заметил:
     - То,  что  люди  называют  честью,  -  чувство  довольно  сомнительной
ценности. Мне пока не удалось соотнести честь с идеей о всемирном братстве.
     - Как это, сэр?
     - Основа чести - верность принципу, и можно было бы  предположить,  что
она  достойна  этого  союза.  Трудность   возникает,   когда   мы   начинаем
анализировать природу самого принципа... В саду есть семья молодых  дроздов.
Если  один  из  них  найдет  червя,  я  замечаю,   что   верность   принципу
самосохранения, преобладающему во всех низших формах жизни, запрещает дрозду
делиться добычей с остальными юными дроздами. - Мистер Стоун устремил взгляд
в пространство. - Вот так же, боюсь, и в отношении чести. "В те дни  мужчины
смотрели на женщин, как дрозды на червей..."
     Он умолк,  очевидно,  в  поисках  подходящего  слова,  и  Хвлери,  чуть
улыбнувшись, спросил:
     - А как смотрели женщины на мужчин, сэр? Мистер Стоун взглянул на  него
с удивлением.
     - Я не подумал, что это вы, - сказал он. - Мне надо избегать умственной
деятельности перед купанием.
     Они пересекли дорогу, отделяющую Кенсингтонский сад  от  Хайд-парка,  и
Хилери, поняв, что мистер Стоун завидел воду, в которой собирался  купаться,
и ничего другого уже не  видит,  остановился  возле  одинокой  березки.  Эта
гостья сада, стройная обитательница лесов, так  долго  купавшаяся  в  зимней
стуже, теперь окутывала свою наготу зеленым шарфом. Хилери прислонился к  ее
прохладному, жемчужно-белому телу. Внизу плескались студеные воды, то серые,
то нежно-голубые, и в них светлыми пятнами мелькали десятка два  купающихся.
Пока Хилери стоял так, дрожа на ледяном ветру,  солнце,  прорвавшись  сквозь
градовые тучи, обожгло ему руки и щеки. И вдруг он услыхал ясно, хотя  очень
издалека звук, особенно трогающий человеческое сердце: ку-ку, ку-ку...
     Четыре раза подряд  прозвучал  неожиданный  зов.  Откуда  залетела  эта
неосторожная, нескромная серая птица в пристанище людей  и  "теней"?  Зачем;
примчалась она сюда своим стремительным полетом, зачем пронзает  насмешливым
криком! сердце и заставляет его томиться? Ведь за пределами  города  столько
деревьев, столько  ложбин,  прикрытых  облаками,  и  зарослей  расцветающего
дрока, где она могла бы встречать приход весны! Какой мрачный каприз природы
послал ее сюда куковать тому, кто уже покончил с весной?
     Болезненная спазма сжала сердце Хилери, и он, прогнав мысль  о  далекой
птице, спустился к самой воде.
     Мистер Стоун плыл - так медленно, как не плавал еще  ни  один  человек.
Видны были только его белые волосы и тощие руки, слабо раздвигающие воду.  И
вдруг он исчез. Только что он был  ярдах  в  десяти  от  берега,  и  Хилери,
испугавшись, что он не всплывает,  вбежал  в  воду.  Здесь  было  неглубоко.
Мистер Стоун, сидя на дне, изо всех сил старался подняться.  Хилери  схватил
его за купальный костюм, вытянул на поверхность  и,  поддерживая,  повел  на
сушу. К толку времени, как они выбрались из воды, старик  едва  держался  на
ногах. С помощью полисмена Хилери кое-как надел на него костюм  и  усадил  в
кэб. Мистер Стоун немного ожил, но, по-видимому, не понял, что произошло.
     - Я сегодня пробыл в воде меньше обычного, - размышлял он вслух,  когда
они выехали на дорогу.
     - Нет, что вы, сэр!
     Мистер Стоун казался озабоченным.
     - Странно, я не помню, как я выходил из воды, - сказал он.
     Он молчал всю дорогу и заговорил лишь тогда,  когда  с  помощью  Хилери
вылез из кэба.
     - Я хочу заплатить кучеру. У меня дома есть полкроны.
     - Я принесу их, сэр, - сказал Хилери.
     Едва мистер Стоун оказался  на  ногах,  как  его  охватила  неудержимая
дрожь. Он подмял лицо к кэбмену.
     - Нет ничего благороднее лошади, - сказал он. - Заботьтесь о ней.
     Кэбмен снял перед ним шляпу.
     - Слушаюсь, сэр.
     Мистер Стоун шел самостоятельно, но Хилери не спускал с него глаз, пока
он не добрался до своей комнаты. Старик двигался ощупью, словно недостаточно
хорошо различал предметы сквозь кристальную ясность вселенной.
     - Позвольте дать вам совет, сэр, - сказал Хилери. - На вашем месте я бы
лег на несколько минут в постель. Мне кажется, вы немного простыли.
     Мистер Стоун, и в самом деле дрожавший так,  что  еле  стоял,  позволил
Хилери уложить себя в постель и укутать одеялами.
     - В десять часов я должен приступить к работе, - сказал он.
     Хилери, которого тоже сильно трясло, поспешил к Бианке. Она  спускалась
по лестнице из своей комнаты и ахнула, увидев, что он  насквозь  мокрый.  Он
рассказал, что произошло, и она коснулась его плеча.
     - А как ты? Ты весь вымок.
     - Приму горячую ванну, выпью спиртного, и все будет  в  порядке.  Лучше
пойди к нему.
     И он пошел в ванную комнату, где стояла Миранда, подняв переднюю  белую
лапку. Сжав губы, Бианка бегом пустилась по лестнице. Потрясенная  рассказом
мужа, она готова была сжать его в объятиях, вот так, как он  был,  в  мокром
костюме, но между ними стояли бесчисленные призраки прошлого. Прошел и  этот
момент и тоже стал призраком.
     К величайшему своему негодованию мистер Стоун в десять  часов  не  смог
приступить к работе над книгой. Он просто-напросто не в силах был  подняться
и объявил, что намерен подождать до половины четвертого - тогда он  встанет,
ему надо подготовиться к приходу девушки. Поскольку он отказался от  доктора
и не пожелал смерить температуру, определить, сильный ли у  него  жар,  было
трудно. На щеках его, еле видных из-под одеяла,  румянец  был  сильнее,  чем
следовало бы, а  глаза,  устремленные  в  потолок,  подозрительно  блестели.
Усугубляя тревогу Бианки - она села как  можно  дальше,  чтобы  отец  ее  не
увидел и не счел, что она оказывает ему услугу, - он  вслух  продолжал  свои
мысли:
     - Слова... слова... они унесли с собой братство!
     Бианка вздрогнула, услышав этот замогильный голос.
     - "В те дни  владычества  слов  они  называли  это  смертью  -  бледной
смертью, mors pallida. Слово это они видели как  огромную  гранитную  глыбу,
которая висела над ними и медленно опускалась. Некоторые, повернувшись к ней
лицом, трепетали, ожидая гибели. Другие, не умевшие живыми  понять  мысль  о
небытии, раздувшись от некоего духовного ветра  и  каждый  помышляя  лишь  о
своей  индивидуальной  форме,  непрерывно  возвещали,  что  души  их  должны
пережить и переживут это Слово, - что каким-то образом, каким именно,  никто
не мог понять, - всякая самоосознавшая себя  единица  после  своего  распада
снова воссоединится. Опьяненные этой идеей, и они тоже  исчезали.  Некоторые
ждали Слова мрачно, с сухими глазами, и говорили,  что  это  -  молекулярный
процесс, и эти тоже встречали свою так называемую смерть".
     Голос умолк, послышался другой звук: старик смачивал языком сухое небо.
Перегнувшись через спинку кровати, Бианка поднесла к  губам  отца  стакан  с
ячменной водой. Он пил воду медленно, громко причмокивая, потом, увидев, что
стакан держит чья-то рука, сказал:
     - Это вы? Вы приготовились? Пишите: "В те дни никто  не  сделал  прыжка
вверх к Бледному Всаднику, никто не  прочел  в  его  лице,  что  он  и  есть
воплощение братства, никто с  сердцем,  легким,  как  осенняя  паутинка,  не
поцеловал его ног и, улыбаясь, не растворился во вселенной..." -  Голос  его
вдруг затих, а когда послышался снова, это был быстрый, хриплый шепот:  -  Я
должен... я должен... - Мистер Стоун помолчал, затем добавил:  -  Дайте  мне
мои брюки.
     Бианка положила брюки ему на постель. Вид их как будто успокоил его. Он
снова умолк.
     Больше часа он лежал так неподвижно, что  Бианка  то  и  дело  вставала
взглянуть на него. И каждый раз глаза его были широко раскрыты и  устремлены
на темное пятно на потолке; лицо старика  выражало  непреклонную  решимость,
как будто дух его медленно, упорно  вновь  забирал  власть  над  лихорадящим
телом. Неожиданно мистер Стоун спросил:
     - Кто здесь?
     - Бианка.
     - Помоги мне встать.
     Краски схлынули с  его  лица,  блеск  в  глазах  потух,  -  он  казался
призраком. Испытывая чуть ли не ужас, Бианка  помогла  ему  подняться.  Было
что-то жуткое в этом зловещем, немом проявлении воли.
     Когда он был уже одет в свой шерстяной халат и усажен  в  кресло  возле
горящего камина, Бианка  принесла  ему  чашку  крепкого  мясного  бульона  с
коньяком. Он проглотил его с большой жадностью.
     - Я бы выпил этого еще, - сказал он и  заснул.  Пока  он  спал,  пришла
Сесилия, и сестры вдвоем! охраняли сон отца, чувствуя, что уже много лет  не
были так близки друг другу. Собравшись уходить, Сесилия шепнула:
     - Послушай, Бианка, если папа  будет  спрашивать  про  девушку,  ты  не
думаешь, что надо послать за ней, пока он в таком состоянии?
     - Я не знаю, где она живет.
     - Я знаю.
     - Ах да, разумеется, - сказала Бианка и отвернулась.
     Сесилия молчала, смущенная ее саркастическим тоном. Потом, призвав  все
свое мужество, проговорила:
     - Вот ее адрес, он у меня записан. - И, морщась от мучительной тревоги,
вышла из комнаты.
     Бианка, сидя в старом, золоченой кожи кресле, глядела на спящего  -  на
глубокие впадины чуть пониже  его  висков,  на  седые  щетинки  вокруг  рта,
которые слабо шевелились от его дыхания. Уши у нее горели огнем. Глядя,  как
этот дряхлый старик, который, оказывается, так ей дорог, ведет великую битву
за свою идею, Бианка чувствовала, что теряет обычную выдержку, что  душа  ее
смягчается и трепещет. Ее  вдруг  охватило  страстное  желание  стушеваться.
Какое имеет значение, первое или второе место она занимает в сердце  Хилери?
Дух ее так явно покажет, что он способен к самопожертвованию, что Хилери  за
одно благородство отдаст ей пальму первенства. В этот момент  она,  кажется,
была готова заключить в объятия  эту  простенькую  девушку,  поцеловать  ее.
Тогда бы конец всем тревогам! Один краткий миг златокрылая  птица,  посланец
Гармонии, реяла перед ней.  От  этого  состояния  экзальтации  нервы  Бианки
вибрировали, как скрипичные струны.
     В половине четвертого мистер Стоун проснулся, и Бианка тотчас протянула
ему вторую чашку крепкого бульона.
     Он выпил все и спросил:
     - Что это?
     - Мясной бульон.
     Мистер Стоун посмотрел на пустую чашку.
     - Я не должен был это пить. Корова и овца находятся на той же  ступени,
что и человек.
     - Ну как ты себя чувствуешь, дорогой?
     - Я способен диктовать ранее написанное, не больше,  -  ответил  мистер
Стоун. - Она пришла?
     - Еще нет. Но я пойду и приведу ее, если хочешь. Мистер  Стоун  грустно
поглядел на дочь.
     - Это значило бы, что я отнимаю у тебя время, - сказал он.
     Бианка ответила:
     - Мое время ничего не стоит.
     Мистер Стоун протянул руки к огню.
     - Я не соглашусь быть кому бы то  ни  было  в  тягость,  -  сказал  он,
очевидно, про себя. - Если дошло до этого, я должен уйти!
     Бианка, встав перед ним на колени, прижалась горячей щекой к его виску.
     - Но до этого же не дошло, папа!
     - Надеюсь, что нет. Я хочу прежде окончить свою книгу.
     Осмысленность этих двух последних замечаний ужаснула Бианку больше, чем
все его лихорадочное бормотание.
     - Ты посиди смирно, - сказала она, - пока я пойду и разыщу ее.
     Она вышла из комнаты с таким ощущением, как будто чьи-то руки сжали  ей
сердце и рвут его на части.
     Полчаса спустя вошел тихонько Хилери и встал  у  двери.  Мистер  Стоун,
сидя на самом краю кресла, положив руки на подлокотники, медленно поднимался
на ноги и снова медленно заваливался назад: он проделал это уже  много  раз,
силясь встать. Увидев Хилери, он сказал:
     - Два раза мне удалось.
     - Я очень рад, сэр. Быть может, теперь вы отдохнете?
     - Это все мои колени, - сказал мистер Стоун. -  Она  пошла  разыскивать
ее.
     Сбитый с толку этим известием, Хилери сел и стал ждать.
     - Я вообразил, что, уходя из жизни, мы становимся ветром, -  проговорил
мистер Стоун печально и посмотрел на Хилери. - Вы тоже так полагаете?
     - Для меня это новая мысль.
     - Она несостоятельна, но она успокаивает.  Ветер  нигде  и  повсюду,  и
ничто от него не скрыто. Когда я почувствовал, что мне недостает  этой  юной
девушки, я пытался, в определенном смысле, стать ветром, но я понял, что это
трудно. - Он отвел взгляд от лица Хилери, не заметив его невеселой улыбки, и
снова уставился на яркий огонь. - "В те дни, - сказал он, - отношение  людей
к вечным дуновениям воздуха было отношением  миллиарда  маленьких  отдельных
сквознячков,  направленных  против  юго-западного  ветра.  Они   не   хотели
смешиваться с этим мягким" вздохом, который испустила луна, но дули в ее лик
через трещины и  щели  и  замочные  скважины,  и  их  уносило  в  прозрачное
странствие, и они  свистели,  протестуя".  -  Он  снова  попробовал  встать,
видимо, желая подойти к конторке и записать эту мысль, но не смог и горестно
посмотрел на Хилери. Как видно, он хотел было попросить  его  о  чем-то,  но
удержался. - Если я буду  усердно  упражняться,  -  бормотал  он,  -  я  это
преодолею.
     Хилери встал и принес ему бумагу и карандаш. Наклоняясь к  старику,  он
увидел, что глаза его подернуты влагой. Зрелище это так разволновало Хилери,
что он поспешил отвернуться, пошел и принес книгу, чтобы  подложить  ее  под
бумагу.
     Кончив писать, мистер Стоун закрыл глаза и откинулся в кресле.  Тяжелое
молчание нависло над этими двумя людьми разных поколений и  столь  несходных
характеров. Хилери нарушил это молчание.
     - Сегодня я слышал кукушку, - сказал он почти шепотом, на  случай,  что
старик, быть может, уснул.
     - У кукушки нет ни в малейшей степени чувства братства.
     - Я прощаю ее - за ее кукование, - пробормотал Хилери.
     - Ее кукование маняще, - сказал мистер Стоун, - оно возбуждает  половой
инстинкт. - И добавил про себя: - А она еще не пришла!
     В тот момент, как он произносил эти слова, Хилери услышал легкий стук в
дверь. Он встал и открыл ее. На пороге стояла маленькая натурщица.

ГЛАВА XXIX

ВОЗВРАЩЕНИЕ МАЛЕНЬКОЙ НАТУРЩИЦЫ

     В этот самый день на Хай-стрит, в Кенсингтоне, "вестминистр"  в  шляпе,
закапанной дождем, подняв воротник в защиту от жестокого ветра,  тянул  свою
глиняную трубку и сквозь очки в железной оправе глядел на прохожих.  У  него
купили еще удручающе мало его зеленоватого цвета газет, и  "тип  из  низов",
продававший вечерние выпуски другой газеты,  просто  выводил  его  из  себя.
Мистер  Крид  со  своим  односторонним  умом,   всегда   разрываемый   между
лояльностью к работодателям и политической платформой, которой не  разделяла
его газета, дважды, пока стоял на своем  посту,  дал  выход  раздражению.  В
первый раз он сказал продавцу "Пэл-Мэл":
     - Я ведь условился с тобой, чтобы ты не заходил дальше этого фонаря!  И
не смей больше никогда со мной разговаривать! Вздумал выживать меня с  моего
места!
     Во второй раз он крикнул мальчуганам, продававшим дешевые газетки:
     - Эй, вы, там, смотрите, я заставлю вас пожалеть об этом!  Вырываете  у
меня покупателей из-под носа! Подождите, и вы состаритесь...
     На что мальчишки ему ответили:
     - Ладно, папаша, не бесись. Ты и без того скоро ноги протянешь, чего уж
там.
     Теперь наступил час, когда мистер Крид  обычно  пил  чай,  но  продавец
"Пэл-Мэл" отлучился с той же целью, и мистер Крид все  не  уходил  в  слабой
надежде перехватить хотя бы одного или двух покупателей этого "типа". Так он
стоял в полнейшем одиночестве, когда вдруг  услышал  сбоку  от  себя  робкий
голос:
     - Мистер Крид...
     Старый лакей обернулся и увидел маленькую натурщицу.
     - Ах, это вы, - сказал он сухо.
     Он знал, что девушка зарабатывает себе на  жизнь,  прислуживая  в  этом
беспорядочном учреждении - Храме Искусства, -  и,  верный  своей  страсти  к
рангам, сразу поставил ее на общественной лестнице где-то пониже  горничной.
Последние события давали ему достаточно оснований,  чтобы  составить  о  ней
нелестное мнение. Ее обновы, которых он не удостоился видеть прежде,  навели
его мысли на праздник и в то же время  усугубили  сомнения  относительно  ее
нравственности.
     - Где же вы  теперь  живете?  -  спросил  он  тоном,  изобличающим  его
чувства,
     - Я не должна говорить.
     - Ну что ж, пожалуйста. Можете держать свои секреты про себя.
     Нижняя губка маленькой натурщицы уныло отвисла. Под глазами у нее  была
синева, лицо осунулось и выглядело жалким.
     - Что же вы не расскажете, что нового? - спросила она  своим  деловитым
тоном.
     Старый лакей издал неясное ворчание.
     - Гм... Младенец умер, завтра хоронят.
     - Умер... - повторила за ним маленькая натурщица.
     - Я тоже пойду на похороны  -  на  Бромптонское  кладбище.  В  половине
десятого выхожу из дому. Только это я с конца начал. Хьюз в тюрьме,  а  жена
его стала, как тень.
     Маленькая натурщица потерла руки о юбку.
     - За что он сел в тюрьму?
     - За то, что бросился на жену с оружием. Я был на суде свидетелем.
     - Почему он на нее бросился?
     Крид глянул на девушку и, покачав головой, ответил:
     - Это лучше знать тому, кто в том повинен.
     Лицо маленькой натурщицы стало цвета красной гвоздики.
     - Я не отвечаю за его поведение, - сказала она. - На что он мне,  такой
человек? Уж его-то мне во всяком случае не надо.
     Искреннее презрение,  прозвучавшее  в  этой  гневной  вспышке,  удивило
старого лакея.
     - Я ничего и не говорю, - сказал он. - Мне все едино. Я  в  чужие  дела
сроду не вмешивался. Но это  нарушает  порядки.  Уж  сколько  времени  я  не
получаю приличного завтрака. Бедная  женщина  совсем  голову  потеряла.  Как
только младенца похоронят, я от них съеду, подыщу себе другую комнату,  пока
Хьюз не вернулся.
     - Надеюсь, что его там подержат, - пробормотала маленькая натурщица.
     - Ему дали месяц.
     - Всего месяц?
     Старый лакей посмотрел на девушку. "Да, в тебе, пожалуй, больше  прыти,
чем я думал", - казалось, говорил его взгляд.
     - Приняли во внимание, что он служил отечеству, - заметил он вслух.
     - Жалко, что ребеночек умер,  -  сказала  маленькая  натурщица  обычным
своим бесстрастным тоном.
     "Вест-министр" покачал головой.
     - Я всегда знал, что он не жилец на этом свете. Покусывая кончик пальца
белой нитяной перчатки,
     девушка смотрела на уличное движение. Как бледный луч света,  в  темную
теперь пещеру ума этого старого человека проникла мысль, что  он  не  вполне
понимает девушку. Ему в жизни приходилось определять ранг не  одной  молодой
особы, и сознание того, что  он  не  совсем  уверен,  к  какому  разряду  ее
отнести, было похоже на то чувство, которое,  вероятно,  испытывает  летучая
мышь, застигнутая врасплох дневным светом.
     Не попрощавшись, девушка вдруг отошла от него.
     "Ну что ж, - подумал он, - манеры у тебя не стали лучше от того, что ты
живешь где-то там в другом доме, да и вид тоже,  хоть  ты  и  разрядилась  в
новое платье".
     И он еще некоторое время  раздумывал  над  странной  пристальностью  ее
взгляда и неожиданным резким уходом.
     Сквозь кристальную ясность потока вселенной можно было бы видеть, как в
этот самый момент Бианка выходит из парадной двери своего дома.
     Ее состояние экзальтации, трепетная тоска по гармонии - все это прошло.
Странно переплетаясь между собой, ум ее занимали две мысли: "Если бы  только
она была леди!" и "Я рада, что она не леди!"
     Из всех темных и путаных лабиринтов человеческое сердце - самый  темный
и путаный, а из всех человеческих сердец наименее  ясны  и  наиболее  сложны
сердца людей того круга, к которому принадлежала Бианка. Гордость -  простое
качество, пока она сочетается с простым взглядом  на  жизнь,  основанным  на
примитивной  философии  собственности;  гордость  перестает   быть   простым
качеством, когда ее со всех сторон окружают  сотни  стремлений  обществе