говорит, что его  с  детства  приучали
ходить в церковь.
     Мистер Стоун (неожиданно): С семисотого года нашей  эры  не  существует
церкви, в которую стоило бы ходить.
     Маленькая натурщица: Да он и не ходит.
     Заглянув в дверь, Хилери увидел  девушку:  пальцами,  перепачканными  в
чернилах, она держала кусок хлеба с маслом; губы у нее были полураскрыты,  -
она готовилась откусить, - а глаза  с  любопытством  устремлены  на  мистера
Стоуна; а он держал в прозрачной руке чайную чашку, и неподвижный взгляд его
уходил куда-то в пространство.
     Однажды, уже в апреле, мистер Стоун, как обычно, еще издали возвестив о
своем приближении запахами твида и печеного картофеля, в пять часов появился
в дверях кабинета Хилери.
     - Она не пришла, - сказал он
     Хилери положил перо на стол
     Это был первый по-настоящему весенний день, и он спросил:
     - В таком случае, быть может,  вы  бы  согласились  разделить  со  мной
прогулку, сэр?
     - Да, - ответил мистер Стоун.
     Они отправились в Кенсингтонский сад. Хилери шел, чуть опустив  голову,
а мистер Стоун - обратив взгляд к своим далеким  мыслям  и  выставив  вперед
седую бородку.
     Звезды крокусов и бледно-желтых нарциссов  сверкали  на  своих  зеленых
небосводах. Почти на каждом дереве ворковал голубь, на каждом кусте распевал
свою песню дрозд. А на дорожках гуляли младенцы в колясочках. Здесь  был  их
рай, и сюда они являлись ежедневно, чтобы с безопасного расстояния  смотреть
на маленьких перепачканных девчурок, которые сидели на траве и нянчили своих
таких же  перепачканных  братишек,  а  также  слушать  бесконечную  болтовню
уличной детворы и учиться решать проблему неимущих классов. Младенцы  сидели
в колясочках и задумчиво сосали  резиновые  соски.  Впереди  колясок  бежали
собаки, позади шли няньки.
     Среди деревьев реял дух Цвета, окутывая их коричневато-лиловой  дымкой;
солнце садилось, окрашивая небо в  шафран.  Стоял  один  из  тех  дней,  что
вызывают в сердце томление, - так же, как луна томит сердца детей.
     Мистер Стоун и Хилери сели на скамью у дороги.
     - Вязы.... неизвестно, с какого времени они приняли вот эту свою форму,
- проговорил мистер Стоун. - У них у всех одна общая душа, так же  как  и  у
людей.
     Он умолк, а Хилери с беспокойством огляделся по сторонам. Но  они  были
на скамье одни. Мистер Стоун снова заговорил:
     - Их форма и равновесие - это и есть их единая душа, они  сохраняют  ее
неизменной от века к веку. Ради этого они и живут. В те дни... -  голос  его
стал глуше, он просто забыл, что он не один - ...когда у людей еще  не  было
общих представлений, им следовало бы брать пример с деревьев.  Вместо  того,
чтобы пестовать множество маленьких душ,  питая  их  различными  теориями  о
загробной жизни, им бы следовало заниматься усовершенствованием существующих
форм, и таким образом сделать более достойной единую, всеобщую  человеческую
душу.
     - Кажется, вязы всегда считались  неподатливыми  деревьями,  -  заметил
Хилери.
     Мистер Стоун повернул голову и, увидев рядом с собой зятя, спросил:
     - Вы, кажется, что-то сказали мне?
     - Да, сэр.
     Мистер Стоун продолжал задумчиво:
     - Быть может, пройдемся?
     Они встали со скамьи и возобновили прогулку... Маленькая натурщица сама
объяснила Хилери, почему она не пришла в тот день.
     - Мне надо было кое с кем встретиться, - сказала она.
     - Предлагали еще работу?
     - Да, друг мистера Френча.
     - Кто же именно?
     - Мистер Леннард. Он скульптор, у него есть студня в Челси.  Он  хочет,
чтобы я ему позировала.
     - Ах, так!
     Она глянула украдкой на Хилери и повесила голову. Хилери  отвернулся  к
окну.
     - Надеюсь, вы понимаете, что значит позировать скульптору?
     За  его  спиной  прозвучал  голос  маленькой  натурщицы,   как   всегда
трезво-деловитый:
     - Он сказал, что у меня как раз такая фигура, какая ему требуется.
     Хилери все стоял, уставившись в окно.
     - Мне казалось, вы не хотели позировать обнаженной.
     - Я не желаю всю жизнь оставаться нищей. Неожиданный ответ  и  странный
тон его заставили
     Хилери обернуться.
     Девушка стояла в полосе солнечного света:  ее  бледные  щеки  покрылись
румянцем, бледные полураскрытые губы порозовели,  глаза  в  оправе  коротких
черных ресниц были широко раскрыты и глядели мятежно,  округлая  юная  грудь
вздымалась, как после долгого бега.
     - Я не хочу всю жизнь только и делать, что писать под диктовку.
     - Ну что ж...
     - Мистер Даллисон, я не хотела... это я только так сказала, право же! Я
буду делать только то, что вы мне велите, да, да!
     Хилери  глядел  на  нее  критическим,  недоверчивым   взглядом,   будто
спрашивал: "Что ты такое? Подлинно редкое издание или же...?" - точно  таким
взглядом, каким уже смутил ее однажды.
     Наконец он сказал:
     - Поступайте так, как считаете нужным. Я никогда никому не даю советов.
     - Я же знаю, что вы не хотите, чтобы я позировала скульптору, а раз  вы
не хотите, значит, и мне не хочется, я даже рада отказаться.
     Хилери улыбнулся.
     - Вам разве не нравится работать у мистера Стоуна?
     Маленькая натурщица сделала гримаску.
     - Мистер Стоун мне нравится: такой смешной старичок.
     - Да, это общее мнение, - ответил Хилери, - но, видите ли, мистер Стоун
считает, что это не од, а мы смешные.
     Маленькая натурщица тоже слегка  улыбнулась.  Полоса  солнечного  света
тянулась теперь позади нее - девушка стояла на  фоне  миллиона  плавающих  в
воздухе золотых пылинок, и на мгновение Хилери  почудилось:  это  юная  Тень
Весны, ожидающая, что принесет ей грядущий год.
     Мистер Стоун, сказав из-за двери "Я готов", прервал их беседу...
     Хотя положение девушки в доме на первый взгляд  казалось  укрепившимся,
время от времени какой-нибудь маленький инцидент - так, пустяки,  соломинки,
поднятые  ветром,  -  показывал,  какие  чувства   скрываются   за   внешним
дружелюбием, за  той  осторожной  и  почти  извиняющейся  манерой,  с  какой
обращаются к бедным и  слабым,  -  манерой,  столь  характерной  для  людей,
обладающих тем, что Хилери называл "общественной совестью". Всего за три дня
до того, как он сидел в раздумье подле бюста Сократа, Сесилия,  приглашенная
к завтраку, бросила такое замечание:
     - Конечно, никто не в состоянии разобрать  папин  почерк,  я  знаю,  но
почему бы ему не  диктовать  машинистке,  а  не  этой  девчушке?  Машинистка
справилась бы вдвое быстрее. Просто не понимаю.
     Ответ Бианки последовал несколькими секундами позже.
     - Быть может, это понимает Хилери?
     - Тебе неприятно, что она приходит сюда? - спросил он.
     - Нет, не очень. А что?
     - По твоему тону я заключил, что тебе это неприятно.
     - Я не сказала, что мне неприятно то, что она приходит работать к отцу.
     - А разве она приходит еще за чем-нибудь?
     Сесилия, быстро опустив глаза в  тарелку,  сказала,  пожалуй,  чересчур
поспешно:
     - Папа все-таки невероятно эксцентричен.
     В последующие три дня в те часы, когда приходила  маленькая  натурщица,
Хилери уходил из дому.
     Вот это и было второй  причиной,  почему  в  то  утро  первого  мая  он
довольно охотно пошел навестить миссис Хьюз, проживавшую на  Хаунд-стрит,  в
Кенсингтоне.

ГЛАВА VI

ПЕРВОЕ ПАЛОМНИЧЕСТВО НА ХАУНД-СТРИТ

     Хилери и его маленький бульдог вступили на Хаундстрит с  ее  восточного
конца. То была серая улица, застроенная трехэтажными домами одного и того же
архитектурного стиля. Почти все входные двери были  открыты,  и  на  порогах
младенцы и ребятишки постарше вкушали  радость  пасхальных  праздников.  Они
сидели тихо, с самым апатичным видом, лишь  кое-где  вдруг  кто-то  зашумит,
послышатся шлепки... Почти все дети были очень грязны; некоторые щеголяли  в
целых башмаках, на других были только жалкие остатки обуви,  двое  или  трое
были вовсе разуты. Много детей играло возле сточной канавы. Их пронзительные
крики и лихорадочные движения навели Хилери на мысль, что  принадлежность  к
данной "касте" требует от них особой жизненной установки: "Сегодня мы живем;
завтра, если ему суждено наступить, будет таким же, как сегодня".
     Не отдавая себе в том отчета, он шел по самой середине улицы;  Миранда,
которой еще никогда в жизни не приходилось опускаться  столь  низко,  бежала
вслед за ним и, поднимая на него глаза, казалось, говорила: "Одно условие  я
все же ставлю: я не вступаю здесь в разговоры ни с одной собакой".
     По счастью, собак вокруг не было, зато попадалось  множество  кошек,  и
все очень тощие.
     В верхних окнах  домов  Хилери  видел  бедно  одетых  женщин  -  каждая
занималась каким-нибудь делом, время от времени бросая его, чтобы  выглянуть
в окно. Но вот Хилери дошел до конца улицы, путь ему  преградила  стена.  Он
повернул назад и, так же шагая посреди мостовой, прошел ее снова из конца  в
конец. Ребятишки равнодушно таращили глаза на его высокую фигуру, как видно,
чувствуя, что он не принадлежит к тем, для которых, как и для них самих,  не
существует завтра.
     Дом номер один по Хаунд-стрит был,  бесспорно,  украшением  улицы,  ибо
примыкал к саду, относящемуся к дому  рангом  повыше.  Входная  дверь  была,
однако, не закрыта, и, потянув за обрывок веревки от звонка, Хилери вошел.
     Первое, что он заметил, это запах - не то чтобы уж очень  скверный,  но
не  слишком  приятный:  смешанный  запах  стирки  и  крашеных  стен,  слегка
разбавленный ароматом копченой селедки. Второе, что заметил Хилери, был  его
собственный серебристый бульдог, который стоял на пороге, разглядывая рыжего
котенка. Это крохотное, яростно выгибавшее спину существо пришлось прогнать,
чтобы дать бульдогу войти. Третье, что заметил Хилери, была низенькая хромая
женщина, стоявшая в дверях одной из  комнат.  Скуластое  лицо  ее  с  широко
раскрытыми светло-серыми глазами и темными ресницами выражало терпение;  она
опиралась о ручку двери, давая отдых хромой ноге.
     - Не знаю, есть ли там кто  наверху,  -  сказала  она.  -  Я  бы  пошла
спросила, да вот нога у меня болит.
     - Да-да, я понимаю, - ответил Хилери. - Очень вам сочувствую.
     - Она у меня вот уж пять лет такая,  -  сказала  женщина,  вздохнув,  и
хотела было уйти обратно в комнату.
     - И ничего нельзя сделать?
     - Раньше я думала, что можно, но, говорят, задета  кость;  я  с  самого
начала запустила болезнь.
     - Но почему же?
     - Некогда было этим заниматься, - сказала женщина, словно оправдываясь,
и  вошла  к  себе;  комната  была  так  заполнена   фарфоровыми   чашечками,
фотографиями, цветными  открытками,  восковыми  фруктами  и  тому  подобными
украшениями, что для огромной кровати, казалось, не хватало места.
     Простившись  с  женщиной,  Хилери  стал  подниматься  по  лестнице.  На
следующем этаже он остановился. Здесь, в  комнате  с  окном  во  двор,  жила
маленькая натурщица.
     Он огляделся. Обои в коридоре были тускло-оранжевого цвета, ставень  на
окне оторвался, и тут тоже, все собой заполняя, царил запах краски, стирки и
копченой селедки. Хилери почувствовал тошноту, какой-то внутренний  протест.
Жить  здесь,  подниматься  по  этим  ступеням,  проходить  мимо  засаленных,
отвратительного цвета стен, ступать по этой грязной дорожке, дышать этими. И
так каждый день - да нет, два... четыре.... шесть - кто знает, сколько раз в
день? И то чувство, которое первым; привлекает или отвращает, первым, вместе
с зарождением культуры тела, становится привередливым и последним изгоняется
из храма чистого духа; то чувство, отшлифовке которого служит все воспитание
и образование; то чувство, которое, всегда опережая человека хотя бы на один
дюйм, способно  тормозить  развитие  наций  и  парализовать  все  социальные
начинания,  -  Чувство  Обоняния  -  пробудило  в  Хилери  его  многовековой
аристократизм, подняло рой призраков всех Даллисонов,  более  трех  столетий
служивших церкви или государству. Оно воскресило  души  всех  привычных  ему
запахов, и к ним еще примешалось  овеянное  свежим  воздухом  и  продушенное
лавандой   эстетическое   чувство.   Оно   вызвало   простую,   совсем    не
экстравагантную потребность безупречной чистоты. И  хотя  Хилери  знал,  что
анализ подтвердит одинаковость состава его крови и крови жильцов этого дома,
и понимал также, что сложный запах краски,  стирки  и  копченой  селедки,  в
сущности, вполне безвредный запах, он тем не менее хмуро глядел на  дверь  в
комнату маленькой натурщицы;  ему  вспомнилось,  как  поморщился  носик  его
племянницы, когда она описывала этот дом. Сопровождаемый  своим  серебристым
бульдогом, Хилери стал подниматься дальше по лестнице.
     Когда высокая тонкая фигура Хилери,  его  доброе  озабоченное  лицо,  а
затем и светлые агатовые  глаза  собачонки,  выглядывающей  из-за  его  ног,
показались у открытой двери одной из  комнат  верхнего  этажа,  их  встретил
только младенец, сидевший посреди комнаты в деревянном ящике. Младенец этот,
очень похожий на кусочек замазки, которому природа случайно  приделала  пару
подвижных черных глаз, был обряжен в женскую вязаную кофту,  -  она  целиком
закрывала ему ножки и ручки, так что  ничего,  кроме  его  головы,  не  было
видно. Кофта отделяла его от древесных  стружек,  на  которых  он  сидел,  а
поскольку он еще не постиг искусства вставать на ноги, стенки ящика отделяли
его от всего остального мира. Изолированный от своего царства, подобно  царю
всея Руси, он сидел  в  полном  бездействии.  Его  владения  вмещали  жалкую
кровать, два стула и хромоногий умывальник,  под  сломанную  ножку  которого
была подставлена старая скамеечка. Платья и верхняя одежда висели на  вбитых
в стену гвоздях. У камина были расставлены кастрюли, на голом сосновом столе
стояла  швейная  машина.  Над  кроватью  висела  олеография  с  изображением
рождества  Христова,  -  очевидно,  приложение  к   рождественскому   номеру
какого-нибудь журнала, - а над ней штык, и под  штыком  чья-то  безграмотная
рука начертала печатными буквами на клочке грубой  бумаги  следующие  слова:
"Штыком этим заколол троих под Элендслаагте {Поселок в Южной  Африке,  место
одного  из  боев  англо-бурской  войны.}  С.  Хьюз".  Стены  были   украшены
фотографиями, на подоконнике стояли два поникших папоротника.  Все  в  целом
свидетельствовало  об  отчаянных  усилиях  блюсти  чистоту   и   опрятность.
Громоздкий буфет с неплотно закрытыми дверцами был набит всем тем,  чему  не
следовало быть на виду. Окно в этом царстве младенца  было  плотно  закрыто;
пахло здесь краской, стиркой и копченой селедкой - и кое-чем другим.
     Хилери  посмотрел  на  ребенка,  ребенок  посмотрел  на   него.   Глаза
крохотного серого человеческого существа, казалось, спрашивали:
     "Ты ведь не мама?"
     Хилери нагнулся и дотронулся  до  его  щечки.  Ребенок  мигнул  черными
глазами.
     "Ну, конечно, ты не мама", - как будто хотел он сказать.
     У  Хилери  сдавило  горло;  он  повернулся  и  стал  спускаться   вниз.
Остановившись возле комнаты маленькой натурщицы, он постучал и,  не  получив
ответа, повернул ручку двери. Небольшая квадратная комнатка  была  пуста.  В
ней было достаточно чисто и аккуратно,  стены  склеены  сравнительно  новыми
обоями в розовых цветочках. Через открытое окно виднелось грушевое дерево  в
полном цвету. Хилери осторожно  прикрыл  дверь,  стыдясь  того,  что  вообще
открывал ее.
     На лестничной площадке, глядя на него в упор черными глазами  -  такими
же, как у того младенца наверху, - стоял человек  среднего  роста,  крепкого
сложения, с коротко подстриженными темными волосами; его  широкое  скуластое
лицо с прямым носом и черными усиками так загорело, что казалось коричневым.
Он был одет в форменную одежду метельщика  улиц:  просторная  синяя  куртка,
брюки засунуты в сапоги, доходящие  до  середины  икр.  В  руках  он  держал
фуражку.
     После нескольких минут обоюдного лицезрения Хилери спросил:
     - Вы, очевидно, мистер Хьюз?
     - Да.
     - Я заходил повидать вашу жену.
     - Вот как!
     - Вы, вероятно, знаете, кто я.
     - Да, я вас знаю.
     - К сожалению, дома у вас я не застал никого, кроме вашего ребенка.
     Хьюз указал фуражкой на комнату маленькой натурщицы.
     - А я думал, вы, может, ее повидать заходили. - сказал он.  Его  черные
глаза злобно горели; в выражении лица  было  нечто  большее,  чем  классовая
ненависть.
     Хилери слегка покраснел и,  не  отвечая,  бросив  на  Хьюза  испытующий
взгляд, прошел мимо  и  стал  спускаться  по  лестнице.  Миранда  не  успела
последовать за ним. Она стояла на верхней ступеньке, чуть приподняв лапку.
     "Я не знаю этого человека, - казалось, говорила она, -  но  он  мне  не
нравится".
     Хьюз усмехнулся.
     - Бессловесную тварь я никогда не обижу,  -  сказал  он,  -  иди,  иди,
дворняжка!
     Подстегнутая словом, которого она не предполагала  когда-либо  услышать
по своему адресу, Миранда поспешно сбежала вниз.
     "Он вел себя умышленно дерзко", - думал Хилери, шагая прочь от дома.
     - "Вест-министерскую", сэр? Ах ты, господи... - Костлявая дрожащая рука
протягивала  ему  зеленоватую  газету.  -  По  такому  времени  года   ветер
прямо-таки немыслимо холодный.
     Перед Хилери стоял очень старый человек в очках в  железной  оправе,  с
распухшим носом, вытянутой верхней губой и длинным подбородком. Он  нарочито
долго возился, ища сдачу с шестипенсовика.
     - Ваше лицо мне знакомо, - сказал Хилери.
     - Ну, еще бы. Вы же бываете  в  этом  магазине  в  табачном  отделе.  Я
частенько вижу, как вы туда заходите. А иной раз покупаете "Пэл-Мэл" у  того
вон парня. - Он сердито тряхнул головой, указывая влево, где  стоял  человек
помоложе его с кипой газет цветом побелее, чем  "Вест-минстерская".  В  этом
жесте  старика  отразились  долгие  годы   зависти,   ревности,   обиды   на
несправедливость судьбы. "По праву это ведь газета моя, - казалось, хотел он
сказать, - а ее продает такой вот парень из низов, загребает мои барыши".
     - Я продаю "Вест-министерскую", - продолжал старик. - Я и сам читаю  ее
по воскресеньям. Газета для джентльменов, для людей  высших  классов,  хоть,
признаться, ее политические взгляды... Но, посудите сами, сэр, если этот тип
продает здесь "Пэл-Мэл"... - Он доверительно понизил голос. -  Ведь  у  него
столько господ покупает, а господ -  я  хочу  сказать,  настоящих  господ  -
осталось не так-то много, чтоб мне уступать их  другому.  Хилери,  слушавший
старика из деликатности, вдруг вспомнил:
     - Вы ведь живете на Хаунд-стрит?
     Старик с готовностью ответил:
     - Ах, господи, да, конечно же, сэр! В доме номер  один,  и  зовут  меня
Крид. А вы тот самый господин, к которому девушка ходит переписывать книгу.
     - Она не мою книгу переписывает.
     - Ну да, она ходит к старому господину. Я знаю его. Он однажды  заходил
ко мне. Пришел как-то в воскресенье утром. "Вот вам фунт табаку, -  говорит.
- Вы прежде были лакеем? Через пятьдесят лет  лакеев  больше  не  будет".  И
ушел. Он, видать, не совсем... - Дрожащей рукой старик постучал себя по лбу.
     - Семья по фамилии Хьюз живет, кажется, в одном с вами доме?
     - У них-то я и снимаю комнату! Вчера тут  одна  дама  все  выспрашивала
меня про них. Может статься, это ваша супруга, сэр?
     А глаза старика в то же время как будто обращались  с  речью  к  мягкой
фетровой шляпе Хилери: "Да-да, мы видели таких, как вы,  и  в  самых  лучших
домах. Вас принимают там за вашу ученость, и вы умеете вести себя  так,  как
оно и следует настоящему джентльмену".
     - Это, очевидно, была моя свояченица.
     - Ах, господи! Она уж сколько раз покупала  у  меня  газету.  Настоящая
леди, не из тех, кто... - Он  опять  перешел  на  доверительный  тон.  -  Вы
понимаете, что я хочу сказать, сэр? Не из тех, кто покупает готовые  вещи  в
таких вот огромных магазинах. Ее я хорошо знаю!