мистер Даллисон.
     - Мне думается, вам лучше переменить  комнату,  ведь  подыскать  другую
будет нетрудно - как вы считаете?
     Маленькая натурщица ответила опять теми же словами:
     - Хорошо, мистер Даллисон.
     - Боюсь, что Хьюз... довольно опасный субъект.
     - Он забавный.
     - Он вам не докучает?
     Хилери не мог понять, что выражает  ее  лицо.  Казалось,  она  мысленно
смакует что-то приятное. Она как-то лукаво взглянула на него.
     - Я на него и внимания не обращаю, - пусть  его,  он  меня  не  обидит.
Мистер Даллисон, по-вашему, какое лучше, голубое или зеленое?
     - Зелено-голубое, - ответил Хилери коротко.
     Она вдруг судорожно сжала руки, чуть  подпрыгнула,  сбилась  немного  с
шага, но тут же снова пошла ровно.
     - Послушайте меня, - опять начал Хилери, - миссис Хьюз говорила с  вами
по поводу своего мужа?
     Маленькая натурщица снова улыбнулась.
     - Еще бы не говорила!
     Хилери прикусил губу.
     - Мистер Даллисон, скажите, а шляпку?
     - Что шляпку?
     - Какую мне, по-вашему, купить, большую или маленькую?
     - Боже мой, конечно, маленькую. И никаких перьев.
     - Ой!
     - Вы можете одну минуту послушать внимательно? Не  говорила  ли  миссис
Хьюз - или ее муж - что-нибудь относительно того, что вы ходите в наш дом...
и относительно меня?
     Выражение лица маленькой  натурщицы  оставалось  непроницаемым,  но  по
движению ее пальцев Хилери видел, что теперь она его слушает.
     - Мне все равно, пусть их говорят, что им вздумается.
     Хилери отвернулся; краска гнева медленно залила его щеки.
     Неожиданно резко маленькая натурщица сказала:
     - Конечно, будь я леди, я, может, и обиделась бы.
     - Не говорите так. Каждая женщина - леди.
     Бесстрастное лицо девушки, таившее в себе больше  скепсиса,  чем  любая
усмешка, дало ему понять, как дешево звучит эта сентенция.
     - Будь я леди, - сказала она просто, - я бы не  жила  там,  где  сейчас
живу, верно ведь?
     - Да, - ответил Хилери, - и вам так или иначе не надо там жить.
     Маленькая натурщица ничего не ответила, и Хилери не очень знал,  о  чем
говорить дальше. Ему уже становилось ясно, что она рассматривает сложившуюся
ситуацию совсем с иной точки зрения, чем он, и что он эту ее точку зрения не
понимает.
     Он почувствовал полную растерянность, сознавая  лишь,  что  жизнь  этой
девушки содержит множество неведомых ему фактов, что у  нее  есть  множество
представлений, которых он не разделяет.
     Оба они привлекали к  себе  внимание  на  этой  людной  улице.  Хилери,
высокий, стройный, в мягкой фетровой шляпе, с худощавым  лицом  и  бородкой,
имел, что называется, "благородный" вид, а у маленькой натурщицы, хотя вид у
нее в старой коричневой юбке и беретике  был  далеко  не  благородный,  было
такое лицо, которое заставляло оборачиваться на нее не только мужчин,  но  и
женщин. Для мужчин она представляла собой что-то не совсем обычное,  странно
манящее, для женщин - молодую "особу",  на  которую  оборачиваются  мужчины.
Время от времени кто-нибудь из прохожих испытывал  к  ней  чувство  и  менее
личного характера - как будто Бог  Жалости  вдруг  тряхнет  крылами  над  ее
головой и уронит крохотное перышко.
     Так, вызывая к себе смутный интерес, они продолжали идти, пока не дошли
до первой из многочисленных дверей магазина Роза и Торна.
     Именно в эту дверь  Хилери  и  решил  войти,  ибо  чем  дольше  длилось
приключение, тем яснее сознавал он все его опасности. Все-таки было безумием
привести эту девочку в тот самый магазин, куда постоянно заходила и  жена  и
многие знакомые. Но та самая причина, по которой они бывали здесь, заставила
и Хилери выбрать именно этот магазин: другого поблизости не было. Он  затеял
это сгоряча; он знал, что если даст себе время остынуть, то вообще ничего не
сделает. Нужно было действовать смело, и вот  потому-то  он  решил  войти  в
первую же дверь от угла. Слегка отступя в сторону, чтобы пропустить  девушку
вперед, он заметил, как горят у нее глаза и щеки; еще никогда  не  выглядела
она такой хорошенькой. Он поспешно осмотрелся - отдел, куда они попали,  был
им не нужен, здесь продавались лишь пижамы.  Хилери  почувствовал,  что  его
трогают за рукав. Он обернулся - маленькая натурщица,  вся  раскрасневшаяся,
смотрела ему в лицо.
     - Мистер Даллисон, мне можно взять  только  одну...  только  одну  пару
белья?
     - Три, три пары,  -  пробормотал  он  и  тут  вдруг  заметил,  что  они
находятся как раз у входа в святилище - отдел дамского белья. - Выберите то,
что вам надо, и принесите чек мне.
     Хилери ждал, а подле него стоял розоволицый мужчина с усиками  и  почти
безупречной фигурой - он стоял неподвижно, одетый с головы до ног в синее  с
белой полоской. Он казался тем идеалом, к которому должен стремиться  каждый
мужчина; лицо его застыло в вечной бездумной  улыбке.  "Долго-долго  длилась
борьба человечества, и вот, наконец, цивилизация произвела меня.  Дальше  ей
идти некуда. Ничто не заставит меня продолжать мой  род.  Во  мне  воплощено
завершение. Посмотрите мне на спину: "Любитель".  Безупречно,  элегантно,  8
шиллингов 11 пенсов. Цена значительно снижена".
     Мужчина в синем упорно  молчал,  и  Хилери  был  вынужден  разглядывать
приказчиков.  До  закрытия  магазина  оставалось  всего   полчаса;   молодые
приказчики, пользуясь отсутствием покупателей,  негромко  пререкались  между
собой и двигались не спеша, лениво, словно мухи на оконном  стекле,  которые
никак не могут вырваться наружу, на солнце. Двое из них  подошли  к  Хилери,
спросили, чем могут служить ему. Они были так изысканно любезны, что он  уже
готов был купить что попало. Появление маленькой натурщицы выручило его.
     -  Вот  -  тридцать  шиллингов.  Самое  дешевое  стоит  пять  шиллингов
одиннадцать пенсов, да еще чулки, и еще я купила кор...
     Хилери торопливо вынул деньги.
     - Уж очень здесь все дорого, - сказала она.
     Она оплатила чек, Хилери взял у нее  из  рук  большой  сверток,  и  они
вместе пошли дальше. Хилери как будто надел на лицо защитную маску - на  нем
застыло выражение насмешливого удивления,  словно  все  это  приключение  он
наблюдал со стороны.
     В отделе обуви на обитой  бархатом  скамье  посреди  помещения  сидела,
вытянув вперед стройную ножку в шелковом чулке, дама в шляпе с эгреткой -  в
ожидании,  когда  ей  принесут  для  примерки  ботинок.  Она   с   небрежным
любопытством взглянула на простенькую девушку  и  ее  интересного  кавалера.
Выражение ее лица произвело,  по-видимому,  соответствующее  впечатление  на
приказчиц, - ни одна из них не тронулась с места, чтобы подойти к  маленькой
натурщице. Хилери увидел, что они уставились на ее ботинки, и  вдруг,  забыв
свою роль стороннего наблюдателя, вскипел от гнева. Он вынул из кармана часы
и подошел к самой старшей из приказчиц.
     - Если через минуту эту молодую даму не обслужат, я подам жалобу  лично
мистеру Торну.
     Минутная стрелка не успела обежать круга, как  одна  из  приказчиц  уже
стояла возле маленькой натурщицы; заметив, что девушка начинает стаскивать с
ноги ботинок, Хилери  быстро  загородил  ее  собой  от  дамы.  При  этом  он
настолько забыл про всякую деликатность, что  уставился  на  ногу  маленькой
натурщицы. Сперва он почувствовал неловкость, потом сердце у  него  защемило
от жалости. Грязный коричневый чулок был так весь перештопан,  что  от  него
почти ничего не осталось - везде одна штопка, и на ней светились дырки, одна
на большом пальце, две  другие  -  повыше:  здесь  проносившиеся  нитки  уже
отказывались держаться вместе.
     Маленькая  натурщица  смущенно  пошевелила  пальцем,  -   она,   видно,
надеялась, что палец не будет торчать из дырки, - и  прикрыла  его  подолом.
Хилери быстро отошел и, обернувшись, взглянул не на маленькую  натурщицу,  а
на даму.
     Теперь  лицо  дамы  выражало  уже  не  насмешку  и  пренебрежение,   но
оскорбленное достоинство. "Нет, это переходит всякие границы! Привести такую
особу в такой магазин! Больше я  никогда  не  переступлю  этого  порога!"  -
казалось, говорил ее взгляд, и он как  бы  явился  внешним,  выражением  той
самой неловкости, какую почувствовал Хилери, когда  увидел  чулок  маленькой
натурщицы.  Это,  естественно,  не  способствовало  умалению  его  гнева,  в
особенности еще и потому, что оскорбленно-негодующее выражение дамы, как  по
сигналу, отразилось и на лицах приказчиц.
     Хилери вернулся к маленькой натурщице и сел подле нее.
     - Ну как, впору? Вы встаньте и походите в них.
     Девушка встала и немного прошлась.
     - Жмут, - сказала она.
     - Примерьте другую пару.
     Дама поднялась, секунду стояла, высоко вскинув брови и слегка  раздувая
ноздри, затем вышла, оставив позади себя тончайший запах фиалок.
     Следующая пара ботинок не жала, и на этом маленькая натурщица закончила
свои покупки. Теперь все ее приданое было готово, не хватало только  платья:
оно было и выбрано и оплачено, но померить его, как  она  объяснила  Хилери,
она решила прийти завтра, когда... когда... Конечно, она имела в виду "когда
на ней будет новое белье". Она несла один большой и два маленьких свертка, и
в глазах ее было благоговение.
     Когда они вышли из магазина, девушка посмотрела в  лицо  Хилери  долгим
взглядом.
     - Ну как, довольны вы теперь? - спросил он.
     В оправе коротких черных  ресниц  сияли  очень  яркие,  влажные  глаза,
полураскрытые губы начали дрожать.
     - До свидания, - проговорил он отрывисто и ушел,  Но,  обернувшись,  он
увидел, что она все еще не двигается с места и, почти вся скрытая свертками,
стоят и смотрит ему вслед. Он приподнял шляпу и  повернул  на  Хай-стрит,  к
дому...
     Старик, известный среди  "типов  из  низов",  с  которыми  связала  его
судьба, под кличкой "вест-министр", пыхнул раза два  своей  старой  глиняной
трубкой, стараясь не думать о больных ногах. Он увидел подходившего Хилери и
нерешительно протянул ему номер газеты последнего выпуска.
     -  Добрый  вечер,  сэр.  Отличная   погода   для   мая   месяца.   Кому
"Вест-министерскую"?
     Он проводил взглядом уходящего Хилери.
     - Бог ты мой, да ведь он дал мне целых полкроны! А он неплохо  выглядит
- молодо. Я рад, что он так молодо выглядит. Ах, боже кок...
     Солнце, этот дымный, яркий шар, который за  свое  время  видел  столько
последних выпусков "Вест-минстерской газеты", катилось  за  горизонт,  чтобы
провести ночь в Шеперд-Буше. Это оно заставило бывшего лакея замигать, когда
он рассматривал монету, проверяя, действительно ли ему  дали  полкроны,  или
это ему померещилось.
     И шпили, и крыши домов, и просторы под ними и над ними - все сверкало и
плыло, и маленькие людские и конские фигурки выглядели  так,  как  будто  их
припудрили золотой пылью.

ГЛАВА XI

ГРУША В ЦВЕТУ

     Нагруженная тремя свертками, маленькая натурщица дошла до  Хаунд-стрит.
У дверей дома номер один стоял, переминаясь с ноги на ногу и куря  папиросу,
сын хромой женщины - высокий, тонкий, как плеть,  юнец  с  землистым  лицом.
Прищурив глаза, он сказал, обращаясь к девушке:
     - Эй, мисс, может, помочь донести покупочки?
     Маленькая натурщица посмотрела на него. "Не суйся, куда не  просят",  -
говорил этот взгляд, но ресницы  ее  при  этом  взметнулись,  сводя  на  нет
пренебрежительность взгляда.
     Войдя к себе в комнату, она бросила свертки на кровать и  развязала  их
проворными розовыми пальцами. Потом вынула покупки из бумаги,  разложила  их
и, опустившись на колени, принялась разглядывать и ощупывать; раза  два  она
даже зарылась носом в свежее полотно, чтобы почувствовать, как  оно  пахнет.
Белье было отделано оборочками, им она уделила особое внимание -  взбила  их
края ладонями, - и в глазах  ее  снова  появилось  благоговейное  выражение.
Затем, поднявшись с колен,  она  заперла  дверь,  опустила  штору  на  окне,
разделась донага и  надела  новое  белье.  Распустив  волосы,  она  медленно
поворачивалась перед крохотным зеркальцем. В каждом жесте  девушки  сквозило
предельное удовлетворение, как если бы изголодавшийся дух ее получил наконец
пищи  вдоволь.  В  этом  любовании  собой  полностью  проявились  и  детское
тщеславие, и надежды, и то чудесное  качество,  которое  встречается  только
среди людей малоодухотворенных, - способность наслаждаться  минутой.  Иногда
девушка вдруг замирала и, неподвижная, с распущенными  по  плечам  волосами,
становилась  похожа  на  весеннюю  зарю,  которая   успела   утратить   свою
тревожность и радуется уже одному тому, что она есть.
     Вскоре, однако, будто вспомнив, что счастье ее еще  не  полно,  девушка
подошла к комоду, вытащила оттуда пакетик с  грушевыми  леденцами  и  сунула
один леденец в рот.
     Заходящее  солнце  отыскало  себе  лазейку  через  дырочку  в  шторе  и
коснулось шеи девушки. Она повернулась, словно ощутила поцелуй, и, приподняв
край шторы, выглянула  в  окно.  Грушевое  дерево,  которое,  к  досаде  его
владельца, росло в столь близком соседстве  с  двором  этого  малопочтенного
дома, что могло даже показаться, будто оно ему  и  принадлежит,  купалось  в
косых солнечных лучах. Ни одно дерево на свете не могло быть прекраснее, чем
эта груша в одеянии из позолоченных солнцем цветов. Прижав руку к обнаженной
шее и посасывая леденец, маленькая натурщица не  сводила  глаз  с  цветущего
дерева. Но выражение лица ее не изменилось, восхищение в нем  отсутствовало.
Она перевела взгляд  на  окна  дома  напротив,  к  которому,  собственно,  и
относилось грушевое дерево: она проверяла, не  видит  ли  ее  кто-нибудь,  а
может быть, даже надеялась, что кто-нибудь увидит ее, такую хорошенькую,  во
всем новом. Затем она опустила штору, вернулась к зеркалу и стала закалывать
волосы. Покончив с этим, она еще целую минуту смотрела на старую  коричневую
юбку с блузкой, не решаясь осквернить свою только что обретенную чистоту. Но
вот она надела их и снова подняла штору. Солнечный свет уже  ушел  с  груши,
теперь цветы ее были совершенно белыми и неподвижными, казалось, то лежит на
ветках снег. Маленькая натурщица положила в рот второй леденец и, вытащив из
кармана потертый кожаный кошелек, пересчитала в нем деньги. Убедившись,  как
видно, что их не больше, чем она предполагала, она вздохнула и, порывшись  в
верхнем ящике комода, извлекла оттуда старый иллюстрированный журнал.
     Она уселась на край постели и, быстро найдя нужную страницу,  разложила
журнал на коленях. Взгляд ее был прикован к снимку в левом углу  страницы  -
одному из тех портретов писателей, которые время от  времени  встречаются  в
печати. Под портретом стояла подпись: "Мистер Хилери  Даллисон".  И  девушка
снова вздохнула.
     В комнате темнело; поднявшийся с заходом солнца ветер прибил к оконному
стеклу несколько лепестков, опавших с цветов груши.

ГЛАВА XII

КОРАБЛИ В МОРЕ

     В соответствии с тем впечатлением, какое он произвел на старого  лакея,
Хилери и в самом деле чувствовал себя так молодо, что не пошел домой, а  сел
в омнибус и поехал в свой  клуб  "Перо  и  чернила",  названный  так  только
потому, что основателю его в тот момент не пришло в голову  ничего  другого.
Сей литератор вскоре после основания  клуба  покинул  его,  почему-то  вдруг
невзлюбив свое детище. И, правду сказать, клуб славился скверной  кухней,  и
все члены его горько жаловались, что,  когда  туда  ни  зайдешь,  непременно
столкнешься с кем-нибудь из знакомых. Находился он на Довер-стрит. В отличие
от других клубов, сюда приходили главным образом для того, чтобы поговорить,
и здесь тщательно следили за сохранностью зонтов и  тех  книг,  что  еще  не
успели  исчезнуть  из  библиотеки.  Исчезали  они,  разумеется,  не  в  силу
склонности некоторых членов клуба к хищению,  но  потому,  что,  обменявшись
идеями, они обычно уходили  затем  длинной  вереницей,  каждый  цепляясь  за
что-нибудь более  осязаемое.  Темно-коричневые  портьеры  здесь  никогда  не
бывали спущены, ибо в пылу споров их то и дело  поднимали.  В  общем,  члены
клуба не слишком жаловали друг друга - каждый из них про себя недоумевал, на
каких, собственно, основаниях другие  пишут  книги,  а  если  основания  эти
подробно  излагались  в  печати,  читал  о  том  с  раздражением.  Если   же
обстоятельства  вынуждали  членов  клуба  высказать  мнение  о  литературных
качествах того или иного из собратьев, они говорили  обычно,  что  такой-то,
конечно, превосходный писатель, но только  им  никогда  не  приходилось  его
читать. С давних пор в основу здешних правил был положен принцип: не  читать
чужих произведений, пока нет абсолютной уверенности  в  том,  что  автор  их
умер, - чтобы не оказаться вынужденным сказать ему в лицо, что вы отнюдь  не
в восторге от его книг; ибо  члены  клуба  очень  пеклись  о  чистоте  своей
литературной совести. Исключение делалось для тех, кто зарабатывал  себе  на
хлеб критикой, публикуемой в печати, - их статьи читали все,  и  чтение  это
сопровождалось  разного  рода  улыбками  и  некоторым  раздражением   серого
мозгового вещества. Время от времени, однако, какой-нибудь член клуба, грубо
нарушая все нормы приличия,  вдруг  проникался  восторгом  к  произведениям,
какого-либо другого члена клуба. Свой восторг он выражал вслух,  к  смущению
всех остальных, и те, ощущая противное сосание  под  ложечкой,  недоумевали,
почему он хвалит не их книги.
     Почти каждый  год  и,  как  правило,  в  марте,  в  клуб  просачивались
кое-какие стремления и пожелания. Члены клуба  принимались  спрашивать  друг
друга, почему до сих пор не создана Британская литературная академия, почему
не ведется согласованная борьба за ограничение (Издания книг других авторов,
почему не было дано премии за лучшее произведение в  году.  Уже  даже  могло
показаться, что их индивидуализм в опасности, но  в  одно  прекрасное  утро,
когда окна оказывались распахнуты  шире  обыкновенного,  все  эти  пожелания
улетучивались, и втайне каждый ощущал то,  что  ощущает  человек,  проглотив
донимавшего его всю ночь комара: и облегчение и неловкость одновременно. Это
были, в сущности, неплохие люди, и в  отношении  друг  друга  они  держались
вполне миролюбиво. У каждого из них была  своя  маленькая  машина  славы,  и
ежедневно утром, в те часы, когда приходили газеты и письма, всех  их  можно
было видеть за этими машинами: они сидели и проверяли, растет ли их слава.
     Хилери пробыл в клубе до половины десятого,  а  затем,  уклонившись  от
только что начавшегося спора, взял зонт (свой собственный) и направил шаги к
дому.
     На Пикадилли то был момент затишья - толпа уже  прилила  к  театрам,  а
отлив еще не начался. Умиротворенные  деревья  раскинули  свои  по-весеннему
прозрачные  ветви  на  дальнем  берегу  этой  широкой   реки,   отдыхая   от
трагикомедий, которые разыгрывались на ее поверхности  людьми,  их  младшими
братьями. Легкие вздохи в молодой листве казались  тихим  шепотом  мудрецов.
Почти сразу за стволами деревьев  был  сплошной  черный  бархат,  в  котором
терялись, погружась в него, отдельные фигуры, как исчезают птицы в  небесных
просторах или души людей, ушедших в лоно матери-земли.
     Погруженный в свои мысли, Хилери шел и не слышал  шепота  мудрецов,  не
замечал бархатной тьмы. Уже одного того факта,  что  ему  удалось  доставить
кому-то радость, было достаточно, чтобы вызвать приятные чувства в человеке,
от природы столь добром. Но, как это бывает со всеми робкими, неуверенными в
себе людьми, чувства эти жили в нем недолго и сменились ощущением пустоты  и
разочарования, будто он поставил самому себе незаслуженно хорошую отметку.
     Он шел, служа мишенью для взглядов многих встречных женщин, проходивших
мимо него быстро, как проходят в море один мимо другого  встречные  корабли.
Своеобразное выражение брезгливой застенчивости на  его  лице  привлекало  к
себе этих женщин, привыкших к лицам иного рода. И хотя он