а вересковой пустоши. Каменистые холмы  превратились  из  воздвигнутых
самой природой замков в  уродливые  серые  наросты.  Даль  исчезла.  Умолкли
кукушки. Тут  не  было  и  той  красоты,  какая  присуща  смерти,  ни  следа
трагического величия, только унылое однообразие. Но около семи часов  солнце
вновь пробилось  сквозь  серую  пелену  и  ослепительно  засверкало.  Словно
гигантская звезда, простершая лучи  свои  вдаль,  за  горизонт,  и  в  самую
недосягаемую высь, сияло оно необычайным, грозным блеском; тучи,  пронзенные
копьями его лучей, налились оранжевым светом и словно в изумлении  теснились
друг к другу. Под  жарким  дыханием  этого  могучего  светила  вереск  начал
куриться, и его влажные, еще не  раскрывшиеся  бубенцы  вспыхнули  мириадами
крохотных дымящихся пожаров. Вымокнув до нитки, братья молча скакали к дому.
Они всегда были добрыми друзьями, но говорить им, в сущности, было не о чем:
Милтоун понимал, что его образ мыслей слишком  чужд  Берти;  а  Берти  даже,
брату ни намеком не хотел открывать своих мыслей, как не любил  он  делиться
дипломатическими новостями, секретами конюшен и ипподромов  и  иными  своими
познаниями, ибо ему казалось, что, разделив их с другими, он уже не будет  в
жизни господином. Он не любил откровенничать,  потому  что  втайне  опасался
утратить долю высоко им!  ценимой  независимости  -  это  уязвляло  странную
гордость, запрятанную глубоко в тайниках его души. Но скупой  на  слова,  он
был  склонен  к  раздумью  -  дар,  которым  нередко  бывают  наделены  люди
решительные и желчные. Однажды, отправившись на охоту в  Непал,  он  не  без
удовольствия  провел  целый  месяц  с   глазу   на   глаз   с   единственным
слугой-туземцем, не говорившим ни слова  по-английски.  И  когда  его  потом
спрашивали, как он там не умер со скуки, он неизменно отвечал:
     - Какая же скука? Я много думал.
     Беде Милтоуна он не мог не сочувствовать как брат, но и  возмущался  ею
как убежденный холостяк. Уж эти женщины, с  ними  хлопот  не  оберешься!  Он
испытывал  глубочайшее  недоверие  к  этим  созданиям,  которые  так   умеют
вывернуть вас наизнанку. Берти был из тех мужчин, в которых женщина может  в
один прекрасный день пробудить  подлинную,  глубокую  привязанность;  но  до
этого дня они относятся с истинно мужским презрением ко  всем  женщинам  без
исключения. А потом ко всем, за исключением одной. Женщины как  сама  жизнь,
за "ими надо зорко следить, с осторожностью пользоваться тем, что они  могут
дать, и держать их в должном повиновении. Вот почему единственный  намек  на
горе Милтоуна, которым ограничился Берти, прозвучал совершенно неожиданно:
     - Надеюсь, ты бросишь это гиблое дело. Ответом было молчание. Но  когда
они проезжали мимо домика миссис Ноуэл, Милтоун сказал:
     - Прихвати мою лошадь; я зайду сюда.
     Она сидела у фортепьяно, уронив руки на клавиши и  неподвижно  глядя  в
ноты. Она сидела так уже давно, но значки на  нотных  линейках  все  еще  не
дошли до ее сознания.
     Когда тень Милтоуна упала на ноты, которых она не видела и  при  свете,
она слегка вздрогнула и поднялась. Но не шагнула ему навстречу и  ничего  не
сказала.
     Милтоун, тоже не говоря ни слова, прошел к камину и остановился,  глядя
вниз, на  пустую  холодную  решетку.  Дымчатый  кот,  следивший  за  полетом
ласточек и потревоженный приходом гостя, спрыгнул с  подоконника  и  укрылся
под креслом.
     Минуты  молчания,  в  которые  решалась  их  судьба,  показались  обоим
бесконечными; но ни тот, ни другая не в силах были прервать его.
     Наконец, тронув Милтоуна за рукав, Одри сказала:
     - Вы совсем промокли!
     От этого прикосновения,  робкого  и  все  же  словно  бы  говорящего  о
каких-то ее правах на  него,  Милтоун  вздрогнул.  И  опять  они  застыли  в
молчании, в котором только и слышалось, как кот вылизывает лапу.
     Но Одри лучше умела молчать, чем Милтоун,  и  пришлось  ему  заговорить
первым.
     - Простите, что я пришел. Надо что-то предпринять. Эта сплетня...
     - А, вы об этом... - сказала она. -  Что  я  могу  сделать,  чтобы  эти
разговоры вам не вредили?
     Настала очередь Милтоуна презрительно усмехнуться.
     - О господи! Пусть их болтают.
     Взоры их встретились и уже не могли оторваться друг от друга.
     Наконец миссис Ноуэл сказала:
     - Простите ли вы меня когда-нибудь?
     - За что же... я сам во всем виноват.
     - Нет, я должна была знать вас лучше,
     Милтоун поморщился, словно от боли: так много  было  в  этих  словах  -
почти неуловимое и потрясающее признание в том, на что она была  готова  для
него, и горькая мысль, что он не готов и никогда  не  был  готов  отстаивать
свое чувство наперекор судьбе.
     - Дело не в том, что я боюсь... поверьте хотя бы этому.
     - Верю.
     И опять долгое, долгое молчание. Но хоть они стояли так  близко,  почти
касаясь друг друга, они уже друг на друга не смотрели. Потом Милтоун сказал:
     - Что ж, простимся.
     Он сказал это внятно, даже чуть улыбаясь, но губы  его  искривились  от
боли; и лицо миссис Ноуэл  стало  белее  платья.  Но  на  лице  этом  горели
огромные глаза, и казалось, в них сосредоточена вся ее жизнь, вся гордость и
скорбный упрек.
     Не в силах унять дрожь, яростно обхватив себя руками за плечи,  Милтоун
отошел к окну. За его спиной - ни единого звука. Он оглянулся: миссис  Ноуэл
не сводила с него глаз. Он порывисто  закрыл  лицо  рукой  и  быстро  вышел.
Несколько минут миссис Ноуэл стояла  не  двигаясь;  потом  снова  подошла  к
фортепьяно, и села, и опять вперила взгляд в ту же строчку нот. И кот  опять
прокрался к окну и стал  следить  за  ласточками.  На  верхних  ветвях  липы
медленно угасал свет заходящего солнца; потом начал накрапывать дождь.

ГЛАВА ХХ

     У  Клода  Фресни,  виконта  Харбинджера,  в  тридцать  один  год  было,
вероятно, меньше забот, чем  у  любого  другого  пэра  во  всем  Соединенном
королевстве.  Благодаря  одному  из  предков,  который  приобрел   земли   и
переселялся в лучший мир за сто тридцать лет до того, как на малой части его
земель построен был городок Нетлфолд, а также отцу, который умер, когда  сын
был еще младенцем, но перед смертью очень разумно продал упомянутый городок,
виконт Харбинджер, помимо своих земель, обладал весьма солидным доходом.  Он
был высок, хорошо сложен, с красивым, мужественным лицом и на первый  взгляд
все в нем так и дышало силой, но  это  впечатление  почему-то  рассеивалось,
едва он раскрывал рот. И дело было  не  столько  в  его  манере  говорить  -
быстро, небрежно, щеголяя грубоватыми новомодными словечками и все обращая в
шутку, сколько в ощущении, что ум, диктующий  эти  речи,  по  самому  складу
своему   предпочитает   выбирать   пути   наименьшего    сопротивления.    И
действительно, он был из тех людей,  какие  нередко  играют  видную  роль  в
обществе и в политике просто потому, что они недурны собой, богаты,  знатны,
уверены в себе и довольно  деятельны  -  отчасти  по  природной  склонности,
отчасти по унаследованной привычке всегда идти напролом. Бездельником он, во
всяком случае, не был: написал книгу, путешествовал, носил  звание  капитана
территориальных войск, был мировым судьей, отлично играл в  крикет  и  много
ораторствовал.  Сказать,  что  он  лишь   притворялся   пылким   сторонником
социальных  преобразований,  было  бы  несправедливо.   Он   по-своему   ими
увлекался, а стало быть, не лишен был ни воображения, ни доброты. Но  в  нем
была чересчур сильна привычка, смолоду воспитываемая в британцах  его  круга
привилегированной школой, привычка, которая так въелась,  что  стала  второй
натурой, - все на свете оценивать с точки зрения мерок и предрассудков своей
касты, Поскольку все его друзья и знакомые точно  так  же  погрязли  в  этой
привычке, он, естественно, ее не замечал; напротив, он весьма строго осуждал
в  политике  всякую  предубежденность  и  узость  взглядов,  которую  тотчас
подмечал, например, у нонконформистов или лейбористских деятелей. Никогда  в
жизни он не признался бы, что для него иные двери захлопнулись уже с  самого
его рождения, закрылись на засов его поступлением  в  Итон  и  были  заперты
наглухо Кембриджем. Никто не  стал  бы  отрицать,  что  в  нем  есть  немало
хорошего:   высокая   честность,    прямодушие,    порядочность,    душевная
чистоплотность, уверенность в своих силах и при этом  отвращение  ко  всему,
что, так сказать, официально признано жестокостью; и сознание своего долга -
служить   государству,   которое   существует   прежде   всего   для   блага
привилегированной школы и управляется ее питомцами; но потребовалось бы куда
больше самобытности, чем Харбинджеру было отпущено природой, чтобы он  сумел
взглянуть на жизнь с какой-то иной точки зрения, чем та, что прививалась ему
с  колыбели.  Чтобы  до  конца  понять  этого  человека,  следовало  бы  без
предубеждения, свежим взглядом поглядеть на какие-нибудь  крупные  крикетные
состязания, видным! участником которых он бывал в школьные  годы;  следовало
бы с какого-нибудь нейтрального места, с высоты, в час перерыва  понаблюдать
за стадионом, сплошь заполненным удивительной толпой, где у всех и каждого в
точности та же походка, та же шляпа на голове, и на всех лицах одно и то  же
выражение, и у всех и каждого в  точности  те  же  верования  и  привычки  -
всеобщий стандарт, какого больше нигде и никогда не  видывали  с  сотворения
мира.  Нет,  среда  виконта  Харбинджера  не   благоприятствовала   развитию
самобытного  характера.  К  тому  же  он   от   природы   отличался   скорее
стремительностью, чем глубиной, и как-то так  выходило,  что  ему  почти  не
случалось побыть одному и помолчать. Он постоянно сталкивался с людьми,  для
которых политика в какой-то мере игра; все и всюду за ним ухаживали;  всегда
он делал, что хотел, не  ведая  никакого  принуждения,  -  и  остается  лишь
удивляться, что он обладал хоть небольшой долей серьезности. Влюблен он тоже
никогда не был, и только в прошлом году впервые  начавшая  выезжать  Барбара
"положила его на обе лопатки" (как выразился бы он, если б речь шла не о нем
самом). Но хоть и отчаянно влюбленный, он до сих пор не просил ее руки  -  у
него, так сказать, не  хватило  времени,  а  может  быть,  и  храбрости  или
уверенности, что  иначе  нельзя.  Вблизи  Барбары  он  просто  не  мог  себе
представить, как жить дальше, не зная своей судьбы; а вдали от нее испытывал
чуть  ли  не  облегчение:  ведь  так  много  всяких  дел,  о  стольком  надо
поговорить, и вечно ничего не успеваешь. Но в последние  две  недели,  когда
ради Барбары Харбинджер деятельно поддерживал кандидатуру  Милтоуна,  любовь
его  росла  не  по  дням,  а  по  часам:  и  душевное  равновесие  несколько
нарушилось.
     Он не хотел себе признаться, что в его тревоге повинен Куртье: ведь,  в
конце концов, Куртье просто никто,  да  еще  в  придачу  "крайний",  а  люди
крайних воззрений вызывали у Харбинджера совсем особенное, чисто  физическое
чувство,  отчего  на  губах  у  него  начинала  играть  особенная  улыбка  и
по-особенному звучал голос. И, однако, всякий раз, как он видел перед  собою
это живое, насмешливое лицо, в глазах  его  появлялся  холодный,  испытующий
блеск, а порою и тень страха. Правда, они почти не  встречались:  Харбинджер
целыми днями разъезжал в автомобиле и произносил речи, а Куртье целыми днями
писал или ездил верхом, так как больная нога его  еще  недостаточно  окрепла
для пеших прогулок. Но раза два поздно вечером в курительной  виконт  затеял
полушутливые споры с рыцарем безнадежных битв; и очень скоро  в  голосе  его
поневоле начала звучать плохо скрытая досада. Непостижимо, чего ради человек
тратит попусту время и силы в  погоне  за  несбыточной  мечтой!  Жизнь  есть
жизнь, человеческую природу не переделаешь! И его безмерно злили насмешливые
искорки в глазах Куртье и нотки в голосе, явственно говорившие:  "Понапрасну
кипятишься, мой юный друг!"
     Наутро после одной из таких стычек, увидев, что Барбара выходит из дому
одетая для верховой езды, Харбинджер  попросил  разрешения  проводить  ее  в
конюшню и пошел с нею рядом, необычно молчаливый; сердце его как-то  странно
сжималось, и в горле, бог весть почему, пересохло.
     Конюшня в Монкленде была не меньше иного загородного дома.  Сейчас  тут
стояла  двадцать  одна  лошадь,  включая  и  пони  маленькой  Энн,  а  могли
разместиться все тридцать. Во всем графстве не нашлось  бы  другой  конюшни,
построенной так высоко  и  просторно,  с  таким  превосходным  освещением  и
вентиляцией, где все так  и  сверкало  чистотой.  Право,  нельзя  было  себе
представить,  как  в  таких  хоромах  лошадь  может  еще  помнить,  что  она
всего-навсего лошадь. Каждое  утро  у  главного  входа  ставили  корзинку  с
морковью, яблоками и кусками сахара к услугам тех, кому захочется побаловать
общих любимцев.
     С девяти до десяти утра они всегда были на виду:  поводья  привязаны  к
медному кольцу в  стойле,  голова  обращена  к  дверям,  шея  изогнута,  уши
торчком, начищенные бока  лоснятся;  прислушиваясь  к  знакомому  негромкому
посвистыванию еще занятых уборкой конюхов, они раздумывали о  чем-то  своем,
готовьте приветливо закивать навстречу всякому, кто придет их навестить.
     В конце  северного  крыла  конюшни,  в  просторном  деннике,  помещался
любимец Барбары -  гнедой  гунтер  с  громкой  родословной:  пятнадцать  его
предков были внесены в племенные книги и  только  одна  шестнадцатая  свежей
крови текла в жилах, чтоб не портилась порода; заслышав  знакомые  шаги,  он
замер, изогнув шею. Несколько минут назад  он  дожевал  яблоко,  лежавшее  в
кормушке среди прочей еды, и еще ощущал аромат этого лакомства, а  слух  его
уже привлек близящийся звук, вместе с которым  обычно  появлялась  морковка.
Когда Барбара, отворив дверь денника, позвала: "Хэл", - он тотчас направился
к кормушке, доказывая свою независимость, но услыхав: "Ах, так?  Ну,  хорошо
же!" - повернулся и подошел к хозяйке. Выпуклые, сверкающие  мягким  блеском
глаза, затененные густыми каштановыми ресницами, внимательно оглядели  ее  с
головы до ног. Морковки нигде не было видно;  он  вытянул  шею,  понюхал  ее
талию и легонько, одними губами ущипнул руку в перчатке. Не учуяв  морковки,
он отдернул голову и фыркнул. Потом, осторожно переступив, чтобы не отдавить
ей ногу, стал легонько подталкивать ее плечом: и наконец ловко зашел сзади и
задышал ей в затылок. Но и тут не  пахло  морковкой,  и,  потянувшись  через
плечо Барбары, он уронил капельку слюны ей на щеку.  Морковка  появилась  на
уровне ее талии, и  он,  свесив  голову,  потянулся  к  любимому  лакомству.
Почувствовав под челюстью твердое, прохладное  прикосновение,  опять  втянул
ноздрями запах и слегка подтолкнул  Барбару  коленом.  Но  морковка  все  не
давалась, и тогда он, вскинув голову, отошел и притворился,  что  никого  не
замечает. И вдруг нечто длинное, гибкое с  двух  сторон  обвило  его  шею  и
что-то мягкое прильнуло к носу. Он молча терпел, только прижал  уши.  Мягкое
тихонько подуло ему в нос. Он  вновь  наставил  уши  и  дунул  в  ответ,  но
посильнее, с любопытством, и мягкое отстранилось.  И  вдруг  оказалось,  что
морковка уже у него в зубах.
     Харбинджер, прислонясь к переборке денника, наблюдал эту сценку, и щеки
его покрывала непривычная бледность.  Когда  все  это  кончилось,  он  вдруг
сказал:
     - Леди Бэбс!
     Голос его, наверно, и в самом деле  прозвучал  странно:  Барбара  круто
обернулась.
     - Да?
     - Долго еще мне так мучиться?
     Она не покраснела,  не  опустила  глаз  и  смотрела  на  него  почти  с
любопытством.   В   этом   взгляде   не   было   жестокости   и   ни    теня
недоброжелательства  или  женского  коварства,  но  он  испугал  Харбинджера
безмятежной непроницаемостью. Невозможно  понять,  что  скрывается  за  этим
спокойным взором. Харбинджер взял руку Барбары и склонился над нею.
     - Вы ведь знаете мои чувства, - сказал он тихо.  -  Не  будьте  ко  мне
жестоки!
     Она не отняла руки - видно, ей это было все равно.
     - Я ничуть не жестока.
     Он поднял глаза и увидел, что она улыбается.
     - Но тогда... Бэбс!
     Его лицо было совсем близко, но  Барбара  не  отшатнулась.  Она  только
покачала головой. Харбинджер вспыхнул.
     - Почему?  -  спросил  он  и,  словно  вдруг  пораженный  ее  безмерной
несправедливостью, выпустил ее руку.
     - Почему? - повторил он резко.
     Но ответом было молчание, лишь чирикали воробьи за круглым  окошком  да
Хэл дожевывал морковку. Каждым нервом Харбинджер ощущал сладковатый, терпкий
и сухой запах денника, смешавшийся с ароматом волос Барбары и ее  платья.  И
уже почти жалобно он спросил в третий раз:
     - Почему?
     Заложив руки за спину, она сказала мягко:
     - Дорогой мой, откуда же я знаю, почему?
     Так просто было бы ее обнять, если б только  он  осмелился;  но  он  не
осмелился и опять отошел к переборке. Прикусив палец, он  хмуро  смотрел  на
Барбару. Она ласково гладила коня по носу,  и  в  душе  отвергнутого  начало
закипать  что-то  вроде  холодного  бешенства.  Она  ему  отказала  -   ему,
Харбинджеру! До этой минуты он не знал, даже не подозревал, как  сильна  его
страсть. Да разве существуют для него другие женщины, когда  есть  на  свете
это юное, спокойное, улыбающееся, дышащее сладостным ароматом  создание!  От
одного ее вида у него кружилась голова, щемило сердце и  страстное  томление
наполняло все его существо! В эту минуту он сам себе  казался  несчастнейшим
из людей.
     - Я от вас не отступлюсь, - пробормотал он.
     Барбара улыбнулась; в  улыбке  этой  была  и  капелька  любопытства,  и
сочувствие, и в то же время почти признательность, как будто  она  говорила:
"Спасибо... как знать?"
     И сразу же, держась подальше друг от  друга  и  разговаривая  только  о
лошадях, они направились к дому.
     Около полудня Барбара в сопровождении Куртье выехала на прогулку.
     Дувший три  дня  кряду  юго-западный  ветер  упал,  настала  лучезарная
тишина, когда дышать -  уже  счастье.  Подле  ручья,  струившегося  по  краю
вересковой пустоши, у ног каменного истукана, всадники остановили лошадей  и
постояли, прислушиваясь, вдыхая свежесть чудесного дня. Голоса всего  живого
слились в нежнейший хор; лепет ручьев  и  ленивого  ветерка,  зовы  людей  и
животных, пение птиц и жужжание пчел -  все  смешалось  в  единую  гармонию,
тонким покровом окутала она землю, и ни единый  звук  не  разрывал  ее.  Был
полдень - час тишины, но гимн во славу солнца, которого не было  так  долго,
не смолкал ни  на  минуту.  А  под  этим  покровом  был  другой,  тончайший,
сотканный из душистых соков молодого  папоротника,  почек  вереска,  еще  не
утративших аромата лиственниц, дрока, едва  начинающего  буреть,  и  во  все
вплеталось дыхание боярышника, и откуда-то  тянуло  дымком.  А  над  двойною
одеждой земли - над убором из благоуханий и  звуков  -  простиралось  пышное
покрывало воздушных высей, беспредельный задумчивый простор,  который  могут
измерить одни лишь крылья Свободы.
     Так  они  стояли,  впивая  сладость  этого  дня,  потом,  лишь  изредка
перекидываясь словом, поехали в глубь вересковой пустоши, к самой высокой ее
точке.  И  здесь  снова  долго  стояли,  не  спешиваясь,   оглядывая   даль,
открывшуюся взорам. Далеко на юге и на востоке виднелось море. Под ними,  на
склоне холма,  медленно  приближаясь  друг  к  другу,  паслись  два  табунка
необъезженных лошадей.
     Куртье негромко продекламировал:
     - "Так буду я петь, держа любимую в объятиях: смешаются наши  стада  на
лугу, и далеко внизу раскинется моря божественная лазурь".
     Вновь наступило  молчание.  Потом,  пристально  глядя  ей  в  лицо,  он
прибавил:
     - Боюсь, леди Барбара, что мы видимся наедине в  последний  раз.  Итак,
пока еще можно, я должен сказать, что  преклоняюсь  перед  вами.