого города, тянулась  равнина.  Запах  боярышника  пробирался  вверх  на
дорогу; всходящая луна льнула к  ветвям  высокой  ели.  Над  сельским  краем
властвовали далекие звезды, и темные крылья сна распростерлись над полями  -
безмолвное, почти не дышащее, лежало тело Земли. Но  там,  к  югу,  где  был
город - эта не знающая спокойствия голова, - казалось, что  звезды  упали  и
засеяли собой тысячи рытвин огромного серого  болота;  из  темных  испарений
улиц неслись шорохи, шепот,  далекий  зов  бессмертной  танцовщицы,  манящей
взглянуть, как кружится и взлетает ее черное, усыпанное блестками покрывало,
как мерцают ее гибкие руки и ноги. Будто  песня  моря  в  раковине,  рокотал
голос этой чаровницы, хватающей людские души, чтобы унести  их  вниз  к  той
душе, которую никто никогда не видел в покое.
     Над головами юных велосипедистов, мчавшихся по дороге между деревней  и
городом, медленно плыли на запад три тонких белых облачка, словно измученные
полетом чайки, оставившие сушу далеко за собой и изнемогающие  от  усталости
над морем, таким бездонным, что синева его кажется черной.
     Целый час молодые люди, не обменявшись ни словом, удалялись от города.
     - Ну как, достаточно далеко мы заехали? - спросил наконец Мартин.
     Тайми  помотала  головой.  Длинный,  крутой  подъем,  начинавшийся   за
маленькой  спящей  деревней,  заставил  их  остановиться.  На  темных  полях
блистала в лунном свете бледная полоса воды. Тайми свернула с дороги.
     - Мне жарко, - сказала она, - я пойду умоюсь. Оставайся здесь, не  ходи
за мной.
     Она слезла с велосипеда и,  пройдя  сквозь  какую-то  калитку,  исчезла
среди деревьев.
     Мартин стоял, опершись о калитку. Часы в деревне  пробили  час.  Сквозь
торжественную тишину этой последней майской ночи откуда-то издалека  донесся
крик вылетевшей на охоту совы: "Кью-виик, кью-виик..." Луна,  поднявшись  до
самого верха своей орбиты, мирно плыла на  синеве  неба,  словно  сомкнувшая
свои лепестки большая водяная  лилия.  Сквозь  деревья  Мартин  различил  на
берегу пруда темные заросли камышей, похожих на  турецкие  сабли.  А  вокруг
светились  белые  цветы  боярышника.  Это  была  такая  ночь,  когда   мечта
становится явью и явь становится мечтой.
     "Все это чепуха, луна и прочее", - подумал молодой  человек,  ибо  ночь
растревожила его сердце.
     Тайми все не возвращалась. Мартин окликнул ее, и  в  наступившей  затем
мертвой тишине слышал удары собственного сердца. Он прошел в калитку.  Тайми
нигде не было видно. Зачем она сыграла с ним эту шутку?
     Он повернул прочь от пруда и вошел  в  гущу  деревьев,  где  в  воздухе
плавал густой фимиам боярышника.
     "Никогда ничего не ищи", - подумал он и вдруг прислушался.  Воздух  был
так  тих,  что  листья  невысокого  куста,  касавшиеся  щеки   Мартина,   не
шевелились. Он расслышал какие-то слабые звуки и пошел на них.  Он  чуть  не
споткнулся о Тайми - она лежала под буком, уткнувшись лицом в землю.  Сердце
юного медика больно сжалось. Он быстро опустился на  колени  возле  девушки.
Все ее тело, прильнувшее к ковру из сухих листьев, сотрясалась  от  рыданий.
Она сбросила с себя шляпу, и запах ее волос смешался с благоуханием ночи.  В
сердце Мартина что-то переворачивалось, как когда-то, когда он еще мальчиком
увидел кролика, попавшего в силки. Он  коснулся  девушки.  Она  вскочила  и,
порывисто прикрыв глаза рукой, крикнула:
     - Уходи! Уходи же!
     Он обнял ее за плечи и ждал. Прошло минут пять. Воздух слабо  мерцал  -
луна пробралась сквозь темную листву и лила потоки света на  черные  буковые
орешки, казавшиеся теперь белыми. Какая-то пичужка, потревоженная необычными
пришельцами, принялась порхать и чирикать, но вскоре смолкла.  Мартина,  так
неожиданно оказавшегося ночью вдвоем с юной девушкой, охватило смятение.
     "Бедная девочка, - говорил он себе, - ну пожалей же ее!" У нее,  видно,
совсем не осталось сил, а ночь такая чудесная... И тут молодой человек  ясно
понял - а это с ним случалось не часто, ибо, не в пример Хилери, он  не  был
философствующего склада, - что девушка рядом с ним - такой же живой человек,
как и он сам, что она тоже и страдает и надеется,  но  не  так,  как  он,  а
по-своему. Пальцы Мартина все сжимали  ее  плечо  сквозь  тонкую  блузку.  И
прикосновение этих пальцев значило больше, чем любые слова,  как  эта  ночь,
эта залитая лунным светом мечта значила больше, чем тысяча трезвых, реальных
ночей.
     Наконец Тайми высвободила плечи.
     - Я не могу, не могу, - рыдала  она,  -  я  не  такая,  какой  ты  меня
считаешь! Я не создана для этого!
     Презрительная улыбочка скривила его губы. Так вот в чем дело! Но улыбка
тут же исчезла. Лежачего не бьют.
     Голос Тайми разрывал тишину:
     - Я думала, я смогу, но нет, нет, я не могу жить  без  красоты!  А  там
жизнь  такая  серая,  страшная...  Я  не  похожа  на  ту  девушку.  Я...   я
дилетантка!..
     "Если я ее сейчас поцелую..." - подумал Мартин.
     Тайми снова припала к сухим листьям, зарылась в них лицом. Лунный  свет
ушел дальше. Голос Тайми звучал теперь слабо и приглушенно,  словно  шел  из
могилы, где была схоронена вера.
     - Я ни на что не гожусь! И никогда ни на что не буду годиться! Я  такая
же, как мама!
     Но Мартин не слышал ничего, кроме запаха ее волос.
     - Да, я только  и  гожусь,  что  для  этого  несчастного  искусства,  -
невнятно бормотал голос Тайми. - Ни для чего я не гожусь!
     Они были совсем рядом, тела их касались,  и  Мартина  охватило  желание
стиснуть девушку в объятиях.
     - Я гадкая эгоистка! - жаловался приглушенный голос. - Я  равнодушна  к
этим людям, мне нет до них дела - я только вижу, что они безобразны!
     Мартин протянул руку и коснулся ее волос. Если бы она отпрянула, он  бы
обнял ее, но она инстинктивно не оттолкнула его руки. Она внезапно  затихла,
лежала теперь такая непонятная, трогательная, и вспыхнувшая было  в  Мартине
страсть погасла. Он обхватил девушку рукой, приподнял, как ребенка, и  долго
сидел, криво усмехаясь, слушая ее сетования об утраченных иллюзиях.
     Рассвет  застал  их  на  том  же  месте,  под  буком.  Губы   ее   были
полураскрыты, слезы высохли на спящем лице,  прильнувшем!  к  его  плечу,  а
Мартин все смотрел на нее, забыв стереть с лица кривую усмешку.
     А за серой  полоской  воды  луна,  как  усталая  блудница  в  оранжевом
капюшоне, кралась между деревьями, уходя на покой.

ГЛАВА XXXVI

СТИВН ПОДПИСЫВАЕТ ЧЕКИ

     Когда пришло загадочное извещение, в  котором  стояло:  "Здорова  адрес
Юстон-Род 598 через три двери  от  Мартина  подробности  письмом  Тайми",  -
Сесилия еще даже не успела сообразить, что ее дочурки нет дома.  Она  тотчас
поднялась в комнату Тайми, открыла там один за другим все ящики  и  шкафы  и
убедилась, что  вещей  в  них  много;  на  первых  порах  это  ее  несколько
успокоило.
     "Она взяла с собой только один маленький чемодан, - подумала Сесилия, -
и оставила все вечерние платья".
     Этот акт независимости встревожил ее, но не особенно удивил:  последний
месяц домашняя атмосфера была очень напряженной. С того  вечера,  когда  она
застала Тайми в слезах из-за смерти ребенка Хьюзов, ее Материнские глаза  не
преминули заметить, что в облике дочери появилось что-то новое: частая смена
настроений, чуть ли не заговорщицкий вид, значительно усилившаяся  юношеская
саркастичность. Страшась заглянуть поглубже, она не пробовала  вызвать  дочь
на откровенность и не стала делиться сомнениями с мужем.
     На глаза ей попался лежавший среди блузок  разлинованный  лист  голубой
бумаги, очевидно, вырванный из тетрадки. На нем было нацарапано  карандашом:
"Несчастный мертвый младенчик был такой серый, худенький, и  я  вдруг  сразу
поняла, как ужасно живут эти люди. Я должна, я должна  что-то  сделать  -  я
непременно сделаю что-то!.."
     Сесилия уронила листок; рука ее дрожала. Теперь уже было  ясно,  почему
ушла дочь, и Сесилии вспомнилось, что говорил Стивн: "До поры до времени все
это очень хорошо, и никто не преисполнен к ним большего сочувствия, чем!  я;
но стоит перейти границу - и конец покою, а прока от того нет никому".
     Тогда ее немного покоробило от  этих  благоразумных  слов;  теперь  они
показались  ей  лишь  еще  более  здравыми.  Неужели   ее   дочурка,   юная,
хорошенькая, серьезно решила посвятить себя альтруистической деятельности  в
мрачных трущобах, отрешиться от тонких, нежных звуков, запахов  и  оттенков,
изъять из своей жизни музыку, искусство, танцы,  цветы  -  все,  что  делает
жизнь прекрасной?  Глубоко  скрытая  брезгливость,  врожденный  страх  перед
фанатизмом и полное незнание той, чужой жизни - все это поднялось в  Сесилии
разом и так стремительно, что ей стало почти дурно. Уж лучше бы жизнь отняла
все это у нее, чем ее родная дочь лишится вдруг воздуха, света, всего  того,
что должно служить ее юности и красоте. "Она должна  вернуться,  она  должна
выслушать меня! Мы начнем что-нибудь вместе, например,  сами  устроим  ясли,
или же миссис Таллентс-Смолпис подыщет для нас постоянную работу в одном  из
своих комитетов".
     Внезапно ей пришла в голову мысль, от которой у  нее  застыла  кровь  в
жилах.  Что,  если  это  сказывается  наследственность?  Что,   если   Тайми
унаследовала от деда его односторонность, одержимость одной  идеей?  Ведь  и
Мартин тоже... Такие черты передаются  обычно  через  поколение.  Нет,  нет,
этого не может быть! С нетерпением и в то же время со страхом Сесилия  ждала
прихода Стивна, прислушивалась, не щелкнет ли в двери его американский ключ.
Он щелкнул в обычное свое время.
     Даже сейчас, несмотря на волнение, Сесилия не изменила привычке  щадить
Стивна. Она поцеловала его, затем сказала как бы мимоходом:
     - У Тайми новая фантазия.
     - Что за фантазия?
     - В общем, этого следовало ожидать, - продолжала Сесилия, запинаясь.  -
Она столько бывала в обществе Мартина...
     На лице Стивна не замедлило появиться выражение сухой насмешки. Дядя  и
племянник недолюбливали друг друга.
     - Оздоровителя? Ну, так что же?
     - Она уехала, решила заняться работой где-то на Юстон-Род.  Я  получила
от нее телеграмму. Да, и еще я нашла вот это.
     Она нерешительно протянула ему два листка бумаги, розовато-коричневой и
голубой. Стивн заметил, что она дрожит. Он взял оба листка, прочитал то, что
в них было написано, и снова посмотрел на жену. Он искренне любил  ее,  и  в
нем прочно сидело привитое ему умение считаться с чувствами других.  Поэтому
в этот тревожный момент он прежде всего положил руку на плечо жены и  слегка
сжал его, чтобы придать ей бодрости. Но было в  Стивне  и  некое  примитивно
мужественное  начало,  правда,  несколько  замаринованное  в   Кембридже   и
высушенное в храме правосудия, однако все  еще  властное  и  агрессивное.  И
поэтому он тут же воскликнул: "Ну нет, черт меня возьми!"
     В этой короткой фразе заключалась подоплека его отношения к сложившейся
ситуации и основная разница между общественными классами.  Мистер  Пэрси  на
его месте, безусловно, сказал бы: "Ах, черт меня возьми!" Стивн же,  сказав:
"Нет, черт меня возьми!" - невольно выдал  то  обстоятельство,  что  прежде,
нежели его возьмет черт, он успел с чем-то побороться,  и  Сесилия,  которая
тоже всегда боролась, знала: это "что-то" - общественная  совесть,  странный
призрак, бродящий в домах тех, кто в силу своей культуры или  просто  досуга
когда-то задал себе вопрос:  "Неужели  действительно  имеется  класс  людей,
помимо моего собственного, или мне это только кажется?" Счастливы  те,  будь
они богатые или бедные, кто еще не осужден  на  посещения  этого  печального
призрака, кто не слышит его хриплого бормотания, -  счастливы  они  в  своих
домах, под покровительством менее беспокойного духа. Все это  смутно  поняла
сейчас Сесилия.
     Даже я теперь она все еще не  измерила  до  глубины  душу  Стивна:  она
видела, что он борется  с  призраком,  и  восхищалась  его  победой,  но  не
почувствовала и, может быть, не могла почувствовать,  что  же  все-таки  так
оскорбило  его  в  поступке  Тайми.  Будучи  женщиной,   она   рассматривала
случившееся лишь со  стороны  практической.  Она  не  поняла  и  никогда  не
понимала, какое стройное архитектурное целое представляют собой  взгляды  ее
мужа, какую боль причиняет ему то, что не подходит под его мерки.
     Он сказал:
     - Почему, хотел бы я знать, если уж ее тянет  к  этому,  не  могла  она
заняться  делом  так,  как  это  принято?  Могла   бы   вступить   в   любое
благотворительное общество, против этого я бы ничего не имел. Все,  конечно,
влияние нашего оздоровителя. Экий болван!
     - Но, мне кажется, Мартин как раз  представляет  какое-то  общество,  -
возразила Сесилия нерешительно. - Он проповедует что-то  вроде  медицинского
социализма. Он глубоко верит в свои идеи.
     Стивн скривил губы.
     - Может верить во что ему угодно, - сказал он  сдержанно  (сдержанность
была одним из его лучших качеств). - Я  только  не  хочу,  чтобы  он  своими
идеями заражал мою дочь.
     Сесилия неожиданно воскликнула:
     - Боже мой, Стивн, но что же нам теперь делать? Может быть, мне сегодня
же съездить к ней?
     Как по ниве пробегает иной раз тень облаков, так пробежала тень по лицу
Стивна, как будто до сих