как  будто  и  не
смотрел  на  них,  они  тоже  вызывали  в  нем  любопытство,  болезненное  и
сострадательное, какое люди, живущие  тяжкой,  беспросветной  жизнью,  могут
вызывать в тех, кто привык к спокойным размышлениям. Одна из  женщин,  выйдя
из переулка, подошла прямо к Хилери. Она  показалась  ему  копией  маленькой
натурщицы: хотя она была выше ростом, полнее, с более ярким лицом,  завитыми
волосами и в шляпе с перьями, но он заметил  тот  же  овал,  те  же  широкие
скулы, и полуоткрытый рот, и те же глаза цвета незабудок, и короткие  черные
ресницы. Только все это было  грубее  и  более  подчеркнуто,  как  искусство
подчеркивает и огрубляет живую природу. Дерзко заглянув в  лицо  изумленному
Хилери, женщина засмеялась. Хилери нахмурился и быстро зашагал дальше.
     Домой он пришел в половине  одиннадцатого.  В  комнате  мистера  Стоуна
горела лампа, и, как обычно, окно было открыто. Необычно было то,  что  свет
горел и в спальне самого Хилери.
     Он тихонько поднялся наверх. Сквозь приотворенную дверь  он,  к  своему
изумлению, увидел фигуру жены. Она сидела,  откинувшись  в  кресле,  положив
локти на его ручки, сомкнув кончики  пальцев.  Ее  волосы,  лицо  с  резкими
чертами и ярким румянцем - все было  словно  тронуто  тенью.  Она  повернула
голову, точно слушала кого-то, кто  стоял  рядом;  шея  ее  сияла  белизной.
Неподвижная, почти неразличимая, эта женщина казалась призраком  -  она  как
будто смотрела на собственную свою жизнь, наблюдая ее и не  принимая  в  ней
никакого участия. Хилери колебался, войти ему в комнату или скрыться от этой
странной гостьи.
     - А, это ты, - сказала она.
     Хилери подошел к ней. Эта женщина, его жена,  как  ни  пренебрежительно
относилась она к собственной красоте, была все же необычайно  хороша  собой.
После девятнадцати лет, в которые можно было изучить каждую черточку ее лица
и тела, каждую мельчайшую особенность ее натуры, Бианка  все  еще  была  для
него неуловима,  и  эта  неуловимость,  так  пленившая  его  когдато,  стала
вызывать в нем раздражение и  постепенно  погасила  пламя,  которое  вначале
зажгла. Он столько раз пытался постичь и так и не постиг ее душу. Почему эта
женщина создана такой? Почему постоянно насмехается над собой, над ним,  над
всем на свете? Почему так сурово относится к собственной жизни,  почему  она
такой злой враг своему счастью? Леонардо да Винчи мог бы писать ее: она была
менее чувственной и жестокой, чем женщины его портретов, и более мятежной  и
дисгармоничной, но, как и они,  физически  и  духовно  очаровательная,  она,
отказываясь подчиниться зову  духа  и  чувств,  разрушала  собственное  свое
очарование.
     - Я не знаю, зачем я пришла, - проговорила она.
     - Извини, что я не обедал дома, - только и нашел что сказать Хилери.
     - У меня в комнате холодно. Ветер, кажется, переменился?
     - Да, на северо-восточный. Оставайся здесь.
     Ее рука сжала  его  руку,  и  это  беспокойное,  горячее  прикосновение
взволновало его.
     - Спасибо, что ты меня приглашаешь, но я  думаю,  не  следует  начинать
того, что мы не сможем продолжить,
     - Останься здесь, - повторил Хилери и стал перед ней на колени.
     И вдруг он начал целовать ее  лицо  и  шею.  Он  почувствовал  ответные
поцелуи, и на мгновение они сжали друг друга в бурном  объятии.  Потом,  как
будто по взаимному согласию, разжали руки, и взгляд их стал бегающим, как  у
детей, которые подстрекали друг друга к воровству. На губах у них  появилась
тончайшая, еле заметная усмешка, как будто губы их говорили: "Да, но ведь мы
с тобой не только животные..."
     Хилери встал и присел на  кровать,  Бианка  осталась  в  кресле  -  она
глядела прямо перед собой, откинув голову назад, совершенно  недвижимая;  ее
белая шея светилась, на губах и в глазах мелькала  усмешка.  Больше  они  не
обменялись ни словом, ни взглядом.
     Бесшумно встав и пройдя за его спиной, она вышла из комнаты.
     У Хилери был во рту такой привкус, будто он жевал золу. И  не  выходили
из ума слова - слова без склада и смысла, какие застревают порой в  сознании
человека: "Дом, где царит гармония..."
     Немного погодя он пошел к двери в комнату Бианки и  там  остановился  и
прислушался. Он не услышал ничего. Если б она плакала, если б она смеялась -
все было бы лучше, чем это молчание. Зажав руками уши,  он  сбежал  вниз  по
лестнице.

ГЛАВА XIII

ЗОВ В НОЧИ

     Миновав свой кабинет, Хилери подошел к двери в комнату мистера  Стоуна;
мысль о том, что этот старик так упорен, так умеет уходить в свое, отрешаясь
от внешнего мира, подействовала на него бодряще.
     Мистер Стоун, по-прежнему одетый в коричневый шерстяной  халат,  сидел,
устремив глаза на что-то в углу, откуда струился легкий душистый пар.
     - Закройте дверь, - сказал мистер Стоун, - я варю какао.  Хотите  чашку
какао?
     - Я вам не помешал? - спросил Хилери.
     Прежде чем ответить, мистер Стоун некоторое время пристально смотрел на
него.
     - Я заметил, что если я  работаю  после  того,  как  выпью  какао,  это
отражается на моей печени, - сказал он.
     - В таком случае, сэр, если позволите, я посижу у вас немного.
     - Кипит, - сказал мистер Стоун. Он снял кастрюльку с огня  и,  наполнив
воздухом свои слабые щеки, подул на нее. Струйки пара смешались с нитями его
белой бородки. Он вынул из посудного шкафа две чашки, наполнил одну из них и
взглянул на Хилери.
     - Мне хотелось бы  прочитать  вам  последние,  только  что  законченные
страницы, - сказал мистер Стоун. - Быть может, вы подадите мне  какой-нибудь
полезный совет.
     Он поставил кастрюльку обратно на плиту и взял чашку с какао.
     - Я выпью и потом почитаю вам.
     Он подошел к конторке и там стоял, продолжая дуть на какао.
     Хилери поднял  воротник  пиджака,  защищаясь  от  гулявшего  в  комнате
ночного  ветра,  и  взглянул  на  пустую   чашку:   он   почувствовал,   что
проголодался. Послышался странный звук - это мистер Стоун дул себе на  язык.
Торопясь поскорее начать чтение, он сделал слишком большой глоток.
     - Я обжег себе рот, - сказал он.
     Хилери поспешно подошел к старику.
     - Сильно? Надо выпить холодного молока, сэр.
     Мистер Стоун поднял чашку.
     - Молока нет, - сказал он и снова отхлебнул из нее.
     "Чего бы я только не дал, - подумал  Хилери,  -  чтобы  уметь  вот  так
всегда видеть перед собой одну-единственную цель".
     Резко  стукнула  поставленная  на  стол  чашка,  зашуршала  бумага,   и
монотонный голос начал:
     - "Пролетарии, преисполненные цинизма,  естественного  среди  тех,  кто
действительно знаком с  нуждой,  и  даже  среди  их  вождей,  у  которых  он
вуалируется лишь тогда, когда им удается занять видное  положение  в  глазах
общества, - желали для себя богатства  и  досуга  своих  более  обеспеченных
ближних, но в беспросветном мраке долгой борьбы за существование им  хватало
энергии лишь на то, чтобы определить каждодневные насущные свои потребности.
Они представляли собой бушующее, вздымающееся море,  -  медленно,  никем  не
направляемые, людские волны вздымались в длительных приливах, стремясь  хоть
немного раздвинуть берега и заново создать формы социального  устройства.  И
по сизо-зеленой поверхности этого моря... - Мистер Стоун прервал  чтение.  -
Она неправильно написала, - сказал он,  -  не  то  слово.  Должно  быть  "по
сине-зеленой"... - И по сине-зеленой поверхности этого моря неслась флотилия
серебряных суденышек, - их несло по волнам дыхание тех, кто  сам  не  ведал,
что такое ветер нужды. Движение этих серебряных скорлупок, которые  все  шли
наперерез друг  другу,  и  являлось  в  сущности  передовым  движением  того
времени. На корме каждой скорлупки сидел какой-нибудь из побочных  продуктов
социальной системы - они дули на паруса. Эти побочные продукты мы  сейчас  и
рассмотрим..."
     Мистер Стоун сделал паузу и заглянул в чашку. На дне  оставалась  гуща.
Он допил ее и продолжал:
     - "Братоубийственная теория выживания сильнейшего,  которая  в  те  дни
являлась основой кодекса морали Англии, превратила  всю  страну  в  огромную
лавку мясника. Среди трупов бесчисленных жертв тучнели и  багровели  полчища
мясников, физически окрепшие от запаха крови  и  опилок.  Они  зачали  много
детей. Согласно законам природы, не  допускающим  переизбытка,  у  некоторой
части детей оказалось врожденное  чувство  отвращения  к  крови  и  опилкам;
многие из них, вынужденные  в  целях  заработка  продолжать  ремесло  отцов,
делали   это   неохотно;   некоторые,   благодаря   успешной    деятельности
отцов-мясников, оказались в положении, позволявшем  им  самим  уже  этим  не
заниматься. Но, продолжая ли дело отцов или проводя жизнь в праздности,  они
все обладали одной общей отличительной чертой: отвращением к запаху крови  и
опилок. У этих детей развились качества, доселе мало известные и  обычно,  -
причем,  как  мы  увидим   далее,   не   без   основания,   -   презираемые:
нерешительность,  восприимчивость  к  красоте,  нелюбовь  к   бессмысленному
разрушению, отвращение к несправедливости. Вместе с  желанием,  естественным
для человека во все века, совершить что-либо, эти качества или некоторые  из
них и оказывались теми стимулирующими факторами, которые давали  этим  людям
возможность действовать. Те, кто был вынужден жить своим трудом, склонялись,
понуждаемые всей тогдашней системой общественной жизни, к более  гуманным  и
менее  утомительным  видам  мясничьего  ремесла:   искусству,   просвещению,
отправлению   церковных   обрядов,   медицине,   а    также    оплачиваемому
представительству своих сограждан. Те же, для кого  труд  был  необязателен,
занимались наблюдением существующего положения дел и выражением  негодования
по поводу него. Каждый год их серебряных скорлупок  выходило  из  порта  все
больше, и щеки тех, кто надувал паруса, раздувались все сильнее. Оглядываясь
назад, мы видим теперь причину, по которой красивые сверкающие суденышки  не
могли плыть, а были обречены вздыматься на сине-зеленых волнах  моря,  вечно
рваться наперерез друг другу и всегда оставаться на одном и  том  же  месте.
Причина эта, если выразить ее в нескольких словах, следующая: "Тот, кто  дул
на паруса, должен был бы находиться в море, а не на суденышке..."
     Монотонный голос умолк. Хилери  увидел,  что  мистер  Стоун  пристально
смотрит на  лист  бумаги,  как  если  бы  глубокий  смысл  этого  последнего
предложения был для него самого неожиданным. Но вот голос опять затянул:
     - "И в социальных движениях так же, как в физических процессах природы,
всегда была одна-единственная плодотворная действующая сила - таинственное и
чудесное  влечение,  именуемое  любовью.  Ей,  этому  слиянию  двух  существ
воедино, человечество обязано растущим  разнообразием  форм,  известным  под
названием жизнь. Вот этого фактора,  этого  таинственного,  бессознательного
чувства любви и недоставало тем, кто дул на паруса флотилии. У них было все:
разум, совесть, ненависть, нетерпение; они возмущались, они презирали, но  у
них не было любви к ближним. Они  не  могли  броситься  в  море.  Сердца  их
пылали, но ветер, заставлявший их пылать, не был соленым морским зефиром, то
был ветер палящий, ветер пустыни. Как цветения алоэ,  такого  долгожданного,
такого чудесного и такого стремительного, когда оно  уже  началось,  человек
должен был еще ждать, когда придет  время  для  его  высокого  стремления  к
Всемирному Братству и забвению самого себя".
     Мистер Стоун окончил чтение и стоял, пристально глядя на своего  гостя,
но, несомненно, видя вместо него что-то другое  и  далекое.  Хилери  не  мог
выдержать этого взгляда и опустил глаза на пустую чашку из-под какао.
     Обычно те, кто слушал,  как  мистер  Стоун  читает  свою  рукопись,  не
смотрели ему в лицо. Старик так долго молчал,  поглощенный  своими  мыслями,
что Хилери наконец встал и заглянул в  кастрюльку.  Какао  в  ней  не  было.
Мистер Стоун сварил ровно на одну чашку. Он  хотел  уступить  ее  гостю,  но
забвение себя помешало ему вспомнить об этом.
     - Вы знаете, сэр, что происходит с алоэ, после того как оно расцветает?
- спросил Хилери не без ехидства.
     Мистер Стоун шевельнулся, но не ответил.
     - Оно умирает, - сказал Хилери.
     - Нет, - возразил мистер Стоун, - оно обретает покой.
     -  Разве  индивидуальность  мажет  обрести  покой?  Индивидуальное,  уж
конечно, так же бессмертно, как и всеобщее. Это извечная комедия жизни.
     - Что извечная комедия? - спросил мистер Стоун.
     - Борьба между тем и другим.
     Одно мгновение мистер Стоун задумчиво смотрел на  зятя,  потом  положил
лист рукописи на конторку.
     - Мне пора заняться гимнастикой, - проговорил  он  и  развязал  шнур  с
кистями, служивший ему поясом.
     Хилери поспешил к двери. С порога он оглянулся.
     Уже без халата, лицом к окну, мистер Стоун поднялся на цыпочки, вытянул
руки вперед, сложив  ладони  вместе,  как  в  молитве;  брюки  его  медленно
сползали вниз.
     - Раз, два, три, четыре, пять... - считал он. Затем послышался  сильный
выдох.
     Наверху, в коридоре, залитом лунным светом из окна в конце его,  Хилери
опять остановился и прислушался. До него донеслось только легкое посапыванье
Миранды, спавшей в его ванной, - собака не желала спать близко  к  человеку.
Хилери прошел к себе в спальню и долго  сидел,  погруженный  в  свои  мысли.
Затем он открыл окно и высунулся наружу. На деревья в  соседнем  саду  и  на
покатые крыши конюшен и других надворных строений лунный свет опускался, как
стая молочно-белых голубей: распростерши крылья, как  будто  еще  в  полете,
они, легко порхая, покрыли собой  все.  Ничто  не  шевелилось.  Где-то  часы
пробили два. За молочно-белыми голубиными стаями высились темные,  неведомые
стены. И вдруг среди этой тишины Хилери как будто различил  глухой  и  очень
слабый звук - не то дыхание какого-то чудовища, не то  далекий  приглушенный
бой барабанов. Он шел, казалось, со всех сторон бледного города,  спящего  в
холодном  свете  луны,  -  он  усиливался,  затихал  и   снова   усиливался,
таинственный и жуткий, похожий на стон голодных и отчаявшихся. По  Хай-стрит
прогремели колеса кэба; Хилери настороженно прислушался к замирающему  вдали
звону колокольчика и цоканью копыт.  И  опять  воцарилась  тишина.  И  опять
Хилери услышал приближающийся гулкий барабанный стук огромного сердца.  Звук
этот рос и рос. Теперь у самого  Хилери  заколотилось  сердце.  И  вдруг  он
услышал, как от  этого  зловещего,  немого  стона  отделился  какой-то  один
скрипучий звук, и понял, что это не бормочущее, невнятное  эхо  человеческих
страданий,  а  всего  лишь  стук  и  скрип  фургонов,  тянущихся   к   рынку
Ковент-Гарден.

ГЛАВА XIV

ПОХОД В ЧУЖИЕ КРАЯ

     Несмотря  на  свою  занятую  жизнь,  Тайми  Даллисон   находила   время
записывать свои воспоминания и мысли на странички школьных тетрадей. Она  не
задавалась при этом никакой определенной целью, не  было  у  нее  и  желания
погружаться в приятное созерцание субъективных ощущений -  она  бы  презрела
это как нечто старомодное и глупое. Она вела свои  записи  лишь  от  избытка
юношеской энергии и  от  потребности  "выразить  себя",  которая  как  будто
носилась в воздухе; потребность эта чувствовалась повсюду: и  среди  тех,  с
кем Тайми училась, и среди ее приятелей, и в гостиной  матери,  и  в  студии
тетки. Как чувствительность и супружество были обязательны для викторианской
мисс, так для Тайми казалось обязательным это "самовыражение", точно так же,
как и необходимость прожить молодые годы возможно веселее.  Она  никогда  не
перечитывала написанного и не  запирала  тетрадок,  зная,  что  ее  свобода,
занятия и развлечения - священны, и никому и в голову не придет посягнуть на
них. Она держала тетрадки вместе с огрызком химического  карандаша  в  ящике
комода, среди носовых платков, галстучков и блузок.
     В дневник этот, наивный и неряшливый, она заносила без разбора все, что
почему-либо произвело на нее впечатление.
     В то раннее утро четвертого мая она сидела в  ночной  рубашке  в  ногах
своей белой кровати - глаза у нее горели, щеки со сна были розовые, пушистые
каштановые волосы растрепались -  и  исписывала  страницу  за  страницей,  в
экстазе "самовыражения", потирая  одной  голой  ногой  о  другую.  Время  от
времени она вдруг,  не  дописав  фразу,  выглядывала  в  окно  или  блаженно
потягивалась, как если б жизнь была слишком прекрасна для того, чтобы стоило
что-либо заканчивать.
     "Вчера я заходила в комнату к дедушке и  была  там,  пока  он  диктовал
маленькой натурщице.  Я  считаю,  что  дедушка  просто  великолепен.  Мартин
говорит, что энтузиаст хуже чем бесполезен. Он говорит, что люди  не  должны
позволять себе дилетантскую игру в высокие идеи и мечты. А дедушкину идею он
называет палеолитической. Терпеть  не  могу,  когда  над  дедушкой  смеются.
Мартин так отвратительно самоуверен. Не думаю, что он  найдет  много  таких,
которые в свои восемьдесят лет круглый  год  купаются  в  Серпантайне,  сами
убирают свою  комнату,  сами  готовят  себе  еду  и  живут  на  какие-нибудь
девяносто фунтов в год, получая пенсию в триста фунтов, а остальное раздают.
Мартин считает, что все это "нездорово" и что "Книга о всемирном братстве" -
"чушь". Ну и пусть - все равно, это  чудесно,  что  он  может  целыми  днями
писать свою книгу. С этим даже Мартин  соглашается.  Вот  это-то  и  есть  в
Мартине самое худшее: он до того хладнокровен, его невозможно переспорить. И
вечно как будто критикует тебя. Меня это бесит... А  маленькая  натурщица  -
безнадежная тупица. Я бы  могла  записывать  под  дедушкину  диктовку  вдвое
быстрее. Она то и дело останавливалась  и  смотрела  вверх,  как  всегда,  с
полуоткрытым ртом. Будто впереди у нее времени хоть  отбавляй.  Дедушка  так
поглощен работой, что ничего не замечает, он  любит  перечитывать  сновка  и
снова то, что написал, - слушает, как звучат слова. Эта  девушка,  наверное,
ни на что не способна, разве только "позировать". Тетя Бианка говорила,  что
позирует она хорошо. В лице  у  нее  есть  что-то  особенное,  она  немножко
напоминает мне мадонну Ботичелли, которая висит в Национальной галерее - ту,
которая в фас. И не столько чертами лица, сколько  выражением  -  оно  почти
глупое и в то же время какое-то такое, будто она  ждет:  вот-вот  произойдет
что-то. Руки у нее красивые, а ноги меньше моих.  Она  на  два  года  старше
меня. Я спросила ее,  почему  она  решила  стать  натурщицей,  ведь  это  же
препротивная работа. Она ответила, что рада была любой работе. Я спросила, а
почему она не пошла работать куда-нибудь приказчицей  или  в  прислуги.  Она
ответила не сразу, а потом сказала, что у нее не было никаких  рекомендаций,
она не знала, куда обратиться. И  вдруг  сразу  надулась,  сказала,  что  не
хочет..."
     Тайми  бросила  писать  и  принялась  набрасывать  карандашом   профиль
маленькой натурщицы.
     "На ней было премиленькое платье, очень простое, хорошо сшитое - стоит,
наверное, не менее трех или четырех фунтов.  Значит,  ей  не  так  уж  плохо
живется, или, может, это платье ей кто-нибудь подарил..."
     Тайми снова остановилась.
     "Я подумала, насколько она в нем красивее, чем в той старой  коричневой
юбке... Вчера к обеду приходил дядя Хилери. Мы с  ним  обсуждали  социальные
проблемы, мы с ним всегда обсуждаем что-нибудь, когда  он  к  нам  приходит.
Дядю Хилери нельзя не любить, у него такие добрые глаза, и он такой  мягкий.
Рассердиться на него невозможно. Мартин говорит, что он человек слабый и  ни
к чему не пригодный, потому что не  знает  жизни.  А  по-моему,  ему  просто
невмоготу принудить других к действию. Он всегда видит обе  стороны  вопроса
и, конечно, довольно нерешителен. Он, наверное, похож  на  Гамлета,  только,
кажется, никто теперь толком не знает, каким на самом  деле  был  Гамлет.  Я