лись одним  и
тем же голосом, стали громче, и Барбара  невольно  покосилась  на  бронзовые
бюсты. Но и у Эсхила и у Данте вид был самый невинный. Когда  она  стояла  у
окна, голос слышался у нее за спиной, теперь, когда она отошла к  двери,  он
опять слышался сзади; и вдруг она поняла, что  он  доносится  из-за  книжных
полок, посредине стены. Барбара унаследовала отцовское мужество; она подошла
к полкам и увидела, что они прикреплены к приотворенной двери, которую собою
закрывают. Барбара потянула дверь и  вошла  в  соседнюю  комнату.  Это  была
неприбранная спальня, и по ней из угла в угол шагал Милтоун в одной  сорочке
и брюках. Он был босой, с волос капала вода; Барбара взглянула в  его  худое
потемневшее лицо, и у нее защемило сердце. Она подбежала к брату и взяла его
за руку. Рука была горячая, как огонь, но  глаза  при  виде  Барбары  словно
оледенели, и он умолк. И от этой обжигающей руки и ледяного молчания Барбаре
стало страшно. В замешательстве она свободной рукой коснулась  его  лба.  Он
тоже горел огнем.
     - Зачем ты пришла? - спросил Милтоун.
     Она едва сумела прошептать:
     - Ох, Юсти! Ты болен?
     Горячими руками он сжал ее запястья.
     - Это ничего. Я слишком напряженно работал; меня немного лихорадит.
     - Это я вижу, - сказала Барбара. - Тебе надо  лечь  в  постель.  Поедем
домой.
     Милтоун улыбнулся.
     - Это не тот случай, когда зовут лекарей.
     От его улыбки, от голоса Барбару пробрала дрожь.
     - Я не оставлю тебя тут одного, - сказала она.
     Милтоун крепче стиснул ее руки.
     - Дорогая моя Бэбс, ты сделаешь, как я велю. Иди домой, держи  язык  за
зубами и дай мне спокойно перегореть.
     Барбара не поморщилась, хотя руки были, как в тисках; к  ней  вернулось
самообладание.
     - Но ты должен пойти со мной! У тебя тут ничего нет,  даже  освежающего
питья!
     - О господи! Как же без ячменной воды!
     Презрение, прозвучавшее в этих словах,  было  куда  убийственней  любых
филиппик по поводу спасительности житейских  удобств.  Барбара,  уязвленная,
замолкла.
     Он выпустил ее руки и вновь принялся шагать из угла в  угол;  но  вдруг
остановился:

                       Во тьме ни солнца, ни звезды,
                       Пустынной дали нет конца,
                       Ни хлеба, ни глотка воды.
                       Лишь тьма касается лица.

     - Надо читать Блейка, Одри.
     Испуганная Барбара почти выбежала из комнаты. Через приемную и  коридор
(Вышла на  лестницу.  Он  болен...  Бредит!  Казалось,  лихорадка,  палившая
Милтоуна, через жаркие тиски его рук проникла и в ее кровь. Лицо ее  горело,
мысли путались, дыхание прерывалось. В ней смешались  и  обида  на  брата  и
горькая  жалость  к  нему;  и  снова  обжигало   воспоминание   о   поцелуях
Харбинджера.
     Она сбежала  с  лестницы,  пошла,  не  сознавая,  куда  идет,  и  скоро
очутилась на набережной. И  вдруг,  со  своей  обычной  способностью  быстро
принимать решения, окликнула такси и поехала к ближайшему телефону.

ГЛАВА VIII

     Женщине, подобно Одри Ноуэл, созданной для того,  чтобы  стать  чьим-то
дополнением  и  отражением,  которой  чужды  самостоятельность,   стремление
чего-то достичь, заняться какими-то важными делами, резкая  перемена  образа
жизни, даже если она решается на такой шаг  по  доброй  воле,  дается  очень
нелегко.
     Лишенная знакомых  лиц,  цветов,  дружеского  дыхания  липы,  бедняков,
которым надо помогать, лишенная однообразных мелких хлопот по дому - опоры и
утешения одиноких женщин, - она чувствовала  себя  потерянной  и  никому  не
нужной. Даже статьи для музыкального обозрения, казалось,  уже  не  занимали
ее. Она никогда не жила в Лондоне, у нее не было  здесь  любимых  уголков  и
связанных с ними привычек; все надо было создавать заново, а  чтобы  создать
привычки и найти любимые  уголки,  надо  иметь  сердце,  способное  хотя  бы
протянуть щупальца и коснуться окружающего мира, у ее же  сердца  сейчас  не
было на это сил. Она воевала со старомодной  обстановкой  своей  квартиры  и
налаживала  распорядок  своих  неприхотливых  трапез,  а  покончив  с  этим,
растерялась, точно узник, выпущенный  из  тюрьмы,  который  должен  начинать
жизнь сначала. Ей даже не надо было скрывать свои чувства из страха  кого-то
обеспокоить, этой надежной опоры она тоже была лишена. Она оказалась наедине
со своей тоской и горем - и некому и нечему было отвлечь ее от нее самой. Но
поскольку  она  сама  поставила  себя  в  такое  положение,  она   старалась
переносить его с честью, и, во всяком случае, это было  не  так  нестерпимо,
как оставаться в Монкленде, где она совершила такую горькую, непростительную
ошибку - позволила себе полюбить.
     В грехе этом, как и в другом тяжком, непростительном грехе  -  в  своем
замужестве, женщина, наделенная великим талантом быть  счастливой  и  дарить
счастье, оказалась повинной потому, что слишком легко покорялась чужой воле.
Но слабое это было утешение - сознавать, что желание любить и  быть  любимой
дважды разбивало ее жизнь. Из  чего  бы  ни  возникло  полудетское  чувство,
побудившее ее в двадцать лет выйти за преподобного  Ноуэла,  в  ее  любви  к
Милтоуну была не просто покорность, а страстное самоотречение.  Она  жаждала
поступать так, как будет лучше для него, и не могла даже  утешаться  мыслью,
что ее жертва принесла ему счастье. От нее ничего  не  зависело!  И  однако,
неизменно покорная судьбе, она даже и в душе не бунтовала.  Быть  может,  ей
было суждено пятьдесят, а то и  шестьдесят  лет  вести  бесплодную,  пустую,
тоскливую жизнь, искупая ту первую ошибку юности, но если и  так,  бунтовать
все равно было ей не свойственно. Если же она -и могла взбунтоваться, то  не
в мыслях, а на деле. Отвлеченные теории были ей чужды; она не тратила сил на
невеселые раздумья о  том,  справедлива  ли  ее  участь,  а  лишь  старалась
примириться с ней.
     Назавтра после посещения Куртье она весь день  провела  в  Национальной
галерее, - казалось, во всем Лондоне это  было  ее  единственное  прибежище.
Один портрет кисти какого-то итальянского художника напомнил ей Милтоуна,  и
она так долго сидела перед ним, что подагрический старик - смотритель зала -
стал коситься на нее. Эта женщина с мягким овалом  лица,  вся  ее  печальная
красота возбудили в "ем и любопытство  и  кое-какие  нравственные  сомнения.
Безусловно, она ждет любовника. Смотритель по  опыту  знал,  что  не  станет
женщина сидеть так долго перед одной и той же картиной, если у нее  нет  для
этого особого повода; и он глядел в оба,  решив  узнать,  каков  собой  этот
повод. И ощутил горькое разочарование, когда, вновь обходя зал, увидел,  что
эта пара избежала его бдительного ока. Так как он весь день провел на ногах,
они порядком ныли, и он  опустился  на  мягкую  скамью,  где  прежде  сидела
посетительница, и невольно тоже стал смотреть на картину. Она была  написана
в манере, которая ему вовсе  не  нравилась,  и  лицо  изображенного  на  ней
человека показалось ему странным: как будто этого джентльмена что-то  грызет
изнутри. Но, просидев так недолгое время, смотритель вдруг заметил,  что  та
женщина стоит подле картины, а нарисованный джентльмен  что-то  ей  говорит,
неслышно шевеля губами. Это уже было  против  правил,  и  смотритель  тотчас
поднялся и направился к ним, но  почувствовал,  что  глаза  его  закрыты,  и
поспешно их открыл. У картины никого не было.
     После Национальной галереи Одри пошла  в  кондитерскую  выпить  чаю,  а
оттуда домой. У подъезда стояло такси, и горничная сообщила, что в  гостиной
дожидается леди Карадок.
     И в самом деле, посреди комнаты стояла Барбара; в лице у нее, как  иной
раз у ее отца на  скачках,  на  охоте  или  на  бурных  заседаниях  кабинета
министров, были и тревога и решимость.
     - Я узнала ваш адрес у мистера Куртье, - тотчас начала она. - Мой  брат
заболел. Боюсь, что у него горячка, вам надо сейчас же ехать к нему в Темпл;
нельзя терять ни минуты.
     Комната  поплыла  перед  глазами  Одри;  и  однако   все   ее   чувства
сверхъестественно обострились, она даже различала доносящийся с  реки  запах
илистого берега, обнаженного отливом. Она сказала дрожащим голосом:
     - Я поеду... да, я сейчас же поеду.
     - Он совсем один. Он не  просил  вас  позвать;  но  мне  кажется,  одна
надежда - на вашу помощь. Он принял меня за вас. Когда-то вы  мне  говорили,
что вы неплохая сиделка.
     - Да.
     Стены уже не плыли перед глазами, но сверхъестественная острота  чувств
исчезла, все словно окутал туман. Смутно донесся голос Барбары:
     - Я довезу вас до самого дома.
     - Я сейчас, - пробормотала Одри и ушла в спальню.
     Минуту она стояла  в  растерянности,  опустив  руки.  Потом  все  мысли
захлестнула странная, тихая, почти мучительная  радость.  Она  сразу  словно
преобразилась; и быстро, обдуманно, без суетливости  она  стала  собираться.
Уложила в чемодан  самое  необходимое  для  себя;  затем  -  фланель,  вату,
одеколон, грелку, спиртовку, плед, термометр - все,  что  могло  пригодиться
для ухода за больным. Переоделась в простое, скромное платье и с чемоданом в
руках вышла к Барбаре. Они сели в такси. И едва оно тронулось, приближая  ее
к испытанию, столь желанному и столь страшному, Одри вновь охватил ужас,  и,
молча, бледная, как полотно,  она  забилась  в  угол.  Потом  услышала,  как
Барбара окликнула шофера:
     - Поезжайте через Стрэнд и остановитесь у мясной, нам нужен лед.
     И когда им подали ящик со льдом, вновь послышался голос Барбары:
     - Если он в самом деле серьезно заболеет, я доставлю вам  все,  что  вы
скажете.
     Наконец они доехали. Одри увидела распахнутую дверь и лестницу, и тут к
ней вернулось мужество.
     Теплая рука Барбары сжала ее руку, - и, подхватив  чемодан  и  ящик  со
льдом, Одри стала поспешно подниматься по ступеням.

ГЛАВА IX

     Покинув Нетлфолд, Милтоун возвратился  к  себе  и  тотчас  принялся  за
работу над своей книгой по земельному вопросу. Он работал всю ночь  напролет
- это была уже третья бессонная ночь и весь  следующий  день.  К  вечеру  он
почувствовал, что у него тяжелая голова, вышел из дому  и  прошелся  взад  и
вперед по набережной. Потом, опасаясь, что будет ворочаться  в  постели  без
сна, сел в кресло. Так, сидя, и  уснул,  но  его  мучили  страшные  сны,  и,
проснувшись, он не почувствовал облегчения. Приняв ванну, выпил кофе и опять
заставил себя взяться за работу.  Среди  дня  он  совсем  обессилел,  голова
непрестанно кружилась, но есть ничуть не хотелось. Он вышел  на  раскаленный
солнцем Стрэнд, купил понадобившуюся ему книгу, выпил  еще  стакан  кофе  и,
возвратясь домой, опять сел за работу. Часа в четыре он поймал себя на  том,
что тупо смотрит на строчки, не понимая ни слова. Лоб  и  виски  горели,  он
пошел и подставил голову под кран. А потом,  сам  этого  не  заметив,  начал
ходить взад и вперед по спальне и разговаривать  сам  с  собой;  и  так  его
застала Барбара.
     Едва она ушла, силы совсем оставили его. Над кроватью висело  небольшое
распятие; Милтоун бросился на колени и замер,  зарывшись  лицом  в  постель,
протянув руки к стене. Он не молился, только жаждал покоя.  Оцепенелый  мозг
его изредка молниями пронизывали какие-то фантастические образы. А потом  он
уже ничего не чувствовал, кроме бесконечной тошнотворной  слабости,  и  воля
его  возмутилась.  Нет,  он  не  поддастся  болезни,  это  просто  смешно  -
обратиться в беспомощный  чурбан  и  чтоб  с  тобой  нянчились  женщины.  Но
приступы слабости возвращались все  чаще,  не  отпускали  все  дольше,  и  в
надежде прогнать их Милтоун  поднялся  и  некоторое  время  опять  шагал  по
комнате; потом закружилась голова и пришлось  сесть  на  постель,  чтобы  не
упасть. Жар сменился ледяным ознобом, и он рад был натянуть на себя  одеяло.
Потом его снова бросило в жар; но инстинкт больного подсказал ему, что  надо
не раскрываться и лежать  тихо.  Комнату  заполнила  какая-то  вязкая  белая
масса; она тучей окутала Милтоуна, и он  не  мог  шевельнуть  ни  рукой,  ни
ногой. Обоняние и  слух  неестественно  обострились;  он  чувствовал  запахи
дальних улиц, цветов, пыли, кожаных переплетов,  даже  слабый  запах  духов,
оставшийся после ухода Барбары, и запах ила, которым  тянуло  с  реки.  Часы
пробили шесть, он сосчитал удары; и сразу весь мир  наполнился  боем  часов,
топотом конских копыт, велосипедными звонками, шарканьем ног. Зато видеть он
ничего не видел, кроме окутавшей  его  белой,  плотной,  как  одеяло,  тучи,
которая под глухой, непрестанный стук множества молотков подняла его  высоко
над землей. На поверхности тучи засверкали несчетные золотые  пятнышки;  они
шевелились, и Милтоун понял, что это жабы. Потом за ними возникло  огромное,
темное, словно отлитое из бронзы, лицо с огненными глазами, которые жгли ему
мозг. И чем отчаянней Милтоун старался уйти от этих  глаз,  тем  неотступней
они сверлили его и жгли. Крикнуть он не  мог,  у  него  не  было  голоса,  и
внезапно этот грозный лик надвинулся на него.
     Когда он очнулся, голова у него была влажная  -  кто-то,  склонясь  над
ним, придерживал у него на лбу  что-то  мокрое.  Подняв  руку,  он  коснулся
чьей-то щеки, услышал всхлип, мгновенно подавленный, и вздохнул. Легкие руки
тихо сжали его руку, нежные губы коснулись ее.
     В комнате было так темно, что он не различал ее лица,  да  и  в  глазах
стоял туман; но он слышал ее дыхание, и шорох платья, и  малейшее  движение;
благоухание ее рук  и  волос  окутывало  его,  и,  как  ни  мучительна  была
лихорадка, железный обруч, казалось, уже не  так  сжимал  его  мозг.  Он  не
спрашивал, давно ли она здесь, и лежал совсем тихо, стараясь  не  сводить  с
нее глаз,  в  страхе,  что  тот  грозный  лик,  притаившийся  где-то,  вновь
надвинется на него. Потом вдруг почувствовал, что больше не в силах отгонять
это видение, и, знаком подозвав ее, прильнул к ней,  ища  защиты  у  нее  на
груди. На этот раз обморок длился не так долго; потом  начался  бред,  но  в
минуты просветления он сознавал, что она здесь,  и  при  огоньке  затененной
свечи видел, как она легко, словно по воздуху, проходит мимо в  своей  белой
одежде или сидит неподвижно, прикрыв  его  руку  своей;  и  даже  радовался,
ощущая на голове пузырь со льдом или запах  одеколона.  И  снова  переставал
сознавать, что она здесь, и погружался в  непонятный  и  страшный  мир,  где
распятие, висевшее над кроватью,  вдруг  распухало  и  наклонялось,  готовое
рухнуть на него. Он решил, что надо сбросить распятие; это желание обуревало
его все сильнее, и наконец с великим трудом он приподнялся и сорвал  его  со
стены. И, однако, даже в самых мрачных своих странствиях  по  той  неведомой
стране он каким-то чудом все же сознавал, что она где-то  рядом;  а  однажды
она оказалась там вместе с ним; в таинственном сиянии  открылись  перед  ним
поля и деревья, темная полоса вересковой пустоши и лучезарное  море,  и  все
сверкало белым, чарующим и ослепительным блеском.
     На рассвете сознание вернулось к нему надолго, и он с удивлением увидел
ее на низеньком стуле у  его  кровати.  Она  сидела  совсем  тихо,  в  белом
свободном платье, бледная от бессонной ночи, не сводя с  него  глаз,  плотно
сжав губы и вздрагивая при малейшем его движении. И он жадно вливал прелесть
этого лица, дышавшего беззаветным самоотречением,

ГЛАВА Х

     Барбара никому  больше  не  сказала  о  болезни  брата,  здравый  смысл
подсказывал ей, что опасно было  бы  потревожить  его  уединение.  Она  сама
пригласила к нему доктора и дважды в день заходила справиться о нем у Одри.
     Родители на время Гудвудских скачек уехали к лорду Деннису, и надо было
лишь как-то объяснить, почему она сама на сей раз пропускает это излюбленное
развлечение. Барбара прибегла к полуправде,  сказав,  что  Юстас  просил  ее
остаться в городе; и поскольку лорд и леди Вэллис все еще  чувствовали  себя
неловко после того, что произошло со старшим сыном, этого предлога оказалось
достаточно.
     Только на шестой день, когда кризис уже миновал  и  температура  упала,
Барбара возвратилась в Нетлфолд.
     Здесь она прежде всего осведомилась, дома  ли  мать,  и  застала  ее  в
спальне. Леди Вэллис отдыхала после Гудвуда, где жара была отчаянная.
     Барбара не боялась матери, она вообще никого на свете не боялась, кроме
Милтоуна,  да,  пожалуй,  немножко  побаивалась  Куртье;  и  все  же,  когда
горничная вышла, она не сразу начала свой рассказ. Леди Вэллис,  только  что
услыхавшая в Гудвуде подробности последнего великосветского скандала, начала
делиться с нею этой  новостью,  заботливо  опуская  все  не  подходящее  для
девичьего слуха - не поделиться ни с кем было свыше ее сил.
     - Мама, - неожиданно сказала Барбара, - Юстас был болен. Сейчас он  уже
вне опасности и быстро поправляется. - И, в упор глядя на растерявшуюся леди
Вэллис, прибавила: - За ним ухаживает миссис Ноуэл.
     Прошедшее время, в котором было упомянуто о болезни, сразу же успокоило
тревогу, охватившую было леди Вэллис, и на смену пришло смятение,  вызванное
последними  словами  Барбары.  Она  собиралась  утолить  свойственную   всем
смертным слабость, посплетничав на чужой счет,  а  вместо  этого  сплетня  и
скандал угрожали ей самой и ее семье,  -  положение  не  из  приятных.  Если
женщина ухаживает за больным при подобных обстоятельствах, значит,  она  ему
ближе всех, так рассудят люди. А дочь между тем продолжала:
     - Это я привела ее к Милтоуну. Другого выхода не  было;  ведь  это  все
оттого, что он измучился из-за нее. Разумеется, никто ничего не знает, кроме
доктора и... Стейси.
     - Боже милостивый! - прошептала леди Вэллис.
     - Это его спасло.
     В леди Вэллис вдруг проснулся страх за сына.
     - А ты говоришь правду, Бэбс? Опасность  в  самом  деле  миновала?  Как
нехорошо, что ты ничего мне не сказала раньше!
     Но Барбара и бровью не повела; и мать вновь погрузилась в раздумье.
     - Стейси просто дрянь! - неожиданно сказала она. В очищенной  от  всего
неподходящего истории, которую она начала было  рассказывать  дочери,  тоже,
как полагается, не обошлось без горничной. Но на  сей  раз  она  не  уловила
комичность такого совпадения. Тут она заметила,  что  Барбара  улыбается,  и
сказала резко:
     - Не вижу ничего смешного.
     - Нет, мамочка, я  только  думала,  что  тебе  будет  приятно,  если  я
припутаю к этому Стейси.
     - Как! Значит, она ничего не знает?
     - Ровным счетом ничего.
     Леди Вэллис улыбнулась.
     - Ты скверная девчонка, Бэбс! - и лукаво прибавила: - Поди переоденься.
Сегодня у нас будут Клод с матерью, они с Берти и Лили Мэлвизин  приедут  из
Уайтуотер.
     И она так зорко и пытливо посмотрела на дочь, что та залилась румянцем.
     Когда Барбара ушла, леди Вэллис позвонила горничной и снова погрузилась
в размышления. Сперва она подумала, что  надо  бы  посоветоваться  с  мужем;
затем - что в скрытности сила. Раз уж никто, кроме Бэбс,  ничего  не  знает,
пусть никто ничего и не узнает.
     Проницательность и жизненный опыт подсказывали  ей,  что  тут  возможны
далеко идущие последствия. Нельвя допустить ни единого ложного шага. Если ей
надо будет следить только за собой и за Барбарой, не опасаясь еще чьего-либо
вмешательства, легче избежать ошибки.  Странная  путаница  мыслей  и  чувств
поднялась у нее в душе, почти смешная и едва ли не трагическая: тут  были  и
благоразумие светской женщины и  материнская  любовь,  искреннее  сочувствие
всем влюбленным и трезвая забота о карьере сына. Быть может, еще  не  поздно
предотвратить непоправимое; ведь все в один голос твердят, что  эта  женщина
отнюдь не авантюристка. И ни в коем случае  не  следует  забывать,  что  она
ухаживала за ним во время болезни, спасла ему жизнь,  как  говорит  Барбара!
Необходимо отнестись к ней с должной добротой и уважением.
     Леди Вэллис поспешила за