а
тронула губы леди Кастерли.
     - Дождь  охладит  их  пыл,  это  им  на  пользу.  Скорей,  Клифтон,  вы
промокнете. Я жду к обеду лорда Вэллиса. Приготовьте комнату, чтобы  он  мог
переодеться. Он едет на автомобиле из Монкленда.

ГЛАВА III

     В очень высокой  полупустой  комнате,  обшитой  белыми  панелями,  лорд
Вэллис почтительно здоровался с тещей.
     - Доехал за девять часов, сударыня... неплохая скорость.
     - Рада вас видеть. Когда у Милтоуна выборы?
     - Двадцать девятого.
     - Только? Жаль! Ему бы следовало уехать из Монкленда,  пока  там  живет
эта... эта Незнакомка.
     - А-а. Ну да, вы о ней уже слышали!
     - Вы слишком беспечны, Джефри, - резко сказала леди Кастерли.
     Лорд Вэллис улыбнулся.
     - Эти разговоры о войне уже начинают надоедать. Мне не очень ясно,  как
к этому относятся в стране.
     Леди Кастерли поднялась.
     - Никак. Начнется война -  и  отношение  будет  самое  правильное.  Так
всегда бывает. Пройдемте в столовую. Вы голодны?
     О войне лорд Вэллис говорил как человек, который  постоянно  жил  среди
тех, кто вершит судьбы государства. Подобно тепличному растению,  он  просто
не мог чувствовать, как обыкновенный садовый цветок. Но  хотя  он  впитал  в
себя все предрассудки и привычки своего класса, он тем не менее жил  жизнью,
вовсе не обособленной от простых смертных.  И  как  человек  практический  и
здравомыслящий, в достаточной мере  представлял  себе,  что  думает  средний
англичанин. Вполне искренне он утверждал, что знает, чего хочет народ, лучше
тех, кто много об этом болтает; так оно и было, ибо по складу  характера  он
был ближе к простым людям, чем их вожди, хотя услышать  это  от  кого-нибудь
ему было бы, пожалуй, неприятно. Он был силен тем, что природа наделила  его
трезвой практичностью и начисто лишила воображения, а жизнь дала ему  еще  и
проницательность  светского  человека  и  политического  деятеля.  Положение
обязывало его быть энергичным, но в меру и  не  стремиться  доводить  всякую
идею  до  логического  конца;  не   быть   чересчур   строгим   в   вопросах
нравственности - до тех пор,  пока  сохранена  видимость  благопристойности;
быть  великодушным  землевладельцем,  пока  это  не  затронет  всерьез   его
интересов; покровительствовать искусствам, пока они не выйдут за  рамки  его
понимания; положение обязывало его обладать тактом, зорким глазом, железными
нервами и прекрасными манерами, чуждыми всякой манерности. По натуре  же  он
был покладистый супруг, снисходительный отец, осторожный и честный  политик,
любил пожить в свое удовольствие, потрудиться и  провести  досуг  на  свежем
воздухе. Он ценил свою жену, нежно любил ее и ни разу  не  пожалел  о  своем
выборе. Пожалуй, он никогда ни о чем не жалел, разве только о  том,  что  до
сих пор не выиграл дерби и не  сумел  вывести  чистую,  без  примеси  породу
аспидных пойнтеров. Тещу свою он уважал, как можно уважать некий отвлеченный
принцип. В этой маленькой старой леди,  несомненно,  таился  огромный  запас
решимости, унаследованной от предков, уверенности в себе, свойственной  лишь
тем, чей авторитет никто  и  никогда  не  подвергал  сомнению;  а  поскольку
привычка к власти, в известной мере лишала ее воображения, она не  допускала
и мысли, что этот авторитет может  подвергнуться  сомнению  в  будущем.  Она
всегда знала, чего хочет, - не потому, что много об этом  думала,  нет,  это
было заложено в ее характере, деятельном и  властном.  В  совершенстве  зная
внешнюю сторону общественной жизни -  что  необходимо  людям  ее  класса,  -
вооруженная традициями культуры - чего требовало ее  положение,  -  движимая
идеями - всегда, впрочем, одними и теми же,  -  не  ведая  над  собой  иного
господина, кроме собственной жажды властвовать, она обладала  умом  грозным,
как обоюдоострые мечи, которыми ее предки  Фитц-Харольды  разили  врага  под
Аженкуром или Пуатье, - она инстинктивно не желала заглядывать ни в свою, ни
в  чужую  душу  и  всячески  противилась  неразумным  попыткам  самоанализа,
созерцания и душевного взаимопроникновения, - попыткам, столь  пагубным  для
власть имущих. Если лорд Вэллис был  остовом  аристократической  машины,  то
леди  Кастерли  была  ее  стальной  пружиной.  Всю  жизнь  она  одевалась  с
подчеркнутой простотой, была умеренна и  скромна  в  своих  привычках;  рано
вставала, с утра до ночи была чем-нибудь занята и  в  семьдесят  восемь  лет
оставалась крепче многих пятидесятилетних; у нее была лишь одна слабость,  и
в  ней-то   заключалась   ее   сила:   она   изрядно   переоценивала   роль,
предназначенную ей в этом мире. Она была олицетворением своей касты,  всего,
чем эта каста сильна.
     Она  поразительно  гармонировала  со  столовой,  серые  стены   которой
окаймлял широкий фриз  в  стиле  Фрагонара,  расписанный  уже  потускневшими
нимфами и розами, и с мебелью, которая явно пережила свое время.  Цветов  на
столах не было, если не считать пяти лилий в старинной серебряной  чаше;  на
стене, над массивным буфетом, висел портрет покойного лорда Кастерли.
     - Надеюсь, у  Милтоуна  есть  какая-то  своя  линия?  -  спросила  леди
Кастерли сидевшего против нее зятя.
     - В том-то и беда. Он страдает от своих распухших  принципов...  только
бы помалкивал о "их в своих речах.
     - Пусть его. И как только пройдут выборы, увезите его подальше от  этой
женщины. Как там ее зовут?
     - Что-то вроде миссис Ли Ноуэл.
     - Давно она в ваших краях?
     - С год как будто.
     - И вы ничего о ней не знаете?
     Лорд Вэллис пожал плечами.
     - Ну, конечно! - сказала леди Кастерли. - Вы  сидите  у  моря  и  ждете
погоды. Я займусь этим сама. Полагаю, у Гертруды найдется для меня  место  в
доме? А что общего с этой милой особой у вашего мистера Куртье?
     Лорд Вэллис улыбнулся. В этой улыбке выразилась вся его светски учтивая
и беспечная философия. "Я  не  вмешиваюсь  не  в  свои  дела",  -  казалось,
говорила эта улыбка, и при виде ее леди Кастерли поджала губы.
     - Он крамольник, - сказала  она.  -  Я  читала  эту  его  книгу  против
войны...  Весьма  зажигательно.  Целит  в  Гранта...  и  главным  образом  в
Розенстерна. Я только что видела один из плодов его влияния  у  самых  своих
ворот. Толпу крикунов, которые против войны.
     Лорд Вэллис подавил зевок.
     - Вот как? А я  и  не  подозревал,  что  Куртье  может  на  кого-нибудь
повлиять.
     - Он опасный человек. Почти все эти идеалисты  -  ничтожества,  но  его
книга умна.
     - Хоть бы уж этим военным страхам пришел конец, из-за  них  обе  страны
выглядят преглупо, - сказал лорд Вэллис.
     Леди Кастерли подняла бокал, до краев полный кроваво-красным вином.
     - В войне наше спасение, - сказала она.
     - Война не шутка.
     - Она улучшила бы общее положение.
     - Вы так думаете?
     - Мы снова стали бы первой нацией в мире,  а  демократию  отбросили  бы
назад на пятьдесят лет.
     Лорд Вэллис машинально насыпал перед собою три  кучки  соли  и  так  же
машинально их пересчитал; потом  пробормотал,  иронически  приподняв  брови,
словно ставя под сомнение собственную мысль:
     - Я бы сказал, что по нынешним временам мы  все  демократы...  Вы  что,
Клифтон?
     - Шофер спрашивает, когда подать автомобиль?
     - Сразу же после обеда.
     Двадцать мотнут спустя он выезжал из чугунных, фигурного литья ворот на
лондонскую дорогу. Смеркалось; вое новые облака разбредались  по  трепетному
небу, казалось, сами не ведая куда. Видно, они обречены были  скитаться  без
цели. Они столкнулись в небесах, точно стая гигантских птиц, и  беспорядочно
кружили, сходясь и вновь расходясь. Пахло  сырой  землей.  Пыль  прибило,  и
автомобиль  быстро  двигался  сквозь  сумрак,  ощупывая  фарами  дорогу.  На
Пэтнейском мосту его задержала вереница фургонов. Лорд Вэллис  огляделся  по
сторонам. Вода отражала тысячи огней: окна домов, громоздившихся по берегам,
фонари набережных и стоявших на якоре барж.  Змеящееся  бледное  тело  реки,
огромной, живой, от века спешащей к морю, не вызывало  в  его  душе  никаких
образов. Много лет назад, когда  он  занимал  высокий  пост  в  министерстве
торговли, он часто сталкивался с нею и хорошо ее изучил - бесстыдно  грязную
и всегда возмутительно худосочную как раз там, где  ей  нужно  бы  раздаться
вширь. И все-таки, когда он закуривал сигару, странное чувство  шевельнулось
в нем - словно перед ним была нежно любимая женщина.
     "Дай бог, - подумал лорд Вэдлис,  -  чтобы  все  эти  страхи  кончились
ничем".
     Потом автомобиль снова заскользил по  забитой  всевозможными  экипажами
дороге к фешенебельному центру Лондона.
     Но заголовки вечерних газет, вывешенных на Щитах перед лавками,  отнюдь
не обнадеживали.

ЗАГОВОР УСЛОЖНЯЕТСЯ

НОВЫЕ РАЗОБЛАЧЕНИЯ

ПОЛОЖЕНИЕ СТАНОВИТСЯ УГРОЖАЮЩИМ

     И перед каждым щитом  возникал  маленький  водоворот:  прохожие,  спеша
узнать последние новости, взглядывали  на  заголовки,  потом  проталкивались
назад и продолжали свой путь.
     Оказывается, и ему, графу Вэллису, интересно, что они думают  обо  всем
этом. Что же скрывается за этими  бледными  масками,  обращенными  к  щитам?
Думают ли они вообще, все эти простые, рядовые люди?  Как  относятся  они  к
грозящей катастрофе? Одно лицо, другое, третье  -  тупые,  безразличные,  не
выражающие ни желаний, ни тени воодушевления, ни  даже  страха.  Бедняги!  В
конце концов что  они  могут  поделать  -  не  больше,  чем  муравьи,  когда
какой-нибудь мальчишка мимоходом разрушает их муравейник. Да что и говорить,
голос народа никогда, в сущности, не решал, быть войне или не быть. И  лорду
Вэллису вспоминались слова из статьи в  радикальном  еженедельнике,  который
он, как человек беспристрастный, заставлял себя читать: "Не знающий  фактов,
загипнотизированный словами "Отечество" и "Патриотизм";  в  тисках  стадного
инстинкта и врожденного предубеждения  против  иностранцев;  беспомощный  по
милости своего терпения, стоицизма, преданности  и  привычки  полагаться  на
вышестоящих; беспомощный по милости слепой веры в знать и недоверия  к  себе
подобным, беспечности и отсутствия гражданственности, - как бессилен и жалок
перед лицом"  войны  простой  смертный!"  Впрочем,  эта  газета,  бесспорно,
неглупая, всегда казалась ему невыносимо напыщенной.
     Едва ли ему удастся попасть  в  этом  году  на  скачки  в  Аскот...  На
мгновение мысли его перенеслись к Казетте, его подающей  надежды  двухлетке;
но, словно устыдившись, он снова вернулся к мыслям о войне: хорошо бы знать,
готовы ли  в  адмиралтействе  к  любым  неожиданностям?  Сам  он  занимал  в
правительстве   более   спокойную   должность,   одну   из   тех,    которые
предоставляются опытным, нужным в кабинете людям, если для них нет в  данный
момент более ответственного поста. От адмиралтейства мысль его перескочила к
теще.  Поразительная  старуха!   Вот   из   кого   получился   бы   отменный
государственный деятель! Но и ретроградка же! Как сразу  всполошилась  из-за
этой миссис Ли Ноуэл! И с удовольствием знатока он припомнил лицо  и  фигуру
этой женщины, которую видел сегодня утром, проезжая мимо ее коттеджа.  Какие
бы тайны ее ни окружали, а привлекательности  у  нее  не  отнимешь!  Изящная
головка, темные волнистые волосы, разделенные пробором, прелестная фигура  -
ничего лишнего. Да, хороша. Без сомнения, у нее есть прошлое, но это его  не
касается. Жалко, в сущности, таких женщин.
     Колонна пехотинцев, возвращавшаяся с учений, задержала его  автомобиль.
Лорд Вэллис подался вперед,  разглядывая  их  сосредоточенным,  пристальным,
оценивающим взглядом, каким он смотрел бы на свору  гончих.  Смутных  дум  и
размышлений как не бывало. Отличный подбор - эти лицом в  грязь  не  ударят.
Все они раскраснелись после дня на свежем воздухе и смотрели кто равнодушно,
кто с веселой напускной самоуверенностью; их-то уж,  во  всяком  случае,  не
терзают ни отвлеченные сомнения, ни призраки ужасов войны.
     Кто-то закричал: "Ура!",  -  в  воздухе  заколыхались  поднятые  шляпы,
послышался сначала слабый и неуверенный, а  затем  нарастающий  громкий  гул
приветствий - и разом оборвался. "Довольно энергично! - подумал лорд Вэллис.
- Им много не надо! Воинственности нам не занимать". И  при  этой  мысли  он
снова ощутил живейшее удовольствие.
     Солдаты прошли, и автомобиль медленно двинулся следом, прокладывая путь
сквозь толпу, хлынувшую за ними. Тут были мужчины  -  молодые  и  старые,  и
совсем мальчишки, были и женщины и молоденькие девушки; все они лишь мельком
взглядывали на него, словно этот благополучный господин был слишком далек от
их жизни, чтобы пробудить в них хотя бы минутное любопытство.

ГЛАВА IV

     В этот самый час в Монкленде,  в  небольшой  гостиной  крытого  соломой
выбеленного домика, беседовали, сидя по обе  стороны  камина,  двое  мужчин;
между ними, откинувшись на спинку низкого кресла, сидела темноглазая женщина
и молча слушала, то складывая кончики пальцев,  то  разнимая,  так  что  они
розовели, просвечивая над огнем. Время от времени в  камине  падало  полено,
показывая рдеющий бок; казалось, белые стены комнаты  впитали  в  себя  свет
лампы и огонь камина и теперь сами источали  тепло.  Залетевшие  из  темного
сада серебристые мотыльки, подрагивая,  как  запущенные  волчком  серебряные
монетки, вились над светло-зеленой вазой с алыми розами; здесь, как  всегда,
уютно пахло дымком из камина, травой, цветущим шиповником.
     Человеку, что сидел слева от камина,  было  лет  сорок;  выше  среднего
роста, крепкий, энергичный, он держался  очень  прямо;  его  подвижное  лицо
поминутно  вспыхивало,  голубые  глаза  блестели.   Волосы   у   него   были
красно-рыжие, и в огненных, длиннейших, как у Дон Кихота, усах  было  что-то
воинственное.
     Человеку, сидевшему справа, было  около  тридцати.  Высокий,  гибкий  и
очень худой, он сидел, согнувшись в низком кресле, обхватив руками колено; в
его смуглом, гладко выбритом лице с глубоко  сидящими  живыми  глазами  была
своеобразная красота, губы трогала слабая принужденная улыбка.
     На редкость несхожие, они поглядывали друг на друга,  словно  соседские
псы, которые, давно убедившись, что лучше держаться друг от друга  подальше,
неожиданно встретились в таком месте, где  никак  нельзя  затеять  драку.  А
женщина наблюдала за ними, и хотя только один пес мог считаться своим,  она,
любя собак, готова была погладить и другого.
     -  Итак,  мистер  Куртье,  -  сказал  тот,  что  помоложе;  его   сухой
иронический тон, как и улыбка, казалось, служил  защитой  пылкой  душе,  что
проглядывала в его  взоре.  -  Все,  что  вы  говорите,  сводится  просто  к
оправданию так называемого либерального  духа;  но,  да  простится  мне  моя
прямота, дух этот,  низведенный  с  высот  философии  и  искусства  в  сферу
практической деятельности, тотчас оказывается бессильным.
     Рыжеусый рассмеялся; странно звучал этот смех - такой веселый и  вместе
с тем такой язвительный.
     - Отлично сказано! Я и не собираюсь с вами спорить. Но так как вся соль
политики - в компромиссе, первосвященники кастовости и власти, подобные вам,
лорд Милтоун, столь же далеки от реальной политики, как любой либерал.
     - Не согласен.
     - Согласны вы или нет, но ваше отношение к жизни общества весьма похоже
на  отношение  церкви  к  браку  и  разводу;  церковь  столь  же  далека  от
действительности, как и  проповедники  свободной  любви,  и  столь  же  мало
способна в ней разобраться. Ваша точка зрения обречена по самой своей сути -
она слишком нежизненная, слишком отвлеченная, чтобы вы могли понять истинное
положение вещей. А не понимая, невозможно управлять. Уж лучше  сидеть  сложа
руки, чем с вашими взглядами заниматься политикой!
     - Боюсь, что мы с вами не найдем общего языка.
     - Что ж, пожалуй, я требую от вас слишком многого. В  конце  концов  вы
ведь патриций.
     - Вы говорите загадками, мистер Куртье.
     Темноглазая женщина шевельнулась; руки  ее  слабо  затрепетали,  словно
прося собеседников не враждовать.
     Старший из них тотчас поднялся и почтительно сказал:
     - Мы утомили миссис Ноуэл. Покойной ночи, Одри. Мне пора идти.
     Дойдя до стеклянной двери, открытой в темный сад, он обернулся и сделал
прощальный выпад:
     - Я хотел сказать, лорд Милтоун, что вашему классу более чем  кому-либо
в  Англии  свойственна  холодная  расчетливость.  Удивительно,  что  вы  еще
сохраняете способность мечтать. Покойной ночи!
     Он вышел из комнаты и исчез в темноте.
     Молодой человек не шелохнулся; пламя камина освещало его одухотворенное
лицо, губы, рождало отблеск в глазах.
     - Вы этому верите, миссис Ноуэл? - спросил он.
     Вместо ответа Одри Ноуэл улыбнулась, встала и подошла к двери.
     - А вот и мой милый лягушонок! Он навещает меня каждый вечер.
     На каменном полу веранды, в потоке струившегося из комнаты света, сидел
крохотный золотой лягушонок. Когда подошел Милтоун, он запрыгал в сторону  и
исчез.
     - Как мирно у вас в саду! - сказал молодой человек; потом взял ее руку,
нежно поднес к губам и так же, как и его противник, скрылся во тьме.
     В саду и в  самом  деле  царил  глубокий  покой.  Ночь,  казалось,  вся
обратилась в слух - все огни погашены, все сердца  отдыхают.  Глазами  ясных
звезд она заботливо глядела на каждое дерево, на каждую крышу, на  сморенный
усталостью цветок, точно  мать,  которая,  склонясь  над  спящим  младенцем,
считает каждый его волосок и прислушивается к его дыханию.
     Перед улыбкой  этой  ночи  недавний  спор  казался  бессмысленным,  как
детский лепет. И что-то от теплоты,  от  сладости  этой  ночи  было  в  лице
женщины, одиноко стоявшей у стеклянной двери. Чуткое, исполненное  гармонии,
оно не было холодным, как иные  гармонически  правильные  лица,  напротив  -
трепетало, сияя глубоким внутренним светом,  точно  его  осенил  некий  дух,
нашедший наконец пристанище.
     В бархатистой тьме сада с черными тенями тисов бодрствовали,  казалось,
только белые цветы, устремившие на Одри задумчивый  взгляд.  Деревья  стояли
темные, тихие. Ночные птицы - и те  умолкли.  Лишь  ручеек  в  глубине  сада
подавал голос, обычно заглушаемый дневными шумами.
     Одри Ноуэл всегда  всем  своим  существом  отзывалась  на  то,  что  ее
окружало, она не умела быть равнодушной. Но  в  этот  вечер  она  словно  не
замечала царившего  вокруг  покоя.  Руки  ее  дрожали,  щеки  горели,  грудь
вздымалась, и вздохи слетали с полураскрытых губ.

ГЛАВА V

     С тех пор, как Юстас  Карадок,  виконт  Милтоун,  начал  постигать  всю
сложность бытия, он жил очень одиноко. В детстве единственным его другом был
Клифтон,  бабушкин  дворецкий.  Няни,   гувернантки,   наставники,   по   их
собственному признанию, не понимали его, считая, что он чересчур серьезен  и
требователен к себе; доходило до того, что он  не  плакал  и  не  жаловался,
когда ему было больно, и это их даже слегка пугало.  Почти  все  детство  он
провел в Рэйвеншеме, потому что леди Кастерли любила его больше  всех  своих
внуков. Она угадывала  в  нем  способность  к  самоограничению,  которой  не
хватало ее дочери. Но одному только Клифтону,  степенному  пятидесятилетнему
человеку с длинными черными бакенбардами, Юстас открывал свою душу.
     - Я это вам рассказываю, Клифтон, потому, что вы мой друг, - говорил он
обычно, сидя на буфете или на ручке большого кресла в комнате  Клифтона  или
бродя с ним по малиннику.
     И Клифтон,  склонив  голову  набок,  понимающе  и  с  интересом  слушал
признания своего "друга", которые порой могли привести в  замешательство,  и
время от времени вставлял: "Да, конечно, милорд",  но  чаще:  "Да,  конечно,
милый".
     Была в этой дружбе какая-то особая утонченная уважительность,  ни  один
из "друзей" не позволял себе ни  малейшей  вольности;  оба  страстно  любили
голубей и могли часами с увлечением наблюдать за ними.