оторого жизнь уже утратила сложность.
     Остро сознавая свою врожденную неспособность к решению  этого,  вернее,
любого вопроса, за исключением разве лишь вопросов, касающихся литературного
мастерства, он встал из-за стола и, кликнув Миранду, вышел из дому. Он вдруг
надумал посетить миссис Хьюз на Хаунд-стрит и своими глазами увидеть, каково
там положение дел. Но была еще и другая причина, почему ему  хотелось  пойти
туда...

ГЛАВА IV

МАЛЕНЬКАЯ НАТУРЩИЦА

     Когда прошедшей осенью Бианка  задумала  писать  свою  картину  "Тень",
никто не был так  изумлен,  как  Хилери,  когда  она  именно  его  попросила
подыскать ей натурщицу. Не зная сюжета картины и уже многие  годы,  а  может
быть, даже и никогда не имея доступа в духовный мир жены, он ответил:
     - А ты не хочешь, чтобы тебе позировала Тайми?
     - У нее слишком прозаическая внешность, мне нужен совсем другой  типаж.
И затем, леди мне не годится. Фигура должна быть полуобнаженной.
     Хилери усмехнулся.
     Бианка прекрасно знала, почему: потому что она делила  всех  женщин  на
леди и на прочих, - и она поняла также, что усмешка эта относится не столько
к ней, сколько к нему самому, так как втайне он соглашался с таким делением.
     Неожиданно она и сама усмехнулась.
     Вся история их совместной жизни выразилась в этих  двух  усмешках.  Они
были  полны  смысла,  они  говорили  о  бесчисленных   часах   сдерживаемого
раздражения,  о  многих  неоправдавшихся  надеждах  и  безуспешных  попытках
сблизиться. Они явились наивысшим, убедительнейшим  доказательством  полного
расхождения  двух  жизненных  путей  -  расхождения  медленного,  отнюдь  не
преднамеренного и тем более безнадежного, что развивалось оно так спокойно и
постепенно. Между ними никогда не происходило открытых ссор, потому что  оба
придерживались просвещенных взглядов на брак, но они все  время  усмехались,
усмехались  так  часто  я  в  течение  стольких  дет,  что  трудно  было  бы
представить себе людей более далеких друг другу. Усмешки эти  не  давали  им
признаться даже самим  себе,  до  какого  трагического  состояния  дошла  их
супружеская жизнь. Правда, хотя ни Бианка, ни Хилери не могли удержаться  от
них, усмешки не были умышленными и не имели своей целью ранить: они исходили
от враждебно настроенных душ и появлялись на лицах так же непроизвольно, как
падает на гладь воды лунный свет.
     Хилери два  вечера  подряд  провел  среди  своих  приятелей-художников,
пытаясь на основании некоторых указаний Бианки найти натурщицу для "Тени". И
наконец нашел. Фамилию ее, Бартон, и адрес дал ему художник Френч,  писавший
только натюрморты.
     - Мне она ни разу не позировала, - пояснил  Френч.  -  Это  моя  сестра
отыскала ее где-то в одном из западных графств. У девицы в прошлом, кажется,
какая-то история. Какая именно, мне неизвестно. По-моему, она приехала  сюда
недавно, всего месяца три назад,
     - Она уже больше не позирует вашей сестре?
     - Нет, сестра вышла замуж и уехала в Индию.  Не  знаю,  станет  ли  эта
особа позировать полуобнаженной. Но думаю, что станет. Все равно,  рано  или
поздно она к этому  придет.  Так  пусть  начинает  теперь,  тем  более,  что
позировать придется женщине. В ней есть что-то привлекательное.  Попробуйте,
может, подойдет.
     И с этими словами Френч снова принялся за свой натюрморт,  от  которого
его оторвал разговор с Хилери.
     Хилери написал девушке, приглашая ее зайти. Она явилась в тот же  день,
перед самым обедом.
     Хилери застал ее у себя в кабинете: она стояла посреди комнаты,  словно
не смея приблизиться к мебели. Уже темнело, и он едва разглядел ее лицо. Она
стояла  не  шевелясь,  всем  своим  видом  выражая  терпение;  на  ней  была
поношенная коричневая юбка, бесформенная блузка и голубовато-зеленый берет с
помпоном. Хилери включил свет. Он увидел круглое личико с широкими  скулами,
глаза, как незабудки, короткие, черные, как сажа, ресницы и слегка раскрытые
губы. Трудно было судить о ее фигуре  в  этой  старой,  потрепанной  одежде;
видно было только, что росту она среднего,  что  шея  у  нее  белая,  голова
хорошо посажена, а волосы русые и густые. Хилери заметил, что подбородок ее,
хотя и хорошей формы, слишком мал и мягок. Но  что  сразу  бросилось  ему  в
глаза - это ее выражение терпеливого ожидания, словно  где-то  за  пределами
настоящего она видит нечто, необязательно приятное, что непременно наступит.
Не знай он от Френча, что она приехала  из  деревни,  он  принял  бы  ее  за
городскую жительницу - так она была бледна. Во всяком случае,  ее  внешность
не казалась "слишком прозаической". Однако речь ее,  с  легкой  картавостью,
характерной для западных диалектов, звучала в  достаточной  мере  прозаично:
девушка говорила только о продолжительности  сеансов  и  плате,  которую  ей
положат. Посреди разговора она вдруг упала  в  обморок,  и  Хилери  пришлось
приводить ее в чувство печеньем и ликером, который  он  впопыхах  принял  за
коньяк. Оказалось, что в последний раз она ела накануне утром, и завтрак  ее
состоял из чашки чая. Хилери ее пожурил и услышал такой прозаический ответ:
     - Если нет денег, ничего не купишь... Мне тут не к кому  обратиться,  я
ведь не здешняя.
     - Значит, вы не могли найти работы?
     - Не могла,  -  мрачно  ответила  маленькая  натурщица.  -  Я  не  хочу
позировать так, как им всем хочется. Уж если не останется ничего другого...
     Кровь  бросилась  ей  в  лицо,  но  в  следующее  мгновение  оно  снова
побледнело.
     "Ага, - подумал Хилери, - кое-какой опыт у нее уже есть".
     Ни он, ни его жена не могли оставаться равнодушными перед лицом нищеты,
но филантропия их проявлялась  по-разному.  Хилери  был  просто-напросто  не
способен отказывать в помощи тому, кто протягивал к  нему  руку.  А  Бианка,
державшаяся более здоровых взглядов  в  социальных  вопросах,  считала,  что
благотворительность порочна и в правильно организованном обществе  никто  не
должен нуждаться в милостыне. Всех,  кто  к  ней  за  этим  обращался,  она,
подобно Стивну, отсылала в "Общество по предотвращению  нищенства",  которое
не  жалело  ни  времени,  ни  сил,  чтобы  подтвердить  самые  худшие   свои
предположения.
     Но в данном; случае прежде всего, конечно,  необходимо  было  накормить
бедную  девушку,  а  уж  потом  выяснять,  насколько   сносны   условия   ее
существования. Оказалось, что сносными  их  назвать  нельзя,  и  требовалось
устроить ее как-нибудь получше. А так как в благотворительных  делах  всегда
желательно убивать одним ударом двух зайцев, тут же  договорились  с  миссис
Хьюз, домашней швеей, у которой сдавалась комнатка без мебели, - миссис Хьюз
была готова получать за нее четыре, а  то  и  три  с  половиной  шиллинга  в
неделю. Подыскали и обстановку: скрипучую кровать, умывальник, стол,  комод,
коврик, два стула, кое-какую кухонную посуду, старые фотографии  и  гравюры,
хранившиеся где-то в глубине шкафов, а также маленькие  часы,  которые  иной
раз забывали показывать время. Все это я еще кое-что  самое  необходимое  из
одежды было отправлено в фургончике  по  месту  назначения  вместе  с  тремя
папоротниками, уже почти отжившими свой век, и горшком с растением,  носящим
название "Девичья честь".  Вскоре  после  этого  девушка  пришла  позировать
Бианке. Она оказалась очень тихой и безропотной натурщицей,  и  ей  даже  не
пришлось стоять полуобнаженной, потому что Бианка в конце концов решила, что
лучше изобразить "Тень" одетой: она свободно обсуждала обнаженную  натуру  и
могла вполне спокойно смотреть на нее, но,  когда  дело  доходило  до  того,
чтобы самой писать неодетых людей, ее  охватывало  непреодолимое  физическое
отвращение.
     Хилери,  которого  маленькая  натурщица   интересовала,   как   всякого
интересовал бы человек, от  голода  свалившийся  без  чувств  к  его  ногам,
заходил иной раз в студию и  сидел,  поглядывая  на  изголодавшуюся  девушку
добрыми,  чуть  прищуренными  глазами.  Всем  своим  видом  он   подтверждал
справедливость того, что говорили о  нем  знакомые:  "Хилери  способен  дать
целую милю крюку, только бы не наступить на муравья". Маленькая натурщица  с
той самой минуты, как он влил ликер сквозь ее стиснутые зубы, почувствовала,
очевидно, что он имеет какие-то права  на  нее,  ибо  только  для  его  ушей
сберегала она сваи маленькие прозаические новости. Она  сообщала  ему  их  в
саду, по дороге на  сеанс  или  после  сеанса,  либо  останавливалась  возле
кабинета Хилери, а иногда и заходила в самый кабинет  и  держала  себя,  как
ребенок, который пришел к взрослому показать свой  ушибленный  пальчик.  Она
могла сказать совершенно неожиданно: "Мистер Даллисон, а  я  за  эту  неделю
скопила четыре шиллинга" или: "Мистер Даллисон, а старый Крид пошел  сегодня
в больницу".
     Лицо ее, уже не такое бескровное, как в тот первый вечер, все еще  было
бледно и в холодную погоду покрывалось пятнами; на висках у  нее  проступали
жилки, а под глазами лежали тени. Губы ее так  всегда  и  оставались  слегка
раскрытыми, и по-прежнему казалось, что она ждет и боится чего-то; она  была
похожа на маленькую мадонну или Венеру с картины Боттичелли. Этот ее  взгляд
в сочетании с  простоватостью  речи  придавал  известную  остроту  всему  ее
облику.
     В первый день  рождества  к  обозрению  уже  законченной  картины  были
допущены мистер Пэрси, заехавший по дороге (он "прогуливал  свой  авто"),  и
другие  ценители  искусства.  Бианка  пригласила  на  эту   церемонию   свою
натурщицу, рассчитывая, что таким образом  поможет  девушке  подыскать  себе
новую работу. Но маленькая натурщица, сразу юркнув куда-то  в  угол,  так  и
осталась стоять там, спрятавшись  за  старым  холстом.  Те  из  гостей,  кто
замечал ее и улавливал сходство с изображением на  картине,  с  любопытством
поглядывали на девушку и проходили мимо, замечая вполголоса, что она в общем
очень интересный типаж. Заговаривать с ней они не пробовали,  опасаясь,  что
не найдут с ней общего языка. А возможно, они боялись, как бы  их  обращение
не показалось ей покровительственным. Так или иначе, но она промолчала  весь
вечер. Хилери это было неприятно. Он то и дело подходил к девушке, улыбался,
вызывал ее на разговоры, шутил; но она на все  отвечала  лишь:  "Да,  мистер
Даллисон" или "Нет, мистер Даллисон".
     Увидев его в тот момент, когда он  возвращался  после  одной  из  таких
коротеньких  бесед,   художественный   критик,   стоявший   возле   картины,
многозначительно  улыбнулся,  и  глаза  его  на  круглом,  гладко   выбритом
чувственном лице приобрели зеленоватый оттенок,  словно  жир  в  черепаховом
супе.
     Еще два человека обратили на девушку особое внимание - старые знакомые,
мистер Пэрси и мистер Стоун. Мистер Пэрси подумал: "она в общем недурненькая
девочка", и глаза его то и дело обращались в ее сторону.
     То, что девушка была профессиональной натурщицей, придавало  ей  в  его
глазах что-то пикантное и запретно-соблазнительное.
     Мистер Стоун тоже заметил девушку, но выразил это несколько  иначе.  Он
подошел к ней, как всегда, как-то  странно,  по-своему,  будто  видел  перед
собой только ее одну.
     - Вы живете не в семье? - спросил он. - Я зайду к вам.
     Если бы это неожиданное предложение исходило от критика или от  мистера
Пэрси, оно носило бы один смысл, в устах же мистера Стоуна оно,  само  собой
разумеется, значило другое. Сказав то, что он хотел сказать, автор "Книги  о
всемирном братстве" отвесил поклон,  повернулся  и  отошел.  Поняв,  что  он
ничего, кроме двери, перед собой  не  видит,  все  расступились,  давая  ему
дорогу. За спиной его, как это бывало всегда, послышались восклицания:
     - Удивительный старик!
     - Вы знаете, он круглый год купается в Серпантайне.
     - И, говорят, сам себе готовит  еду  и  убирает  свою  комнату,  а  все
остальное время пишет какую-то книгу.
     - Чудак, да и только!

ГЛАВА V

КОМЕДИЯ НАЧИНАЕТСЯ

     Улыбавшийся художественный критик был, как и все люди,  достоин  скорее
жалости,  нежели  порицания.   Ирландец   по   крови,   человек   недюжинных
способностей, он вступил в жизнь преисполненный высоких идеалов и веры в то,
что никогда им не изменит. Он мечтал служить искусству, служить  преданно  и
бескорыстно, но однажды, руководимый чувством личной мести, дал волю  своему
желчному темпераменту и с тех пор уже не знал, когда он снова вдруг  у  него
сорвется с цепи, как пес, который возвращается потом домой весь вымаранный в
грязи. Более того, постепенно он перестал казнить себя за  такие  срывы.  Он
растерял один за другим все свои  идеалы.  Теперь  он  жил  одиноко,  утратя
чувства стыда и собственного  достоинства  и  черпая  утешение  в  виски,  -
человек озлобленный, заслуживающий  жалости  и,  когда  навеселе,  довольный
жизнью.
     Он уже успел обильно закусить до того, как  пришел  к  Бианке  на  этот
рождественский праздник, но к четырем  часам  винные  пары,  помогавшие  ему
воспринимать мир как вполне приятное место, почти улетучились, и  его  снова
мучило желание выпить. А может быть, увидев эту девушку с  мягким  взглядом,
он почувствовал, что она должна принадлежать ему, и  испытывал  естественное
раздражение при мысли, что она принадлежит или  будет  принадлежать  кому-то
другому.  Весьма  вероятно  также,  что  органическая  мужская  неприязнь  к
творениям женщин-художниц привела его в скверное расположение духа.
     Два дня спустя в одной из ежедневных газеток  появилась  такая  заметка
без подписи: "Мы узнали, что  в  галерее  Бенкокс  вскоре  будет  выставлена
картина "Тень", написанная Бианкой  Стоун,  являющейся,  как  то  мало  кому
известно, женой писателя Хилери Даллисона. Картина эта весьма fin de  siecle
и с неприятным сюжетом: на ней изображена женщина, надо  полагать,  уличная,
стоящая в свете газового фонаря, -  произведение  довольно  анемичное.  Если
мистер  Даллисон,  который  находит  модель,  служившую   художнице,   очень
интересной,  пожелает  воплотить  ее  в  одном   из   своих   очаровательных
стихотворений, результат, мы надеемся, будет полнокровнее".
     Зеленовато-белый клочок бумаги,  содержащий  эту  заметку,  был  вручен
Хилери женой во время завтрака. Щеки его медленно залились  краской;  Бианка
не отрывала глаз от этих покрасневших щек. Быть  может,  мелочи  и  в  самом
деле, как говорят философы, имеют большое прошлое, являясь  лишь  последними
звеньями длинной цепи фактов; во всяком случае, они часто приводят  к  тому,
что нельзя не считать серьезным результатом.
     Супружеские отношения между Хилери и его женой,  до  сих  пор  носившие
характер хотя бы формального брака, с этого момента резко изменились.  После
десяти часов вечера их жизни протекали так далеко одна от другой,  как  если
бы они  жили  в  разных  домах.  И  не  было  сделано  ни  малейших  попыток
объясниться, не последовало ни упреков, ни оправданий: один поворот ключа  в
двери - и все, и даже это было лишь символом, ибо произошло только  однажды,
чтобы избежать грубости прямого объяснения. Подобного намека вполне  хватило
для такого человека,  как  Хилери,  чья  деликатность,  боязнь  очутиться  в
смешном положении и  способность  замыкаться  в  себе  совершенно  исключали
дальнейшие слова или  поступки.  Оба  при  этом,  вероятно,  сознавали,  что
объяснять, собственно, и  нечего.  Анонимный  double  entente  {Двусмыслица;
(здесь) двусмысленный  намек  (франц.).}  не  являлся,  в  сущности,  веским
доказательством, которое могло бы послужить причиной разрыва супружеских уз.
Беда лежала значительно глубже: раненое женское самолюбие, сознание, что она
более не любима, - все это давно взывало к отмщению.
     Однажды утром, дня через три после этого  случая,  невольная  виновница
его явилась в кабинет к Хилери и,  приняв  свою  всегдашнюю  позу  покорного
терпения, выложила ему свои маленькие новости. Как и всегда, они и  в  самом
деле были невелики, и, как всегда, от нее веяло беспомощностью -  ребенок  с
ушибленным пальчиком. У нее нет больше работы, сказала  она,  она  задержала
недельную плату за комнату, она не знает, как теперь быть.  Миссис  Даллисон
говорит, что она ей больше не нужна, - ну что она такого сделала, она просто
не понимает! Картина окончена, это правда, но ведь миссис Даллисон  обещала,
что будет писать ее еще раз, для другой картины...
     Хилери молчал.
     ...а этот старый джентльмен, мистер Стоун, заходил  к  ней.  Он  хочет,
чтобы она приходила и писала под диктовку его книгу - два  часа  в  день,  с
четырех до шести, по шиллингу за час.  Как  ей  поступить:  согласиться?  Он
сказал, что книгу свою он будет писать еще много лет.
     Прежде чем ответить, Хилери целую минуту стоял  молча,  глядя  в  огонь
камина. Маленькая натурщица украдкой вскинула глаза,  и  в  этот  момент  он
обернулся и посмотрел на нее. Девушка смутилась. И в самом деле, взгляд  был
критический и недоверчивый - так Хилери  глядел  бы  на  антикварную  книгу,
сомневаясь в ее подлинности.
     - А вы не думаете, - проговорил он наконец, - что для Вас, быть  может,
самое лучшее вернуться в деревню?
     Маленькая натурщица решительно замотала головой.
     - Нет, ни за что!
     - Почему же все-таки - нет? Жизнь, которую вы теперь  ведете,  для  вас
совсем не подходящая.
     Девушка снова взглянула на него украдкой, потом сказала угрюмо:
     - Я не могу туда вернуться.
     - Почему? Ваши родные плохо к вам относятся?
     Она покраснела.
     - Нет, просто я не хочу туда ехать. - Поняв по выражению  лица  Хилери,
что деликатность запрещает ему продолжать расспросы, она оживилась: - Старый
джентльмен говорит, что работа у него даст мне независимость.
     - Ну что ж, - ответил ей Хилери, пожав плечами. - Тогда  вам,  пожалуй,
следует принять его предложение.
     Она шла по дорожке от дома и то и дело оборачивалась, словно хотела еще
раз выразить свою благодарность.
     Когда Хилери немного погодя оторвался от рукописи и посмотрел  в  окно,
девушка все еще не ушла: она стояла  возле  палисадника  и  смотрела  сквозь
кусты сирени на дом, и вдруг легонько подпрыгнула, словно ребенок,  которого
отпустили  из  школы.  Хилери  встал  взволнованный.  Этот  ребяческий  жест
осветил, как луч  фонаря,  чужую,  неизвестную  для  него  жизнь.  Он  остро
почувствовал, как одинока эта девочка  -  без  денег,  без  друзей,  одна  в
огромном городе.
     Прошли январь, февраль и март, и  осе  это  время  маленькая  натурщица
ежедневно приходила писать под диктовку "Книгу о всемирном братстве".
     В комнату  мистера  Стоуна  -  он  настоял  на  том,  чтобы  самому  ее
оплачивать, - никто из слуг никогда не входил. Она была на нижнем  этаже,  и
всякий, кто между четырьмя и шестью часами вечера проходил  мимо  ее  двери,
мог слышать, как старик медленно диктует, время от  времени  останавливаясь,
чтобы произнести какое-нибудь слово по буквам.  Эти  два  часа,  как  видно,
посвящались  переписке  набело  всего  того,  что  он  успевал  сделать   за
предыдущие семь часов.
     В пять часов за дверью неизменно  слышался  стук  посуды  и  раздавался
голосок маленькой натурщицы - ровный, негромкий, деловитый - как всегда, она
делала какие-то незначительные замечания, - а затем и голос мистера  Стоуна,
который тоже делал замечания, явно не  имевшие  никакой  связи  с  тем,  что
говорила его юная приятельница.  Однажды,  когда  дверь  случайно  оказалась
открытой, Хилери услышал следующий разговор:
     Маленькая натурщица: Мистер Крид говорит, что прежде он был  лакеем.  У
него ужасно некрасивый нос.

                                  (Пауза.)

     Мистер Стоун: В те дни люди были поглощены самосозерцанием. Их  дела  и
занятия казались им столь важными...
     Маленькая натурщица: Мистер Крид говорит, что все его  сбережения  ушли
на докторов.
     Mистер Стоун: ...но это было не так.
     Маленькая натурщица: Мистер Крид