ью  и  над  интересом  к  "низам".  Его
шуточки раздражали Сесилию, ибо она скорее женским инстинктом, чем  разумом,
ощущала вокруг себя тревожную  перемену.  Молодые  люди  как  будто  уже  не
влюблялись в девушек, как то бывало в дни ее юности. Теперь они относились к
девушкам  по-иному:  спокойно  и  по-дружески  деловито,  с  каким-то  почти
научным, не слишком серьезным интересом. И Сесилию несколько беспокоило, как
далека все это может зайти. Она чувствовала,  что  отстала  от  жизни.  Если
молодежь  действительно  становится  серьезной,  если  молодых  людей   мало
волнует, какого цвета у Тайми глаза, платья, волосы, тогда что же еще  может
их интересовать в ней, - то есть, если  не  считать,  конечно,  определенных
отношений? Не то чтобы Сесилии не терпелось выдать дочь замуж. Об  этом  еще
будет время подумать, когда Тайми исполнится двадцать  пять  лет.  Но  в  ее
собственной жизни все было по-другому. В юности мысли ее немало были  заняты
молодыми людьми, и столько молодых людей бросали на нее взгляды  украдкой!..
А теперь в юношах и девушках будто и  не  осталось  ничего  такого,  что  бы
вызывало в них взаимный интерес и заставляло бросать друг на  друга  взгляды
украдкой. Ум Сесилии был отнюдь не философского склада, и она  не  придавала
значения шутке Стивна: "Если девицы начинают открывать лодыжки, то  скоро  у
них не останется лодыжек, которые можно было бы открыть".
     Сесилии казалось, что человечеству  грозит  вымирание;  на  самом  деле
исчезали только подобные ей представители  человечества,  но  для  нее  это,
естественно, было не  меньшим  бедствием.  Не  отрывая  взгляда  от  штиблет
Стивна, она думала: "Как бы сделать так, чтобы эта история не дошла до  ушей
Бианки? Можно себе представить, как она ее  примет!  И  как  скрыть  это  от
Тайми? Понятия не имею, какое впечатление это может произвести  на  девочку.
Необходимо поговорить со Стивном. Он так любит Хилери".
     Отвернувшись от штиблет Стивна, она продолжала  раздумывать:  "Конечно,
все это вздор. Хилери слишком воспитан, слишком порядочен  и  щепетилен,  он
способен лишь принять участие в этой девушке, не больше того;  но  он  такой
мягкий человек, он легко может поставить себя в фальшивое положение...  И...
нет, это отвратительный вздор. Бианка, если ей вздумается, способна  повести
себя очень жестко. Ведь между ними и без того... такие отношения".  И  вдруг
она вспомнила о мистере Пэрси - о мистере  Пэрси,  который,  как  утверждала
миссис Таллентс-Смолпис, даже и не подозревает, что имеется такая  проблема,
как "неимущие классы". Мысль о нем в этот момент  была  почему-то  приятной,
успокаивающей, словно тебя от сквозняка закутали в одеяло.
     Пройдя к себе в комнату, Сесилия открыла дверцу гардероба.
     "Нет, право, какая досада!.. Надо  же  было  этой  женщине...  Мне  так
хочется поскорее  надеть  это  платье,  но  разве  я  могу  теперь  поручить
переделку ей?"

ГЛАВА VIII

ОДНОСТОРОННИЙ УМ МИСТЕРА СТОУНА

     Разговор с миссис Хьюз взбудоражил Сесилию,  она  чувствовала,  что  ей
надо что-то сделать, и наконец решила переодеться.
     Обстановка их общей со Стивном  нарядной  спальни  приобреталась  не  в
спешке. Еще пятнадцать лет назад, когда они переехали в этот дом, им претило
почтенное филистерство высших классов; с  тех  пор  и  она  и  Стивн  всегда
помнили, что обязаны проявлять "тонкий вкус", и поэтому в течение  двух  лет
ложем для них служили две белые  кровати,  очень  удобные,  но,  само  собой
разумеется,  временные.  Они  терпеливо  дожидались  подходящего  случая,  и
однажды он пришел: продавалась кровать как раз  того  стиля,  в  каком  была
задумана спальня, и  стоила  она  двенадцать  фунтов.  Случай  этот  они  не
упустили, и теперь с сознанием исполненного долга спали на стильной кровати,
хотя и не такой удобной, но все же достаточно комфортабельной.
     Сесилия обставляла свой дом целых пятнадцать лет, и  дело  подходило  к
концу. Теперь, если, конечно, не считать  Тайми  и  условий  жизни  неимущих
классов, у нее оставались только две заботы: приобрести,  во-первых,  медный
фонарь,  который  бы  пропускал  хоть  немного  света  сквозь  решетку,   и,
во-вторых, старинный дубовый умывальник времен не  раньше  Кромвеля.  А  тут
вдруг пришла еще и третья забота!
     Она являла собой картину почти трогательную, когда, сняв блузку, стояла
перед зеркалом и от усилий на ее тонких белых руках показались ямочки, - она
старалась застегнуть крючки сзади на юбке, - а  зеленоватые  глаза  выражали
беспокойство, желание сделать для каждого все как можно  лучше  и  при  этом
избежать малейшего риска. Надев темно-красное платье,  отделанное  на  груди
серебряной шнуровкой, и  шляпку  без  перьев  (из  покровительства  птицам),
которую она приколола к волосам булавками  (купленными  с  целью  поддержать
новую школу прикладного искусства -  "Художественные  работы  по  металлу"),
Сесилия подошла к окну посмотреть, какая погода.
     Окно выходило на угрюмые улицы, где ветер гнал навстречу  солнцу  струи
дыма. Даллисоны выбрали эту комнату для своей спальни  не  потому,  конечно,
что из нее можно было наблюдать условия жизни неимущих классов,  но  потому,
что небо на закате выглядело отсюда  необыкновенно  красиво.  Сесилия,  быть
может, впервые осознала, что образчик  той  самой  жизни,  которой  она  так
интересовалась, был выставлен для обозрения под самым ее носом.  "Где-нибудь
там живут и Хьюзы, - подумала она. - В конце  концов,  мне  кажется,  Бианка
должна узнать об этом человеке. Она может поговорить с отцом,  убедить  его,
что ему следует отказаться от услуг этой девицы - столько из-за нее хлопот и
волнений!"
     Подгоняемая этой мыслью, она наскоро позавтракала и направилась к  дому
Хилери. С каждым шагом сомнения одолевали ее все больше.  Боязнь,  что  она,
пожалуй,  слишком  уж  вмешивается  в  чужие  дела,  а  может,  и  наоборот,
вмешивается в них недостаточно и что так  или  иначе,  но  ее  могут  счесть
чересчур  надоедливой;  смущение  оттого,  что  приходится  касаться   таких
нежелательных тем; неуверенность в том, как поведет  себя  Бианка,  характер
которой был одновременно и похож и не похож на ее собственный;  нетерпеливое
желание поскорее все уладить и избежать неприятностей, - вот  что  волновало
Сесилию. Сперва она шла быстро, потом стала  нарочно  растягивать  время,  а
кончила тем, что  почти  бежала,  но,  придя  в  дом,  велела  горничной  не
докладывать хозяйке. Она представила себе  взгляд  сестры,  когда  та  будет
слушать ее рассказ, и это показалось  ей  слишком  большим  испытанием.  Она
решила сперва заглянуть к отцу.
     Мистер Стоун писал за конторкой. Он был в обычном своем рабочем костюме
- коричневом халате из толстой шерстяной материи, открывавшем его тощую  шею
над воротом голубой рубашки  и  туго  подпоясанном  шнуром  с  кистями.  Над
суконными домашними туфлями виднелись края серых брюк. За  тонкими  длинными
ушами торчали клочки седых  волос.  В  распахнутое  окно  врывался  холодный
восточный ветер; огонь в камине не горел. Сесилия поежилась.
     - Входи быстрее, - проговорил мистер Стоун.
     Вновь повернувшись к высокой  конторке  из  мореной  сосны,  занимавшей
середину одной из стен, он начал методически  придавливать  трепыхавшие  под
ветром листы рукописи чернильницей, тяжелым  разрезальным  ножом,  книгой  и
различной величины камнями.
     Сесилия огляделась. Вот уже несколько месяцев, как она  не  заходила  в
комнату отца. Кроме конторки, здесь была только раскладная кровать в дальнем
углу, застеленная  одеялами,  но  без  простыней,  раскладной  умывальник  и
узенький книжный шкаф, все книги в котором Сесилия бессознательно  перебрала
в уме. Ни состав их, ни местоположение  не  менялись:  на  верхней  полке  -
библия и сочинения Плавта и Дидро, на следующей полке  -  пьесы  Шекспира  в
синем переплете, на третьей снизу - "Дон Кихот" в четырех  томах,  обернутых
коричневой  бумагой,  Мильтон  в  зеленом  переплете,  комедии   Аристофана,
какая-то переплетенная в кожу  и  наполовину  обгоревшая  книга,  в  которой
сопоставлялась  философия  Эпикура  с  философией   Спинозы,   и,   наконец,
"Гекльберри Финн" Марка Твена  в  желтой  обложке.  На  второй  снизу  полке
помещалась более легкая литература: ""Илиада", "Жизнь Франциска Ассизского",
"Открытие истоков Нила" Спика, "Записки Пикквикского клуба",  "Мичман  Изи",
стихи Феокрита в очень старом переводе, "Жизнь  Христа"  Ренана  и  "Записки
Бьенвенуто Челлини". Нижняя полка была заставлена  книгами  по  естественным
наукам"
     Выбеленные стены, стоило к ним) прислониться,  пачкали,  как  то  знала
Сесилия, пол был без ковра и в  пятнах.  В  комнате  имелись  еще  небольшая
газовая плита и на ней кое-какая кухонная посуда, да еще столик без скатерти
и вместительный посудный шкаф. Ни портьер, ни картин, ни каких бы то ни было
украшений, только у окна - старинное, обитое золоченой кожей кресло. Сесилия
никогда в него не садилась: ей приятнее было смотреть на  этот  единственный
оазис в пустыне.
     - Ветер сегодня восточный, папа. Тебе, вероятно, ужасно  холодно,  ведь
здесь не топлено.
     Мистер Стоун отошел от конторки и встал так, чтобы свет падал  на  лист
бумаги, который он держал в руке. Сесилия почувствовала всегда сопутствующий
отцу запах золы и печеного картофеля. Мистер Стоун заговорил:
     -  Послушай,  я  тебе  прочту:  "В   состоянии   общества   тех   дней,
облагороженном названием цивилизации, единственным источником  надежды  было
неумирающее  мужество.  Среди  тысячи  разрушающих  нервы  обычаев  -  среди
питейных заведений, патентованных лекарств, неосвоенного хаоса изобретений и
открытий, - когда сотни говорунов вещали со  своих  кафедр  о  том,  во  что
верила лишь ничтожная часть населения, а тысячи писак сегодня писали то, что
через два дня уже никто не читал, когда люди запирали животных  в  клетки  и
заставляли медведя плясать жигу на забаву детям и  каждый  старался  одолеть
другого, когда, короче говоря, люди, как комары над загнившей лужей в летний
вечер, кружились, не имея ни малейшего понятия,  зачем  они  это  делают,  -
мужество продолжало жить... То был единственный просвет в долине мрака".
     Он умолк, потому что дочитал последнее слово  на  листе,  но  ему  явно
хотелось продолжать. Он шагнул к конторке. Сесилия поспешно спросила:
     - Можно закрыть окно, папа?
     Мистер Стоун мотнул головой; Сесилия увидела, что в руке у него  второй
исписанный лист. Она встала, подошла к отцу и сказала:
     - Папа, я хочу с тобой поговорить.
     Она взялась рукой за шнур, которым был подпоясан его халат, и  потянула
за кисть.
     - Осторожно, - сказал мистер Стоун. - На нем держатся брюки.
     Сесилия отпустила шнур. "Отец просто невозможен", - подумала она.
     А мистер Стоун, поднеся лист поближе к глазам, начал снова:
     - "Однако найти тому причину было нетрудно..."
     Сесилия сказала в отчаянии:
     - Это насчет той девушки, которая приходит к тебе писать под диктовку.
     Мистер Стоун опустил лист и стоял, весь немного согнувшись; уши у  него
двигались, будто он хотел отогнуть их назад, голубые глаза, в которых  возле
крохотных черных зрачков лежали белые пятнышки света, уставились на дочь.
     "Вот теперь он слушает", - подумала Сесилия и заторопилась.
     - Она в самом деле тебе необходима? Ты не мог бы обойтись без нее?
     - Обойтись без кого?
     - Без той девушки, которая приходит к тебе писать под диктовку.
     - Но почему?
     - По той простой причине...
     Мистер Стоун опустил глаза, и Сесилия увидела, что он снова поднял лист
и держит его уже почти на уровне груди.
     - Разве она пишет лучше, чем могла бы писать любая  другая  девушка?  -
быстро проговорила Сесилия.
     - Нет.
     - В  таком  случае,  папа,  сделай  мне  одолжение:  найми  кого-нибудь
другого. Я имею серьезные основания просить тебя, и я...
     Сесилия умолкла: губы и глаза ее отца двигались, он, несомненно,  читал
про себя.
     "С ним можно потерять терпение, - подумала  она.  -  Он  ни  о  чем  не
думает, кроме как о своей несчастной книге".
     Заметив молчание дочери, мистер Стоун опустил лист  и  терпеливо  ждал,
что она скажет дальше.
     - О чем ты меня просила, дорогая? - спросил он.
     - Папа, умоляю тебя, послушай же, ну хоть одну минуту!
     - Да, конечно,
     - Я говорю о девушке, которая приходит к тебе писать  под  диктовку.  У
тебя есть основания желать, чтобы приходила  именно  она,  а  не  какая-либо
другая девушка?
     - Да, - сказал мистер Стоун.
     - Какие же именно?
     - У нее нет друзей.
     Сесилия не ожидала столь нелепого ответа; она опустила глаза, не  зная,
как отнестись к этому.  Молчание  длилось  несколько  секунд,  и  вот  снова
послышался голос мистера Стоуна, теперь уже более громкий.
     - "Однако найти тому причину было нетрудно. Человек, выделившийся среди
других обезьян своим стремлением  познать,  с  самого  начала  был  вынужден
закалить себя против опасных последствий познания. Как звери, подвергающиеся
суровому воздействию арктического климата, все  больше  обрастали  мехом  по
мере снижения температуры, так у человека становилась все  толще  его  броня
мужества, чтобы он мог выдерживать острые уколы собственной своей ненасытной
любознательности. В те времена, о которых идет  речь,  когда  непереваренные
знания огромными полчищами ринулись на  штурм,  человек  страдал  ужаснейшей
диспепсией,  нервная  система  его  была  вконец  измотана,  а  мозг  крайне
возбужден; и выжил он только в силу способности вырабатывать в себе новое  и
новое  мужество.  Как  ни  мало  героичны  (в  ту  пору  всеобщего   мелкого
соперничества) кажутся его деяния, никогда еще, однако, человечество, взятое
в массе, не проявляло себя более мужественным, ибо никогда еще  оно  так  не
нуждалось  в  мужестве.  Показатели  того,  что  это   отчаянное   положение
осознавалось самим обществом, многочисленны. Небольшая секта..."
     Мистер Стоун умолк; взгляд его снова уперся в край листа, я он поспешно
двинулся к конторке. Но в тот момент, как он снял камень с третьего листа  и
взял лист в руки, Сесилия воскликнула:
     - Папа!
     Он остановился и повернулся к дочери. Сесилия увидела,  что  он  сильно
покраснел; вся ее досада исчезла.
     - Папа, я относительно той девушки...
     Мистер Стоун, казалось, размышлял.
     - Да-да, говори, - сказал он.
     - Мне кажется, Бианке неприятно ее присутствие в доме.
     Мистер Стоун провел ладонью по лбу.
     - Прости, дорогая, что я стал читать тебе вслух,  -  проговорил  он,  -
иногда для меня это такое облегчение...
     Сесилия подошла к нему и с трудом удержалась, чтобы снова  не  потянуть
за шнур с кистями.
     - Ну, конечно, дорогой, - сказала она, - я отлично понимаю.
     Мистер Стоун посмотрел ей прямо в лицо, и под этим  взглядом,  который,
казалось, пронизывал ее насквозь и видел что-то находящееся за ней,  Сесилия
опустила глаза.
     - Как странно, что ты моя дочь, - сказал мистер Стоун.
     Сесилии и самой это часто казалось непостижимым.
     - В атавизме много такого, о чем мы пока еще ничего не знаем, -  сказал
мистер Стоун.
     - Папа, но, право же, послушай одну минуту!  -  воскликнула  Сесилия  с
горячностью. - Дело действительно серьезно.
     Она отвернулась к окну; еще немного, и она бы расплакалась.
     - Я постараюсь, дорогая, - смиренно проговорил мистер Стоун.
     Но Сесилия думала: "Надо проучить его. Слишком уж он поглощен собой"  -
и продолжала стоять не двигаясь, вздернув плечи и тем показывая, как  сильно
она раздражена.
     В окно она видела нянек, везущих в колясках младенцев в  Кенсингтонский
сад, и видела также, что няньки смотрят не на младенцев, а либо  высокомерно
друг на друга, либо с тайным вожделением на проходящих мужчин. Они, конечно,
тоже заняты только собой! Сесилия испытывала приятное удовлетворение оттого,
что заставила стоящего за ее спиной худого,  сгорбленного  старика  осознать
свой эгоизм.
     "В другой раз будет знать, -  подумала  она  и  вдруг  услышала  тонкий
свистящий звук - это мистер Стоун шепотом читал третью страницу рукописи:
     - "...движимая прекрасными чувствами, но  чьи  доктрины,  разоблачаемые
тем фактом, что жизнь - это лишь переход одних форм в другие,  были  слишком
узки в отношении тех пороков, которые им  надлежало  истребить.  Члены  этой
маленькой секты, которым  еще  предстояло  постичь  смысл  всемирной  любви,
прилагали ревностные усилия к тому,  чтобы  понять  самих  себя,  и  в  этом
отношении  обогнали  общество  в  целом.  Идеи,  выразителями  которых   они
являлись,  -  реакция  против  достигшей  своего  апогея   братоубийственной
системы, преобладавшей в те времена, - были молоды и по-молодому честны..."
     Сесилия молча повернулась и пошла к двери. Она увидела, что отец уронил
лист и нагнулся за ним, что лицо старика в рамке седых волос  покраснело;  и
опять к раздражению ее примешалось чувство раскаяния.
     Когда она шла по коридору, где царил обычный для лондонских коридоров и
передних  полумрак,  ее  внимание  привлек   какой-то   шорох.   Вглядевшись
пристальнее, Сесилия увидела, что это Миранда; маленький  бульдог  никак  не
мог решить, где ему больше хочется быть: в саду или в доме, - и потому сидел
за подставкой для шляп и слегка посапывал. Заметив Сесилию, собака  вышла  к
ней.
     - Что тебе надо, зверюшка?
     Задрав глаза  на  Сесилию,  Миранда  как-то  неуверенно  подняла  белую
переднюю лапку. "Ну что  спрашивать  меня?  -  казалось,  говорил  маленький
бульдог. - Откуда мне знать? Да и кто из нас знает?"
     Нерешительность собаки явилась последней каплей.  Сесилия  окончательно
вышла из себя. Она распахнула дверь в кабинет Хилери и сказала резко:
     - Ступай, разыщи хозяина!
     Миранда не двинулась с места, но  из  кабинета  вышел  сам  Хилери.  Он
правил гранки, торопясь отослать их с первой же почтой, и  у  него  был  вид
человека, целиком ушедшего в свои мысли и ничего вокруг себя не замечающего.
     Сесилия, вторично избавленная от необходимости встретиться с сестрой  -
хозяйкой дома, столь неуловимой, вездесущей и невидимой  и  в  то  же  время
центральной фигурой в сложившейся ситуации, - сказала Хилери:
     - Можешь ты уделить мне минуту? Я должна поговорить с тобой.
     Они вошли в кабинет, а за ними пробралась туда и Миранда.
     Сесилия всегда считала деверя человеком  приятным  и  в  какой-то  мере
вызывающим жалость. Поглощенный своими  литературными  делами,  он  позволял
людям злоупотреблять его добротой. Он выглядел таким хрупким рядом с  бюстом
Сократа,  и  это  как-то  странно  взволновало  Сесилию.  Сократ  был  такой
массивный, такой урод. Она решила сразу приступить к делу.
     - Хилери, я узнала от миссис Хьюз довольно странные  вещи  о  маленькой
натурщице.
     Улыбка в глазах Хилери погасла, она осталась только  на  губах.  -  Вот
как!
     - Миссис Хьюз говорит, что именно из-за этой девушки муж ее ведет  себя
так безобразно, - продолжала Сесилия нервно. - Я  не  хочу  наговаривать  на
девушку, но мне кажется... мне кажется, что она...
     - Так что же она?
     - ...что она приворожила Хьюза, как выразилась эта женщина.
     - Хьюза? - переспросил Хилери.
     Сесилия заметила, что не сводит глаз с бюста Сократа, перевела взгляд и
продолжала торопливо:
     - Она говорит, что он следит за девушкой, что он приходит даже  сюда  и
караулит ее. Все это чрезвычайно странно. Ты ходил к ним, да?
     Хилери кивнул.
     - Я пыталась поговорить с отцом, - продолжала Сесилия, - но  он  просто
невозможен. Что ему ни говори - он будто не слышит.
     Хилери, казалось, глубоко задумался.
     - Я хотела, чтобы он подыскал себе кого-нибудь другого, кому диктовать.
     - Почему?
     Чувствуя, что продолжать разговор невозможно, если  не  объяснить  цель