Вы  всегда
останетесь для меня божественно прекрасной звездой.  Но  ваши  лучи  слишком
ослепительны: я буду поклоняться вам издалека. Прошу вас, с вашего  седьмого
неба порою обращайте на  меня  снисходительный  взор  и  хоть  изредка  меня
вспоминайте.
     Барбара замерла, слушая эту речь, в которой странно смешались ирония  и
горячее, искреннее чувство; лицо ее пылало.
     - Да, - сказал Куртье, - только бессмертному дано заключить  в  объятия
богиню. А я буду сидеть, скрестив ноги, за пределами владений  сильных  мира
сего и трижды в день простираться ниц.
     Барбара молчала.
     - Рано поутру, - продолжал Куртье, - покинув  темные,  мрачные  обители
Свободы, я буду обращаться лицом к храмам великих, и там очами веры  я  узрю
вас.
     Он умолк, заметив, что губы Барбары шевельнулись,
     - Прошу вас, не мучьте маня.
     Куртье перегнулся в седле, взял ее руку и поднес к губам.
     - Поедемте... - сказал он.

     В тот вечер за обедом, сидя напротив своей  внучатой  племянницы,  лорд
Деннис всмотрелся в нее и был поражен.
     "Необыкновенно красивая девочка,  -  подумал  он.  -  Нет,  она  просто
очаровательна!"
     Барбару посадили между Куртье и Харбинджером. И старик своими  все  еще
зоркими глазами внимательно наблюдал за ее соседями. Оба были внимательны  к
своим соседкам с другой стороны, но все время украдкой следили за Барбарой и
друг за другом. Лорду Деннису все было совершенно ясно, и под  его  суровыми
седыми усами,  над  аккуратной  острой  бородкой  затаилась  улыбка.  Но  он
терпеливо выжидал, чутье рыболова подсказывало ему,  что  ни  одного  клочка
водяной глади не следует оставлять без внимания;  и  вот  наконец  спокойная
минута, девочку никто не занимает разговором, - посмотрим, что  же  вынырнет
на поверхность. Барбара мирно, с аппетитом ела, как  и  полагается  молодому
здоровому существу, но взгляд ее из-под ресниц скользнул в сторону Куртье. В
этом быстром;  взгляде  лорду  Деннису  почудилась  тревога,  словно  что-то
волновало девушку. Тут заговорил Харбинджер, и она обернулась, отвечая  ему.
Лицо у нее стало спокойное, чуть  улыбающееся,  в  нем  сквозило  оживление,
неудержимая,  почти  вызывающая  радость  бытия.  Лорду   Деннису   невольно
вспомнилась собственная молодость. Как они хороши, как подходят друг  другу!
Если Бэбс выйдет за Харбинджера, лучшей пары не найдешь во всей  Англии.  Он
снова посмотрел на Куртье. Мужественное лицо! Говорят,  опасный  человек.  И
чувствуется в нем тщательно сдерживаемый жар... пожалуй, такой может  увлечь
молодую девушку! Для сугубо  практичного  и  здравомыслящего  лорда  Денниса
Куртье был загадкой. Наружность у  него  приятная,  но  как-то  смущает  эта
постоянная  усмешка  и  способность  вдруг  багроветь,  свойственная   очень
вспыльчивым людям. Этот малый со своей проповедью человеколюбия того и гляди
занесется  бог  весть   куда!   Лорд   Деннис   настороженно   относился   к
человеколюбцам. Быть может, они оскорбляли присущее ему безошибочное чувство
приличия. Всюду и везде они ищут жестокость  и  несправедливость,  и  найдя,
кажется, приходят в восторг, прямо раздуваются, учуяв что-нибудь такое, -  а
поскольку жестокости и несправедливости вокруг немало, они так никогда и  не
принимают своих естественных  размеров.  В  сущности,  люди,  которые  живут
идеями, несколько утомительны  для  человека,  которому  вполне  довольно  и
трезвых  фактов.  Легкое  движение   Барбары   вернуло   лорда   Денниса   к
действительности. Неужели обладательница  этой  короны  золотисто-каштановых
волос и дивных плеч - та самая малютка Бэбс, которая верхом на пони каталась
с ним в Хайд-парке? Черт его знает, как летит время! Барбара  что-то  искала
глазами, и, посмотрев в ту же сторону, лорд Деннис  увидел  Милтоуна.  Какая
разница между братом и  сестрой!  Несомненно,  обоих  терзает  сейчас  самая
жгучая забота юных лет, та, что иной  раз  -  он  знал  это  по  себе  -  не
отпускает чуть ли не до старости. Девочка смотрит на брата  как-то  странно,
словно просит о помощи. На своем  веку  лорд  Деннис  немало  видел  молодых
созданий, которые, покинув  убежище  своей  свободы,  вступали  в  дом,  где
разыгрывается великая лотерея; многие вытянули счастливый  билет  и  уже  не
знали больше, что значит холод жизни; а многим не повезло, и глаза их угасли
в этом доме, за плотными ставнями. Мысль, что и "малютка"  Бэбс  вступает  в
эту беспощадную игру, наполнила его сердце тревожной печалью, и ему противно
стало смотреть на этих двух мужчин, подстерегающих ее, точно охотники  дичь.
Нет, только бы она не  выбрала  этого  рыжего,  немолодого,  который  может,
очевидно, похвастать идеями, но отнюдь не родословной; пусть держится своего
круга, пусть  выйдет  замуж  за  юнца,  черт  его  дери,  который  похож  на
греческого  бога,  отпустившего  усы.  Старику  вспомнилось,  что   говорила
племянница недавно об этих двоих, о том, какая разная у них жизнь.  Какие-то
романтические представления бродят в ее голове! Лорд Деннис опять  посмотрел
на Куртье. Есть в нем что-то  донкихотское,  такие  кидаются  очертя  голову
навстречу любой опасности. Все это прекрасно, но не  для  Бэбс!  У  нее  нет
ничего общего с прославленной Анитой,  подругой  прославленного  Гарибальди.
Весьма характерно для лорда Денниса - и для многих  других,  -  что  умерших
борцов за свободу он ценил гораздо выше живых. Нет, Бэбс нужно  куда  больше
или, быть может, меньше, чем такая жизнь, когда над  головою  звезды  вместо
крыши и у тебя только и есть, что  твой  любимый  да  дело,  за  которое  он
сражается. Ей нужны удовольствия, не слишком много усилий, а там и  немножко
власти; не та неуютная слава, что  осенит  когда-нибудь  женщину,  прошедшую
через великие испытания, но  слава  и  власть  красоты,  поклонение  высшего
света. Должно быть, эта ее прихоть (если она  вообще  есть)  -  просто  плод
девичьей фантазии. Ради мимолетной тени отказаться от  того,  что  прочно  и
надежно? Немыслимо!  И  снова  лорд  Деннис  вперил  проницательный  взор  в
Барбару. Какие глаза, какая улыбка!  Нет,  это  пройдет,  как  корь.  И  она
выберет этого греческого бога или умирающего галла - словом,  этого  юнца  с
усиками!

ГЛАВА XXI

     Куртье покинул Монкленд только утром знаменательного дня  выборов.  Все
последнее время его мучили угрызения совести.  Колено  почти  зажило,  и  он
прекрасно понимал, что его удерживает  здесь  одна  лишь  Барбара.  И  самый
воздух этого огромного дома с  целой  армией  слуг,  которые  не  дают  тебе
пальцем двинуть самому, и ощущение, что все страсти и тяготы жизни  остались
за непроницаемой стеной, безмерно  раздражали  его.  Куртье  искренне  жалел
людей, которые вели  такое  странное  существование,  словно  задыхаясь  под
бременем собственной значительности. И не по  своей  вине.  Видно,  что  они
стараются изо всех сил. Отменные  представители  своей  породы:  не  слишком
изнежены и не слишком злоупотребляют роскошью - по нынешним временам, в  век
расточительства и мотовства, могло быть и похуже, - они  явно  силятся  быть
попроще, но от этого только больше их жаль. Судьба обошлась с ними  чересчур
милостиво. Чей дух способен устоять и не  сломиться  под  натиском  стольких
материальных благ? Куртье, бездомному кочевнику, казалось, что перед глазами
его разыгрывается очень  незаметная  и  все  же  тяжкая  драма;  и  в  самом
средоточии ее - девушка, к которой его так влечет. Каждый вечер,  возвратясь
в великолепную комнату, где так хорошо пахло и  где  чьи-то  невидимые  руки
делали все, чтобы ему было удобно и уютно, Куртье думал:
     "Ну, уж завтра непременно уеду!"
     И каждое утро, встретясь с  нею  за  чаем,  он  снова  думал:  "Завтра,
непременно завтра!" - и в иные минуты уже спрашивал себя: "Может  быть,  эта
жизнь меня одурманила  и  я  становлюсь  малодушным  неженкой?"  Ясней,  чем
когда-либо, он понимал, что пресловутая искусственная "твердость"  патрициев
- это просто особый раствор или уксус, которым они  пропитываются,  движимые
инстинктом самосохранения, дабы уберечь от гнили и распада свою избалованную
чрезмерным благополучием душу. Даже  Барбара  и  та  старается  уйти  в  эту
непроницаемую для чувства, оболочку, в  своеобразный  панцирь  недоверия  ко
всему, что волнует и трогает, старается презирать всякие проявления нежности
и сострадания. И с каждым днем Куртье  все  сильнее  хотелось  грубой  рукой
сорвать эти покровы и посмотреть,  способна  ли  она  вспыхнуть,  загореться
какой-либо мыслью или чувством. Как ни хорошо она владела собой,  он  видел,
что она понимает его желание сорвать с нее покровы, и ее  горящие  тревожным
нетерпением взгляды вызывали его сделать это.
     И, однако, прощаясь с нею в канун выборов, он не мог  похвалиться,  что
ему и в самом деле удалось высечь искру из этой души.  Да  в  эту  последнюю
встречу Барбара и не дала ему случая сказать ей хоть слово с глазу на  глаз;
она не отходила от остальных женщин, спокойная, улыбающаяся,  словно  твердо
решила, что не позволит ему вновь уязвить ее своим насмешливым поклонением.
     Наутро он поднялся спозаранку, надеясь уехать незаметно. У крыльца ждал
предоставленный в его распоряжение автомобиль, и на заднем сиденье он увидел
девчурку в пышном полотняном платье, которая откинулась на подушки, так  что
ножки в сандалиях торчали горизонтально, словно указывая  на  спину  шофера.
Это маленькая Энн во время своего  утреннего  обхода  обнаружила  у  крыльца
поданную  Куртье  машину.  Дерзкий  носик  обратился   к   гостю,   дерзкий,
приветливый, но не слишком приветливый голосок прозвучал почти как  утешение
в ушах Куртье:
     - Вы уезжаете? Я могу доехать с вами до ворот.
     - Какая удача!
     - Да. А это весь ваш багаж?
     - Увы, да.
     - Но ведь у вас очень много вещей, правда?
     - Сколько заслужил.
     - А морских свинок вы с собой, наверно, не возите?
     - Обычно не вожу.
     - А мне приходится. Вот прабабушка!
     В нескольких шагах от аллеи  стояла  леди  Кастерли,  объясняя  рослому
садовнику, как следует поступить со старым дубом. Куртье вылез из  машины  и
подошел проститься. В ее лице и голосе, когда она с ним заговорила, сквозило
какое-то хмурое дружелюбие:
     - Итак, вы уезжаете! Я рада, хотя сами вы мне очень по душе, - это  вы,
конечно, понимаете,
     - Да, конечно!
     Ее глаза лукаво блеснули.
     -  Я  уже  вам  говорила:  людей,  которые  смеются,   как   вы,   надо
остерегаться!
     И прибавила торжественно:
     - Моя внучка будет женою лорда Харбинджера. Упоминаю  об  этом,  мистер
Куртье, для вашего душевного спокойствия. Вы человек  чести;  это  останется
между нами.
     - Счастливчик Харбинджер! - сказал Куртье, целуя ей руку.
     Старая леди и бровью не повела.
     - Вы совершенно правы, сэр. Всего наилучшего!
     Куртье с улыбкой приподнял шляпу. Щеки его горели. Он сел в  автомобиль
и оглянулся. Леди Кастерли  уже  снова  наставляла  садовника.  Голосок  Энн
прервал мысли Куртье.
     - Приезжайте еще. Я, наверно, буду здесь гостить на  рождество,  и  мои
братья тоже приедут, Джок и Тидди, а Кристофер нет, он  еще  маленький.  Ну,
мне пора. До свидания! А, Сьюзи!
     Она выскользнула из автомобиля и подошла к бледной,  худенькой  дочурке
сторожа, взиравшей на нее с обожанием.
     Автомобиль выехал за ворота.
     Будь признание леди Кастерли обдуманным заранее (а она  его  делать  не
собиралась, но уж так подействовал на нее смех Куртье), она и тогда не могла
бы с большей точностью  попасть  в  цель,  ибо  в  нем  глубоко  укоренилось
недоверие, почти  презрение  вечного  скитальца  к  оседлым,  закосневшим  в
неподвижности аристократами буржуа, и присущее человеку действия  отвращение
ко всему, что он  называл  канителью.  Преследовать  Барбару  с  какими-либо
целями, кроме женитьбы,  и  в  голову  не  приходило  человеку,  не  слишком
чтившему   общепринятую   мораль,   зато   наделенному   высокой    степенью
самоуважения; а хитростью  оттеснить  Харбинджера  и  жениться  на  Барбаре,
выступив в роли какого-то пирата, тоже было  вовсе  не  по  вкусу  человеку,
привыкшему считать, что он не хуже других.
     Он попросил шофера свернуть к домику Одри Ноуэл - не мог же он  уехать,
не попытавшись подбодрить этот терпящий бедствие корабль.
     Увидев его, Одри вышла на веранду. Она крепко пожала ему  руку  тонкой,
тронутой загаром рукой - рукой женщины, не привыкшей к праздности,  -  и  по
этому пожатию Куртье понял, что она ждет от него понимания и  сочувствия,  а
такая безмолвная просьба о заступничестве неизменно пробуждала все лучшее  в
его душе. Он сказал мягко:
     - Держитесь, пусть они не воображают, что вы пали духом,  -  и,  крепко
стиснув ее руку, продолжал: - Чего ради ваша жизнь  должна  пройти  впустую!
Это просто грешно!
     Он посмотрел ей в  лицо  и  замолчал:  к  чему  его  слова,  когда  эти
недвижные черты  говорят  куда  больше.  Он  протестует  как  цивилизованный
человек;  ее  лицо  -  протест  самой  природы,  беззвучный  крик   красоты,
обреченной блекнуть, не принося никому радости, - красоты,  в  которой  сама
жизнь взывает к объятию, чтобы породить новую жизнь.
     - Я вот уезжаю, - сказал Куртье. - Мы с вами тут не ко  двору.  Вольным
птицам здесь не место.
     Она еще раз пожала ему руку и ушла в дом,  а  Куртье  стоял  и  смотрел
туда, где только что белело ее платье. Он  всегда  испытывал  к  Одри  Ноуэл
нежность старшего  и  сильного,  и  если  бы  она  хоть  немного  пошла  ему
навстречу, чувство это могло бы стать более теплым. Но она давно уже,  попав
в столь трудное, противоестественное положение, считала его верным другом, и
ни за что на свете он  не  спугнул  бы  это  доверие.  И  теперь,  когда  он
загляделся в другую сторону, а ее постигла еще горшая беда, в нем поднимался
гнев, какой ощущает брат, когда нет для его  сестры  ни  справедливости,  ни
жалости. Голос Фриса, шофера, прервал его мрачные раздумья:
     - Там леди Барбара, сэр!
     Проследив за его взглядом, Куртье увидел на фоне неба, на вершине холма
над Причудой Эшмана, всадницу, застывшую на своем коне, точно  изваяние.  Он
тотчас остановил машину и вышел.
     Он подошел к  ней;  за  развалинами  его  не  было  видно  с  дороги  -
благословенный случай всегда на стороне того, кто и сам ему помогает. Куртье
не знал, заметила ли его Барбара; он отдал бы  все,  что  имел  (не  так  уж
много!), лишь бы сквозь  плотное  серое  сукно  и  белую  кожу  заглянуть  в
таинственную глубь ее сердца. Если  бы,  подобно  сумасброду  Эшману,  разом
покончить с грубой прозой и обрести блаженство той жизни, где между мужчиной
и женщиной нет преград! Улыбка Барбары озадачила его - живая, смелая  улыбка
эта пробилась на ее губах, точно первый цветок, пробивающийся из земля назло
весенним ветрам). Как понять, что она означает? А  ведь  он  гордился  своим
знанием женщин, немало повидал их на своем веку. И все же только  и  нашелся
сказать:
     - Я рад, что так случилось.
     Внезапно подняв глаза, он увидел, что она очень бледна и лицо ее слегка
подергивается.
     - В Лондоне увидимся! - сказала Барбара, тронула лошадь хлыстом  и,  не
оглядываясь, поскакала прочь.
     Куртье вернулся на дорогу и, оказавшись в автомобиле, пробормотал:
     - Побыстрее, пожалуйста, Фрис...

ГЛАВА XXII

     Голосование было уже в разгаре, когда  Куртье  приехал  в  Баклендбери;
отчасти из вполне естественного любопытства, отчасти в  тайной  надежде  еще
раз хоть мельком увидеть Барбару, он  отнес  чемодан  в  гостиницу  и  решил
дождаться  результатов.   Потом   вышел   на   Хайстрит,   приглядываясь   и
прислушиваясь. Его потрепало в жизни многими ветрами, и он давно уже утратил
наивную веру в политику. Он повидал на своем веку  несравненно  более  яркие
знамена - и желтый и синий цвета, притом довольно  тусклые  и  нечистые,  не
вызывали у него чрезмерного почтения. При  виде  их  он  ощущал  глубочайшее
философическое равнодушие. Но деваться от них было некуда, в этот день  весь
мир, казалось, был окрашен в желтое и синее, а  третий  цвет  -  красный,  -
принятый обеими партиями, отнюдь не означал, что каждая  признает  в  другой
какие-то достоинства; скорее напротив - что каждая жаждет  вражеской  крови!
Но вскоре по тому, какие взгляды бросали  встречные  на  его  рассеянное,  а
вернее, насмешливое  лицо,  он  понял,  что  философическое  равнодушие  обе
враждующие стороны ненавидят еще  сильнее,  чем  друг  друга.  Бесстрастного
наблюдателя и те и другие готовы были закидать камнями. Ведь философ смотрит
дьявольски беспристрастно, не  довольствуясь  внешней  оболочкой,  старается
проникнуть в суть вещей, -  как  жене  видеть  в  нем  подлинного,  злейшего
противника, исконного врага всех пресловутых фактов и фактиков:  вырядившись
в желтую или в синюю одежду, они кричат, бахвалятся, бранятся,  сажают  друг
другу фонари под глазом и в кровь разбивают носы. У  этих  милых  напыщенных
крикунов все для виду, все  напоказ.  Как  же  им  не  ненавидеть  философа,
который,  доискиваясь  сути,  уж  непременно  заглянет  за  пышный  фасад  и
обнаружит  пустоту!  Лихие  ярко-желтые  и  ярко-синие   вояки,   размахивая
жестяными мечами и трубя в жестяные трубы, глядели из  всех  окон,  со  всех
стен и уверяли каждого гражданина, что  именно  они,  и  только  они,  могут
послать его в парламент. И не так уж трудно было убедить в этом избирателей:
ненавидя всякую неопределенность,  они  жаждали  поверить,  что  пресловутые
факты (желтые или синие - это дело вкуса) в два счета спасут страну от  всех
бед; притом у избирателя, конечно, была и еще дюжина веских оснований  стать
на ту или иную сторону: к примеру, за желтых (или за  синих)  голосовал  еще
его отец; желтые (или синие)  мажут  его  хлеб  маслом;  в  прошлый  раз  он
голосовал за тех, нынче попробует за этих;  он  все  хорошенько  обдумал,  и
решение его твердо; желтые (или синие) только что без  всякой  задней  мысли
угостили его пивом, и он  принял  угощение;  как  не  проголосовать  за  его
светлость - кто может быть достойнее; или просто  ему  нравилось  выкликать:
"от Баклендбери - Чилкокс!" -  а  главная,  единственно  достойная  уважения
причина та, что, насколько они могли судить, истина сегодня окрашена либо  в
желтый, либо в синий цвет.
     Узкая улица кишела голосующими. Расставленным на ней рослым полицейским
нечего было делать. Как видно, уверенность каждого, что победит  именно  его
партия, у всех поддерживала отменное расположение духа. Покуда незачем  было
проламывать кому-либо череп: как ни зорко все подстерегали -  не  видать  ли
кругом  равнодушных  скептиков,  кроме  Куртье,  равнодушно  глядели  только
младенцы в колясочках, да какой-то старик на расхлябанном  велосипеде  -  он
остановился посреди улицы и спросил полицейского, что это нынче в городе  за
суматоха,  да  два  молодца,  изрядно  позеленевшие,  которые  развозили  на
тележках даровое пиво для синих и желтых.
     Но  хоть  к  "фактам"  Куртье  относился  подозрительно,  его   поразил
неподдельный  жар  разгоревшихся  страстей.  Люди   принимали   происходящее
всерьез. Они долго ждали этого дня и еще долго  будут  его  вспоминать.  Как
видно, для них это  было  некое  священнодействие,  итог  самых  возвышенных
чувств;  и  тому,  кто  сам  был  человек  действия,  это  казалось   вполне
естественным, достойным, быть может, жалости, но отнюдь не презрения.
     Уже под вечер по улице потянулась вереница "живых сандвичей", у каждого
на  груди  и  на  спине  висели  плакаты  -  красиво  выведенные  синим   по
бледно-голубому полю слова:

НОВЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ

ОПАСНОСТЬ ЕЩЕ НЕ МИНОВАЛА

ГОЛОСУЙТЕ ЗА МИЛТОУНА И ПРАВИТЕЛЬСТВО И СПАСИТЕ ИМПЕРИЮ

     Куртье остановился и с возмущением  посмотрел  на  плакаты.  Слова  эти
попирали не только дорогую его сердцу веру в мир,  он  видел  в  них  больше
любого менее иск