- Тот старый джентльмен, что заходил к вам, - ее отец.
     -  Да  ну?  Вот  какое  дело.  -  Старый  лакей  умолк,  как  видно,  в
замешательстве. Брови Хилери начали проделывать сложные  эволюции  -  верный
признак того, что он собирается подвергнуть испытанию свою деликатность.
     - Как... как  относится  Хьюз  к  девушке,  которая  живет  в  комнате,
соседней с вашей?
     Бывший лакей ответил угрюмо:
     - Она слушает моего совета и ни в какие разговоры с ним не вступает. Уж
и вид у этого Хьюза! Право, какой-то чужак. Не знаю, откуда только он  такой
взялся.
     - Он, кажется, был солдатом?
     - Говорит, что да. Он ведь работает в приходском  управлении.  А  когда
напьется, тут  уж  для  него  и  впрямь  ничего  святого  нет.  И  уж  и  на
аристократию-то нападает, и на церковь, и на всякие учреждения. Таких солдат
мне еще не доводилось встречать. Право, что чужак. Говорят, он из Уэльса.
     - Какого вы мнения о той улице, где живете?
     - Я ни с кем не якшаюсь. Улица, прямо сказать, для простонародья,  люди
на ней все невысокого сорта - нет в них никакой почтенности.
     - Вот как!
     - Все эти домишки попадают в  руки  к  очень  уж  маленьким  людям.  Им
наплевать на все, только б  получать  плату  с  жильцов.  Да  что  с  них  и
требовать-то?  Уж  очень  простецкая  публика,  выкручиваются,  как   могут.
Говорят, таких домишек  в  Лондоне  тысячи.  Болтают,  будто  их  собираются
сносить, да это все ерунда. Ну, где возьмешь для этого  столько  денег?  Те,
что сдают домишки, сами нищета,  им  даже  не  по  карману  стены-то  обоями
оклеить. А настоящие-то хозяева -  крупные  домовладельцы,  -  ну,  они  уж,
конечно, ничуть не интересуются тем, что творится  у  них  за  спиной.  Есть
такие неучи, вроде этого Хьюза, которые несут всякую чепуху об  обязанностях
домовладельцев. Да ведь нельзя же, чтобы аристократы -  и  вдруг  занимались
такими делами! У них свои заботы, у них поместья. Я живал у  таких,  все  об
этом знаю.
     Маленький бульдог, которому  причиняли  беспокойство  прохожие,  улучил
момент и стал бить хвостом по ногам бывшего лакея.
     - Ох, господи! Это еще что такое! А ты не кусаешься? Эй ты, барбос!
     Миранда поспешила встретиться взглядом с хозяином. "Видишь,  что  может
случиться с леди, если она слоняется по улицам", - казалось, говорила она.
     - Должно быть, тяжело стоять  здесь  целый  день,  особенно  после  той
жизни, котррую вы вели прежде?
     - Я жаловаться не смею. Эта работа спасла меня.
     - Вам есть где укрыться от непогоды?
     И снова бывший лакей почтил его своим доверием:
     - В дождливые вечера мне иной раз разрешают стоять вон там, под  аркой;
они-то знают, что я человек почтенный. Тому  вон,  -  он  кивнул  в  сторону
своего  конкурента,  -  это,  уж  ясно,  позволить  нельзя,  либо  вон   тем
мальчишкам, которые только мешают уличному движению.
     - Я хотел спросить вас, мистер Крид, можно ли чем помочь миссис Хьюз?
     Тощее тело старика даже тряслось от негодования, когда он отвечал:
     - Если правда то, что она говорит, то я на ее месте  давно  бы  потащил
его в суд, честное слово. Я бы потребовал разрешения разъехаться с ним и  ни
за что не стал бы жить с ним под одной  крышей.  Вот  что  ей  следовало  бы
сделать. А если б он и после этого  не  угомонился,  я  б  его  запрятал  за
решетку, пусть бы даже он сперва убил меня. Терпеть не могу таких типов. Еще
только сегодня утром он оскорбил меня.
     - Тюрьма - это страшная мера, - сказал Хилери тихо.
     Старик ответил решительно:
     - На таких молодчиков только так  и  найдешь  управу:  под  замок  -  и
держать, пока не взвоют.
     Хилери хотел было ответить, но вдруг заметил, что стоит один.  На  краю
тротуара в нескольких шагах от него Крид, запрокинув лицо, крепко прижимал к
груди пачку второго выпуска "Вестминстерской газеты", которую ему только что
сбросили с тележки.
     "Ну что ж, - подумал Хилери, отходя. - Он-то уж по крайней  мере  имеет
обо всем вполне определенное мнение".
     Рядом с Хилери, упрямо сжав  челюсти,  семенил  маленький  бульдог.  Он
смотрел вверх и, казалось, говорил:  "Давно  пора  было  расстаться  с  этим
человеком "действия!"

ГЛАВА VII

РАСКИДАННЫЕ МЫСЛИ СЕСИЛИИ

     Миссис Стивн Даллисон сидела у себя в будуаре за старым дубовым бюро  и
старалась привести в порядок свои мысли. Они были раскиданы перед ней  и  на
листках именной бумаги, начинаясь  словами  "Дорогая  Сесилия"  или  "Миссис
Таллентс-Смолпис просит", и  на  кусочках  картона,  вверху  которых  стояло
название, театра, картинной галереи  или  концертного  зала,  и  на  клочках
бумаги уже не столь высокого качества, где первые слова были "Дорогой друг",
а последнее - название  какого-нибудь  широко  известного  места,  например,
"Уэссекс", чтобы изложенная после обращения просьба не вызывала  подозрений.
Помимо всего этого,  перед  миссис  Даллисон  лежали  листы  ее  собственной
именной бумаги, озаглавленные "Кенсингтон, Олд-сквер, 76",  и  две  записные
книжечки. Одна из них была переплетена в мраморную бумагу, и на ней  стояло:
"Прошу беречь эту книжку", - а на другой,  переплетенной  в  кожу  какого-то
окончившего свой век зверька, было написано только одно слово: "Визиты".
     На Сесилии была шелковая сиренево-голубая блузка с  длинными  рукавами,
которые вовсе скрывали бы тонкие кисти  рук,  если  бы  не  застегивались  у
запястья на серебряные пуговки в форме розочек. Сесилия слегка хмурила  лоб,
будто недоумевая, о чем, собственно, ее "мысли".  Она  сидела  здесь  каждое
утро, перебирая их и разнося по своим записным книжечкам.  Только  благодаря
такой кропотливой работе и она сама, и ее муж, и дочь  могли  быть  в  курсе
всех новых течений. А так как нужно было  следить  за  тем,  чтобы  в  курсе
нового быть ровно настолько, насколько это считалось необходимом, у  Сесилии
почти ежедневно разыгрывалась мигрень. Ибо страх, как бы  не  упустить  одну
новинку или не уделить слишком много внимания другой,  был  для  нее  вполне
реальным. Столько встречалось интересных людей, столько было и  у  нее  и  у
Стивна всяких знакомств, которые  ей  хотелось  бы  поддерживать,  что  было
чрезвычайно важно не поддерживать одного за счет  остальных.  Да  еще  нужно
было оставаться женственной, и это, при необходимости шагать в ногу с веком,
не на шутку утомляло ее. Иногда она с завистью  думала  о  той  великолепной
изоляции, какой добилась Бианка, - что это было именно так, она знала  не  с
чьих-либо слов, а скорее интуитивно. Но Сесилия думала так  нечасто,  потому
что была преданным созданием, Стивн и заботы о его комфорте всегда стояли  у
нее на первом месте. И хотя порой ее  раздражало,  что  "мысли"  приходят  и
приходят с каждой почтой, она, в сущности, раздражалась не  так  уж  сильно,
едва ли более, чем персидская кошечка у нее на коленях, которая тоже  сидела
часами, стараясь поймать собственный хвост; и у нее  тоже  на  лбу  пролегла
морщинка, а щеки были немного втянуты.
     Решив, наконец, какие именно из  концертов  она  вынуждена  пропустить,
уплатив свой взнос в "Лигу  борьбы  с  консервированным  молоком"  и  приняв
приглашение посмотреть, как из воздушного шара будет падать человек, Сесилия
задумалась. Потом, обмакнув перо в чернила, написала:

                                                      "Хай-стрит, Кенсингтон

        Господам Розу и Торну.
     Миссис Стивн Даллисон  просит  доставить  ей  на  дом  голубое  платье,
купленное ею вчера, немедленно, без переделки".

     Нажимая кнопку звонка, она подумала: "Вот и работа для бедняжки  миссис
Хьюз. Надо полагать, она сделает все не хуже, чем у Роза и Торна".
     - Пожалуйста, попросите ко мне миссис Хьюз, - сказала она.  -  Ах,  это
вы, миссис Хьюз! Входите же!
     Швея прошла на середину комнаты и стояла, опустив натруженные  руки;  в
ее больших карих глазах не было ничего, кроме покорного терпения.  Она  была
загадочным существом. Ее присутствие всегда вызывало в Сесилии что-то  вроде
досады, как будто она видела перед собой женщину,  какой  могла  бы  быть  и
сама, если бы не ряд мелких случайностей. Сесилия так остро  сознавала,  что
должна сочувствовать  миссис  Хьюз,  так  стремилась  показать,  что  их  не
разделяют никакие барьеры, так хотела быть хорошей, что уже не  говорила,  а
почти мурлыкала.
     - Ну, как наши портьеры, миссис Хьюз?
     - Хорошо, мэм, спасибо, мэм.
     - На завтрашний день я приготовила вам  еще  другую  работу,  переделку
платья. Завтра вы прийти сможете?
     - Да, мэм, спасибо, мэм.
     - А как ваш маленький? Здоров?
     - Да, мэм, спасибо, мэм. Наступило молчание.
     "Нет смысла говорить с ней о ее домашних делах, - подумала  Сесилия.  -
Не то, чтоб мне это было безразлично..."
     Но молчание действовало ей на нервы, и она быстро спросила:
     - Как ваш муж? Лучше ведет себя теперь?
     Ответа не последовало. Сесилия увидела, что по  щеке  женщины  медленно
скатывается слеза.
     "О боже мой, вот бедняжка! - подумала Сесилия. -  Теперь  уж  отступать
нельзя".
     - Он ведет себя очень дурно, мэм, - сказала вдруг швея почти шепотом. -
Я хотела поговорить с вами. Все началось с тех пор, как эта девица... - Лицо
ее приняло жесткое выражение. - С тех пор, как она сняла у меня комнату.  Он
теперь только и делает... только и делает, что не обращает на меня внимания.
     У Сесилии приятно екнуло сердце  -  естественная  реакция,  когда  речь
заходит о чьей-то любовной драме, как бы ни была она печальна.
     - Вы имеете в виду маленькую натурщицу? - спросила она.
     Швея ответила взволнованно:
     - Я не хочу наговаривать на нее, но она приворожила его, приворожила  -
и все тут. Он только и говорит, что о ней, и все болтается возле ее комнаты.
Вот потому-то я и была не в себе, когда мы в тот день с вами  встретились...
А со вчерашнего утра, после того, как приходил мистер  Хилери,  он  мне  все
грубит, и он толкнул меня, и... и...
     Губы ее  уже  не  могли  более  выговорить  ни  слова,  но  так  как  в
присутствии людей вышестоящих плакать не  полагалось,  вместе  с  последними
словами она проглотила и слезы; в ее тощей шее как будто  двигался  вверх  и
вниз какой-то комок.
     При упоминании имени Хилери Сесилия  вместо  приятного  волнения  вдруг
почувствовала нечто другое: любопытство, страх, обиду.
     - Я вас не совсем понимаю,  -  сказала  она.  Швея  перебирала  складки
платья.
     - Конечно, я тут ни при чем, что он так грубит. И я, конечно,  не  хочу
повторять все те гадости, которые он говорил о мистере Хилери, мам. Он прямо
с ума сходит, как только заговорит об этой девчонке...
     Последние слова она произнесла почти злобно.
     Сесилия уже готова была сказать: "Достаточно, прошу вас.  Я  больше  не
хочу ничего слушать", - но любопытство и непонятный, неясный страх заставили
ее вместо этого повторить:
     - Я не понимаю. Вы хотите сказать, что ваш муж позволил  себе  заявить,
будто мистер Хилери имеет какое-то отношение к этой девушке?  Или  я  поняла
вас неверно?
     Про себя она подумала: "По крайней мере, я сразу оборву это".
     Лицо швеи было искажено, так она силилась овладеть своим голосом.
     - Я ему толкую, мэм, что, с его стороны,  очень  дурно  говорить  такие
вещи, я знаю, мистер Хилери очень добрый господин. Да и какое, говорю,  тебе
дело, у тебя есть своя жена и двое детей... Я видела его  на  улице,  он  ее
выслеживал, все бродил возле дома миссис Хилери, как раз  когда  я  работала
там>... поджидал эту девицу... Потом шел за ней... до самого дома...
     И опять губы ее отказались произнести еще хотя бы слово,  и  опять  она
могла только проглотить слезы.
     "Надо непременно сообщить Стивну,  -  подумала  Сесилия.  -  Этот  Хьюз
опасный человек". Сердце  ее,  которому  всегда  было  так  тепло  и  уютно,
сжалось, смутное беспокойство и страх поднялись в ней с еще  большей  силой:
она как будто увидела вдруг, что темный лик чужой, грязной жизни  глядит  на
семейство Даллисонов. Тут снова раздался голос швеи; она заговорила  быстро,
как будто боясь остановиться:
     - Я ему сказала: "О чем ты думаешь? И это после того, как миссис Хилери
была так добра ко мне?" Но он совсем как сумасшедший, когда напьется,  и  он
говорит, что пойдет к миссис Хилери...
     - К моей сестре? Зачем это? Вот негодяй!
     Услышав, что чужая женщина  называет  ее  мужа  негодяем,  миссис  Хьюз
покраснела, лицо ее задрожало, по нему  промелькнула  тень  обиды.  Разговор
этот уже успел произвести  перемену  в  отношениях  между  двумя  женщинами.
Теперь каждая из  них  как  будто  знала  точно,  в  какой  мере  она  может
довериться другой и сколько можно получить от нее сочувствия,  как  если  бы
жизнь вдруг разогнала туман и они увидели, что находятся по  разные  стороны
глубокого рва. В глазах миссис Хьюз было выражение, характерное для тех, кто
уже знает, что не следует огрызаться, иначе можно  утратить  и  те  скромные
позиции, которые отведены тебе жизнью. А глаза Сесилии  смотрели  холодно  и
настороженно. "Я сочувствую вам, - казалось, говорили они, -  я  сочувствую,
но прошу понять, что вы не можете  рассчитывать  на  сочувствие,  если  ваши
семейные дела начнут компрометировать членов моей семьи". Главной ее  мыслью
теперь было избавиться от этой женщины, которая невольно выдала,  что  лежит
за ее тупым, упрямым терпением. Это не было черствостью со стороны  Сесилии,
но лишь естественным  результатом  того,  что  ее  разволновали.  Сердце  ее
билось, как испуганная птица в золоченой  клетке,  завидевшая  вдали  кошку.
Однако она не утратила своей благоразумной практичности и спокойно сказала:
     - Вы мне, кажется, говорили, что ваш муж был ранен в Южной Африке.  Мне
думается, он не совсем... Я полагаю, вам следует обратиться к врачу.
     Ответ швеи, медленный и деловитый, пугал еще больше, чем  бурный  взрыв
ее чувств:
     - Нет, мэм, он не сумасшедший.
     Подойдя к камину, сиренево-голубой кафель для которого ей пришлось  так
долго  разыскивать,  Сесилия  стояла  под  репродукцией  картины  Боттичелли
"Весна", смотрела на миссис Хьюз и не знала,  что  делать.  Сонная  кошечка,
потревоженная на груди хозяйки, не  отрываясь,  глядела  ей  в  лицо,  будто
хотела сказать: "Обрати на меня внимание, я стою этого: я такая же, как ты и
все то, что тебя окружает. Мы обе с тобой элегантны  и  вполне  изящны,  обе
любим тепло и котят, обе не любим, когда нас  гладят  против  шерстки.  Тебе
долго пришлось искать, чтобы найти такое совершенство, как я. Ты видишь  эту
женщину. Сегодня я сидела  у  нее  на  коленях,  когда  она  подшивала  твои
портьеры. Она не имеет права быть здесь, она не то, чем кажется,  она  умеет
кусаться и царапаться, я знаю. Колени у нее жесткие, а из глаз капает  вода.
Она промочила мне всю спинку. Смотри, будь  осторожна,  не  то  она  и  тебе
спинку промочит!"
     Все то, что было в Сесилии от персидской кошечки, -  любовь  к  уюту  и
красивым вещам, привязанность к своему  жилищу  с  его  ценной  обстановкой,
любовь к своему самцу и к своему детенышу, Тайми, забота о собственном покое
- пробудило в ней желание вытолкать из комнаты эту тощую женщину с  кроткими
глазами,  таящими,  однако,  сварливую  злобу,  -  женщину,  которую  всегда
окружала атмосфера жалких горестей, убогих  угроз  и  сплетен.  Особенно  ей
хотелось этого потому, что по беспомощной позе швеи было  ясно,  что  и  той
хотелось бы легкой жизни... Только начни думать о  подобных  вещах  и  сразу
чувствуешь себя старше своих тридцати восьми лет.
     Кармана в юбке Сесилии не было, провидение уже давно удалило карманы  с
женских юбок, но на столе перед ней лежала сумочка, и из  нее  она  извлекла
два  предмета,  два  самых  существенных  атрибута   своего   "благородного"
положения. Слегка коснувшись носа  первым  из  них  (она  боялась,  что  нос
блестит), она стала рыться во втором. И снова бросила неуверенный взгляд  на
швею. Сердце ей говорило: "Дай бедной  женщине  полсоверена,  это  может  ее
утешить", - но разум подсказывал: "Я должна ей за шитье  четыре  шиллинга  и
шесть пенсов; после того, что она только что говорила о своем муже,  и  этой
девушке, и о Хилери, давать ей больше, пожалуй, небезопасно".
     Она вытащила из кошелька две полкроны, и тут ее осенило:
     - Я передам сестре то, о чем вы мне рассказывали. Так и скажите мужу.
     Еще  не  успев  договорить,  она  уже  поняла  по  невеселой  улыбочке,
мелькнувшей на лице миссис Хьюз, что швея не поверила ей, из чего можно было
заключить, что миссис Хьюз не сомневается в причастности Хилери ко всей этой
истории. Сесилия поспешно сказала:
     - Можете идти, миссис Хьюз.
     И миссис Хьюз, не проронив ни звука, повернулась и вышла.
     Сесилия снова обратилась к своим раскиданным мыслям. Они все еще лежали
перед ней, и свет солнца, проникающий сквозь низкое окно, как будто стирал с
них значительность. Ей вдруг показалось, что не так уж важно, пойдет ли  она
вместе со Стивном смотреть в интересах науки, как человек  будет  падать  из
воздушного шара, послушает ли, в интересах искусства, господина фон  Краффе,
исполнителя польских  песен;  она  даже  как  будто  почувствовала,  что  ее
отношение к консервированному молоку готово измениться к лучшему.  Задумчиво
разорвав записку к Розу и  Торну,  она  опустила  крышку  бюро  и  вышла  из
комнаты.
     Поднимаясь по лестнице, дубовые перила которой не переставали  радовать
ее сердце, Сесилия решила, что  глупо  было  бы  нарушать  обычный  утренний
распорядок  из-за   каких-то   смутных,   грязных   и,   в   конце   концов,
непосредственно ее не касающихся сплетен. Войдя в туалетную комнату  Стивна,
она остановилась и стояла, глядя на его штиблеты.
     Внутри каждого штиблета пребывала его деревянная душа; ни на  одном  из
них не было ни морщинки, ни дырочки. Как только штиблеты снашивались, из них
вынимали их деревянные души, а тела отдавали бедным, и,  в  согласии  с  той
теорией, послушать лекции о которой  одна  из  раскиданных  мыслей  как  раз
сегодня приглашала Сесилию, деревянные души немедленно переселялись в  новые
кожаные тела.
     Сесилия  глядела  на  ряд  до  блеска  начищенных  штиблет,  охваченная
чувством одиночества  и  неудовлетворенности.  Стивн  служит  закону,  Тайми
занимается искусством, оба  делают  что-то  определенное.  Только  она  одна
должна сидеть дома и ждать; заказывать обед, отвечать на письма,  ходить  за
покупками, садить в гости, и за всей этой кучей дел она все равно  не  может
отвлечься  от  того,  что  рассказала  ей  миссис  Хьюз.  Сесилия  не  часто
задумывалась  над  своей  жизнью,  так  похожей  на   жизни   сотен   других
обитательниц Лондона. Она жаловалась, что  не  в  силах  переносить  ее,  но
переносила  отлично.  Когда   требовалось   решать   китайскую   головоломку
раскиданных мыслей, она не без удовольствия направляла свой здравый смысл  и
несколько сомневающийся взгляд на  каждую  из  них  по  очереди,  за  каждую
принимаясь с каким-то настороженным рвением и увлекая за собою Стивна в  той
мере, в какой он допускал это. Теперь, когда Тайми стала  взрослой,  Сесилия
почувствовала, что одновременно и утратила цель жизни  и  приобрела  большую
свободу. Она и сама не знала, радоваться ей тому или  огорчаться.  Теперь  у
нее было больше времени для новых интересов, для новых людей, для Стивна, но
в сердце как будто образовалась пустота, какая-то боль вокруг него.  Что  бы
подумала Тайми, услышь она эту историю о своем дяде? Мысль эта  повлекла  за
собой всю ту цепь  сомнений,  которые  последнее  время  одолевали  Сесилию.
Станет ли ее дочурка такой же, как она сама? А  если  нет,  то  почему  нет?
Стивн подшучивал над короткими юбками дочери, над ее увлечением хоккеем, над
дружбой с молодыми людьми. Он подшучивал над тем, что Тайми не позволяет ему
подшучивать над ее занятиями  живопис