ва,  как
сдержанность, деликатность и  такт,  проявлялись  у  Сесилии  особенно  ярко
именно в подобных ситуациях. Не в пример Стивну, который сразу показал,  что
у него есть что-то на уме, она, здороваясь с Хилеря, выказала  ему  радушие,
дружелюбие и сердечность ровно в той дозе, какую сама давно  установила  как
подобающую в отношении  к  деверю.  Ее  любовь  к  Хилери,  если  не  вполне
сестринская, была очень близка к тому. Словами она могла бы выразить ее так:
"Между нами существует понимание - в той мере, какую  допускают  приличия  и
условности. Мы даже сочувствуем один другому,  зная,  с  какими  трудностями
каждый из нас сталкивается, ты - женившись на моей сестре, а я - выйдя замуж
за твоего брата. Самое худшее мы уже знаем. И мы охотно встречаемся,  потому
что между нами стоят преграды, и это почти пикантно".
     Подав ему свою мягкую ручку, она тут же начала болтать о вещах,  меньше
всего занимавших ее мысли. Она  видела,  что  ей  удалось  ввести  Хилери  в
заблуждение,   и   радовалась    этому    новому    доказательству    своего
дипломатического таланта. Но у нее сразу дрогнули нервы, когда он сказал:
     - Я хотел бы поговорить с тобой, Сесси. Ты, наверное, знаешь, что вчера
у меня со Стивном был разговор.
     Сесилия кивнула.
     - Я поговорил с Бианкой.
     - Да? - уронила Сесилия. Ей ужасно  хотелось  узнать,  что  же  сказала
Бианка, но она не осмеливалась спросить, потому что на Хилери была его броня
- отчужденное, насмешливое выражение, которое всегда появлялось на его лице,
если начинали говорить о том, что его больно задевало.
     Сесилия ждала.
     - Все это мне отвратительно, - сказал он, - но я должен что-то  сделать
для этой девочки. Не могу же я так вот оставить ее в беде.
     Сесилию вдруг осенило.
     - Послушай, Хилери, - начала она мягко,  -  у  меня  в  гостиной  сидит
миссис Таллентс-Смолпис. Они со Стивном как раз только что разговаривали  об
этой девушке. Быть может, ты зайдешь, и вы спокойно все с ней уладите?
     Несколько секунд Хилери молча смотрел на свояченицу, затем сказал:
     - Нет, спасибо. Всему есть мера. Я сам обо всем позабочусь.
     С дрожью в голосе Сесилия спросила:
     - Но, Хилери... что ты хочешь сказать?
     - Я положу этому конец.
     Сесилии потребовалась вся ее выдержка, чтобы не дать  ему  заметить,  в
каком она ужасе. Положить конец чему? Что он  имеет  в  виду  -  что  они  с
Бианкой собираются разойтись?
     - Я не позволю распускать пошлые сплетни об этой несчастной девушке.  Я
сам сниму для нее комнату.
     Сесилия вздохнула с облегчением.
     - Может быть, и мне пойти с тобой?
     - Очень мило с твоей стороны, - ответил Хилери сухо. - Как  видно,  мои
действия вызывают подозрение.
     Сесилия вспыхнула.
     - Ну что ты; это же глупо! Но если я  буду  с  тобой,  тогда  уж  никто
ничего не подумает. Скажи, Хилери, тебе  не  кажется,  что  если  она  будет
продолжать ходить к отцу...
     - Я скажу ей, чтобы она больше не ходила.
     Сердце Сесилии дрогнуло дважды: один раз от удовольствия, другой раз от
жалости.
     - Тебе это будет так трудно! - сказала она.  -  Я  ведь  знаю,  как  ты
ненавидишь такие вещи.
     Хилери кивнул.
     - Но боюсь, что это единственный выход, - продолжала Сесилия  поспешно.
- И, конечно, отцу говорить об этом незачем, пусть считает,  что  ей  просто
надоело у него работать.
     Хилери снова кивнул.
     - Его это очень удивит, - проговорила Сесилия задумчиво. - Да... А тебе
не кажется, что если ты ее заберешь оттуда, все эти люди только  еще  больше
дадут волю языкам?
     Хилери пожал плечами.
     - Тот человек может прийти в ярость, - добавила Сесилия.
     - Безусловно.
     - Но, с другой стороны, если ты после этого не будешь с ней видеться, у
них не останется... не останется никаких оснований для сплетен.
     - Я не буду больше с ней видеться, если сумею избежать этого.
     Сесилия взглянула на него.
     - Это очень мило с твоей стороны, Хилери.
     - Что мило с моей стороны? - каменным голосом спросил Хилери.
     - Ну то, что ты берешь на себя все хлопоты. Ты уверен, что тебе  вообще
следует вмешиваться? - Взглянув ему в лицо, она торопливо  добавила:  -  Да,
да, конечно, так будет лучше всего. Пойдем сейчас же.  Ах  да,  там  ведь  в
гостиной сидят... Будь добр, подожди меня десять минут.
     Бегом поднимаясь к себе в комнату, чтобы надеть шляпу, Сесилия  думала,
почему это у нее всегда возникает желание утешить Хилери. Стивн  никогда  не
вызывал в ней такого чувства.
     Плохо представляя  себе,  куда  им,  собственно,  идти,  они  пошли  по
направлению к Бэйсуотер. Самое главное,  что  требовалось,  -  это  поселить
маленькую натурщицу подальше от Хаунд-стрит, по ту сторону Хайд-парка.
     Дойдя до конца Брод-Уок, они инстинктивно  стали  удаляться  от  всяких
признаков зелени. На длинной, унылой, мрачно-респектабельной улице они нашли
то, что искали меблированную комнату, совмещающую в себе гостиную и спальню;
объявление о ней было наклеено на стекле окна.  Дверь  им  открыла  хозяйка,
высокая, узкоплечая женщина с западным акцентом и скрытой сердечностью, едва
пробивающейся сквозь жесткую оболочку. Они вели с ней переговоры в передней,
вдыхая запах линолеума с пестрым узором, которым  был  застлан  пол.  Отсюда
была видна лестница,  она  круто  поднималась  вверх  мимо  стен,  оклеенных
глянцевитыми желтыми обоями  в  мелкую  красную  клеточку.  На  стене  висел
календарь с цветочным орнаментом до того аляповатого вида, что никто  бы  не
соблазнился его выкрасть. Под ним стояла подставка для зонтов, но  зонтов  в
ней не было. Слабо освещенный  коридорчик  вел  мимо  двух  плотно  закрытых
дверей, выкрашенных в ржавый цвет, к  двум  другим,  полуоткрытым  дверям  с
мутными стеклами в панелях. На улице, откуда они поднялись сюда по  каменным
ступеням, начался ливень  со  снегом.  Хилери  закрыл  дверь,  но,  холодное
дыхание ливня уже вошло в угрюмый тесный дом.
     - Вот помещение, мэм, - оказала  хозяйка,  открывая  первую  из  дверей
цвета ржавчины. Комната, оклеенная сбоями с узором из голубых роз на  желтом
фоне, была отделена от соседней двойной дверью. - Иногда я сдаю обе  комнаты
сразу, но сейчас вторая комната занята,  там  живет  один  молодой  человек,
служащий в Сити. Вот почему я могу сдать вам эту комнату так дешево.
     Сесилия взглянула на Хилери.
     - Право, мне кажется, едва ли...
     Хозяйка быстро повернула ручки двойной двери, показывая, что  дверь  не
открывается.
     - Ключ у меня, - сказала она. - И с обеих сторон есть еще болты.
     Сесилия, успокоившись, обошла комнату - насколько  это  было  возможно,
потому что она была вся заставлена мебелью, - и наморщила нос точно так, как
это сделала Тайми, когда рассказывала о Хаунд-стрит. Случайно взгляд ее упал
на Хилери. Он стоял, прислонившись к  двери.  На  лице  его  было  странное,
горькое выражение, какое должно быть у  человека,  глядящего  на  лик  самой
Уродливости и чувствующего, что она не только вне его, но и в нем самом, как
некий вездесущий дух; это было выражение лица человека, который полагал, что
поступает по-рыцарски, а оказалось, что это вовсе не  так;  или  полководца,
отдающего приказ, которого сам он не выполнил бы.
     Сесилия сказала торопливо:
     - Все очень мило и чисто. Я думаю, вполне подойдет.  Вы  ведь  сказали,
что плата - семь шиллингов в неделю, да? Мы берем комнату - пока не  меньше,
чем на две недели.
     На лице хозяйки - угрюмом, с  голодными  глазами,  немного  смягченными
терпением, - появился первый проблеск улыбки.
     - Когда девушка переедет? - спросила она.
     - Как ты думаешь, Хилери, когда?
     - Не знаю, - пробормотал он. -  Чем  скорее,  тем  лучше,  раз  уж  это
необходимо. Завтра или послезавтра.
     И,  глянув  на  кровать,  застеленную  дешевым   желтокрасным   вязаным
покрывалом с бахромой, он вышел на улицу. Ливень прекратился, но дом выходил
фасадом на север, и солнце его не освещало.

ГЛАВА XXII

ХИЛЕРИ ДЕЙСТВУЕТ

     Как мухи,  застрявшие  в  неосязаемых,  дымчатых  нитях  паутины,  люди
барахтаются в паутине  собственных  характеров-то  дернутся  в  сторону,  то
сделают жалкую попытку рвануться вперед, - долго не сдаются, но затем все же
стихают. Опутанные паутиной, они родятся, опутанные  паутиной,  умирают,  до
конца ведя борьбу в меру своих сил. Бороться в надежде получить свободу - их
радость, умереть, не  зная,  что  они  побеждены,  -  их  награда.  И  самое
замечательное при этом, что жизнь для каждого придумывает особые  трудности,
наиболее  соответствующие  его  натуре.  То,  что  фанатику   или   грубому,
решительному человеку кажется простейшей задачкой, то для человека тонкого и
мыслящего - неразрешимая проблема.
     Вот так было и с Хилери. С рассвета и до  заката  и  позже,  при  свете
луны, дух его бился, задыхаясь  в  особой,  специально  для  него  сотканной
паутине. Личные склонности и жизненные обстоятельства, не вынуждавшие Хилери
близко сталкиваться с людьми,  избавили  его  от  необходимости  давать  или
выполнять приказания. Он почти утратил эту способность. Жизнь представлялась
ему картиной с расплывчатыми контурами, где все сливалось в одно, без резкой
светотени. Уже многие годы на его пути не  встречалось  ничего  такого,  что
требовало бы от него решительного "да" или "нет". Кроме того, он был глубоко
убежден, что всегда надо ставить себя на место другого, - он  считал  это  и
долгом и радостью. Говоря отвлеченно, теперь мало оставалось "мест", где  бы
он не чувствовал себя как дома.
     Правда, поставив себя на место маленькой натурщицы, он не ощутил особой
радости.  С  должной  скидкой  на  тот  элемент  чувства,  который  мужчины,
естественно, привносят в свою оценку жизни женщин, можно  сказать,  что  его
представление о "месте" маленькой натурщицы было не так уж далеко от истины.
     Она ведь совсем девочка, ей всего двадцать лет; выросла в деревне -  не
светская девушка, но и не фабричная работница... Без дома, без родных,  если
верить ее словам, во всяком случае, без таких родных, которые хотели  бы  ей
помочь, и, по-видимому, без всяких друзей. Беспомощная по натуре, да  еще  с
профессией, требующей особой настороженности... И эту девушку он  собирается
снова бросить на произвол судьбы, перерезав ту единственную ниточку, которая
привязывает ее к чему-то. Ведь это все равно, что  выкопать  едва  пустивший
корни кустик роз, посаженный своими руками хотя и не в очень защищенном,  но
все же надежном месте, и снова пересадить туда, где его  будут  трепать  все
ветры на свете. Такой грубый и, на взгляд Хилери, бесчеловечный поступок был
чужд его натуре. И ко всему еще примешивалась легкая лихорадка -  отдаленная
музыка, которую он, не переставая, слышал с той ночи, когда фургоны тянулись
к Ковент-Гардену... Вот почему в понедельник он ждал прихода девушки чуть не
с отчаянием, расхаживая взад и вперед по кабинету, где стены были  белые,  а
мебель - цвета табачного листа и такого же цвета книги в заказанных им самим
переплетах из оленьей кожи;  где  не  было  цветов  и  в  окна  не  попадало
солнечного света, но зато  повсюду  лежало  множество  листов  бумаги,  -  в
комнате, на веки вечные покинутой юностью, комнате пожилого человека.
     Он попросил девушку зайти к нему, решив  выложить  ей  все  сразу  и  с
наименьшей затратой слов. Но он не принял в расчет  ни  особенностей  своего
характера, ни женского инстинкта маленькой натурщицы. Несмотря на  всю  свою
ученость, а может  быть,  именно  в  силу  этого  неспособный  предусмотреть
результат простейших поступков, он не учел  и  того,  что,  подарив  девушке
новое платье, сам же утвердил в ее сознании право собственности на нее.
     Как собака, чей хозяин задумал от нее отделаться, стоит  и  смотрит  на
него трагически-вопрошающе, чуя, что с  ней  хотят  поступить  жестоко,  как
собака,  которую  собираются  бросить,  стояла   перед   Хилер-и   маленькая
натурщица.
     Всем своим видом - и позой, и пристальным взглядом ясных глаз,  вот-вот
готовых наполниться слезами, и дрожью тела - она говорила: "Я знаю, зачем ты
послал за мной".
     Хилери почувствовал то, что должен  почувствовать  человек,  получивший
приказ отстегать плетьми своего ближнего. Чтобы выиграть время, он  спросил,
как она проводит дни. Маленькая натурщица,  по-видимому,  старалась  убедить
себя, что предчувствия ее обманули.
     Теперь, когда по утрам так хорошо, сказала она, немного оживившись, она
встает гораздо раньше и первым делом принимается за шитье;  потом  прибирает
комнату. В полу оказались мышиные норки, и  она  купила  мышеловку.  Прошлой
ночью попалась мышь.  Ей  было  жалко  убивать  мышку,  она  посадила  ее  в
жестянку, вынесла на улицу и там выпустила. Мгновенно  заметив,  что  Хилери
слушает с интересом, как и следовало ожидать, она сообщила ему, что не может
равнодушно видеть голодных  кошек  и  бездомных  собак,  особенно  бездомных
собак, и даже описала одну такую собаку, которую как-то довелось ей увидеть.
К полисмену ей обращаться не захотелось, они  всегда  так  таращат  на  тебя
глаза... Последние слова прозвучали для Хилери странно  многозначительно,  и
он  отвернулся.  Маленькая  натурщица,  заметив  произведенное  впечатление,
постаралась его усилить. Она слышала, что полисмены могут  такое  сделать...
Сразу поняв по лицу Хилери, что от этих слов ничего не выиграла,  она  резко
оборвала фразу и принялась болтать: что ела за завтраком, и  как  ей  теперь
хорошо, когда одежда у нее новая, и до чего ей нравится ее комната, и  какой
забавный этот мистер Крид: притворяется,  что  не  замечает  ее,  когда  они
встречаются по утрам. Потом она  подробно  рассказала,  как  пыталась  найти
работу, и как ей кое-что обещали, и о том, что  мистер  Леннард  по-прежнему
просит, чтобы она ему позировала. Тут она вскинула на Хилери глаза и  сейчас
же снова опустила. Если она решится на то, чтобы... вот так вот  позировать,
она получит работы сколько угодно. Но она отказывается,  потому  что  мистер
Хилери не велел ей, да она и сама, конечно,  не  хочет:  ей  очень  нравится
работать у мистера Стоуна. И она хорошо теперь живет, и ей нравится  Лондон,
и магазины тоже. Хьюзов она  даже  не  помянула.  Во  всей  этой  бессвязной
болтовне,   явно   преследующей   определенную   цель,   странным    образом
переплетались тупость  и  хитрая  смекалка,  позволяющая  девушке  мгновенно
оценить производимый ею эффект; но когда она смотрела на Хилери, в глазах ее
так и светилась собачья преданность.
     Взгляд этот проник в самые уязвимые места в той слабой  броне,  которой
наделила его природа. Он глубоко тронул этого  отнюдь  не  самоуверенного  и
очень доброжелательного человека. Хилери воспринимал как великую честь,  что
столь юное существо смотрит на него таким взглядом! Он всегда избегал думать
о том, что, возможно, помогло бы ему понять  ее  чувство  к  нему,  старался
забыть слова художника, мастера натюрмортов:  "У  нее  в  прошлом,  кажется,
какая-то история..." Но сейчас они вспомнились Хилери, и он  будто  прозрел:
если ее история - простейшая из  всех  историй,  грубоватая  любовная  связь
деревенской девушки с парнем,  -  разве  не  естественно  предположить,  что
девушку, по натуре своей склонную к  подчинению,  тянуло  теперь  на  что-то
противоположное  той  навлекшей  на  нее  неприятные  последствия   молодой,
животной любви?
     Но  какова  бы  ни  была  причина  ее  обожания,   ответить   на   него
неблагодарностью казалось  Хилери  грубейшим  нарушением  джентльменства.  А
между тем получилось так, словно он пригласил ее в кабинет,  чтобы  сказать:
"Ты для меня обуза, если не хуже". До сих пор она как будто и забавляла  его
и вызывала что-то вроде нежности -  такие  ощущения  испытываешь,  глядя  на
жеребенка или теленка, любуясь его милой неуклюжестью.  Теперь,  когда  надо
было расстаться с ней, Хилери спрашивал себя, не примешивалось ли к этому  и
другое чувство.
     Миранда встала между хозяином и его гостьей и сердито зарычала.
     Поглаживая фарфоровую пепельницу рукой в чернильных  пятнах,  маленькая
натурщица проговорила с улыбкой, и жалкой и трезвой:
     - Собачка меня не любит, знает, что я здесь чужая. Она злится, когда  я
прихожу, она ревнует.
     Хилери сказал отрывисто:
     - Скажите, подружились вы с  кем-нибудь  с  тех  пор,  как  приехали  в
Лондон?
     Девушка метнула в него взгляд, будто спрашивая: "Неужели  я  вызвала  в
тебе ревность?" - но тут же, словно коря себя  за  дерзкую  мысль,  опустила
голову и ответила:
     - Нет.
     - Ни с кем?
     Она повторила, почти страстно:
     - Нет! И никого мне не нужно, я только  хочу,  чтобы  меня  оставили  в
покое.
     Хилери заговорил быстро:
     - Но вот Хьюзы не захотели же оставить вас в  покое?  Я  повторяю:  вам
нужно выехать из того дома. Я снял для вас другую комнату, достаточно далеко
от Хаунд-стрит. Оставьте всю мебель  и  плату  за  неделю  вперед,  тихонько
забирайте ваш сундук, наймите кэб и уезжайте завтра же, и никому  ни  слова.
Вот вам адрес и вот деньги на расходы. Эти люди для вас опасны.
     Маленькая натурщица прошептала с отчаянием:
     - Но мне все равно, пусть их...
     Хилери продолжал:
     - И вот еще что: вам не надо больше приходить сюда, -  Хьюз  может  вас
выследить. Пока вы не подыщете себе другой работы, мы позаботимся, чтобы  вы
ни в чем не нуждались.
     Маленькая натурщица молча глядела на него. Теперь, когда хрупкое звено,
связавшее ее с какими-то домашними богами, разорвалось,  все  терпение,  вся
покорность, привитые в ней деревней, и всеми трудностями ее личной жизни,  и
этими последними месяцами в Лондоне, пришли ей на выручку. Она не  стала  ни
возражать, ни просить. Хилери увидел, что по щеке у нее скатилась слеза.
     Он отвернулся и сказал:
     - Не плачьте, дитя мое...
     Маленькая  натурщица  послушно  проглотила  слезы.  Вдруг  ее  поразила
какая-то мысль, и она спросила:
     - Но с вами я буду видеться, мистер Даллисон, хоть иногда?
     Поняв по выражению его лица, что это не входит в программу,  она  снова
умолкла и стояла, не спуская с него глаз.
     Хилери нелегко было бы признаться: "Мы не можем  видеться,  потому  что
жена меня ревнует" - и было бы жестоко сказать девушке: "Я  не  хочу  больше
тебя видеть", - к тому же он знал, что это неправда.
     - Вы скоро найдете себе друзей, - проговорил он наконец. - И вы  можете
писать мне. - Как-то странно улыбнувшись, он добавил: - Вы только  начинаете
жить, - такие вещи не надо принимать  близко  к  сердцу.  Вы  встретите  еще
многих, кто сможет лучше посоветовать и лучше помочь вам, чем я.
     В ответ на это маленькая натурщица обеими руками схватила его руку,  но
тут же снова выпустила, почувствовав, что это слишком  большая  дерзость,  и
стояла, опустив голову. Хилери, глядя сверху  на  ее  шляпку,  согласно  его
желанию не украшенную перьями, почувствовал комок в горле.
     - Забавно, что я даже не знаю, как вас зовут, - сказал он.
     - Айви.
     - Айви? Ну вот, я буду писать вам. Но обещайте,  что  вы  сделаете  все
так, как я вам оказал.
     Девушка подняла голову - сейчас лицо ее было просто  некрасиво,  как  у
ребенка, который едва сдерживается, чтобы не заплакать навзрыд.
     - Обещайте, - повторил Хилери.
     С горькой обидой, выпятив нижнюю губку, она  кивнула  и  вдруг  прижала
руку к сердцу. Жест этот, совершенно непроизвольный и какой-то наивный, чуть
не поколебал решимости Хилери.
     - Теперь вам надо уходить, - сказал он.
     Она всхлипнула, залилась краской, потом вся побелела.
     - И мне даже нельзя пойти попрощаться с мистером Стоуном?
     Хилери помотал головой.
     - Он будет скучать без меня, - сказала она с отчаянием. - Да,  я  знаю,
он будет скучать.
     - И я тоже. Тут уж ничего не поделаешь.
     Она выпрямилась во весь рост;