Вэллис
не была педантична и в дружеском кругу вовсе не настаивала на том,  что  все
женщины  обязаны  неуклонно  исполнять  свое   предназначение   и   всемерно
содействовать  приумножению  рода  человеческого.  Нет,  она  рассуждала   с
великолепной широтой, без ханжества. В хорошей, здоровой семье  должно  быть
много детей, но, конечно, возможны исключения. Заветной  идеей  леди  Вэллис
было: больше британцев! Ее девиз, который она намеревалась  сделать  девизом
нового общества, был: "De l'audace et encore de l'audace!" {Смелость  и  еще
раз смелость! (франц.).} Речь идет о полном развитии всех  сил  нации.  Леди
Вэллис искренне  и  даже  почти  трогательно  верила  в  национальный  флаг,
независимо от того, что он собой  прикрывает,  -  ей  свойствен  был  особый
идеализм.
     -  Рассуждайте,  сколько  угодно,  о  том,  что  жизнь  нация   следует
направлять, сообразуясь с принципами  социальной  справедливости,  -  скажет
она. - Но какое  дело  нации  до  социальной  справедливости?  Речь  идет  о
большем. О национальном чувстве. Наша нация должна расти и множиться.
     Так по дороге на собрание она обдумывала речь,  которую  ей  предстояло
произнести, и не пыталась  вовлечь  Барбару  в  разговор.  С  этим  придется
подождать. Девочка, правда, какая-то вялая и немножко бледна, но так хороша,
что приятно прийти с нею на собрание.
     В полутемной комнатке позади зала уже дожидался Учредительный  комитет,
и все тотчас вышли на эстраду.

ГЛАВА II

     Ничуть не смущаясь  под  взглядами  присутствующих,  Барбара  предалась
своим невеселым мыслям.
     Три  недели,  прошедшие  с  избрания  Милтоуна,  были  заполнены  таким
множеством всяких собраний и приемов, что у  нее  просто  не  оставалось  ни
времени, ни сил разобраться  в  собственных  чувствах.  После  того  утра  в
конюшне,  когда  Харбинджер  глаз  не  спускал  с  Барбары,  кормившей  Хэла
морковкой, он, казалось, только ради того и жил,  чтобы  видеть  ее.  И  его
страсть приятно волновала ее. Она ездила с ним верхом, танцевала  с  ним,  и
минутами это было почти счастье. Но в другие минуты, правда,  при  этом  она
всегда немного презирала себя, как тогда, сидя у подножия холма,  на  камне,
нагретом солнцем, - странное недовольство просыпалось в ней,  жажда  чего-то
такого, чего нет в окружающем ее мире, где ей приходится изобретать для себя
какие-то препятствия и лишения и только играть в серьезность.
     За это время она видела Куртье три раза. Однажды он у них  обедал,  его
пригласила леди Вэллис премилой, чуть игривой записочкой, - этот  стиль  она
выработала специально для тех, кто  занимал  в  обществе  не  столь  высокое
положение, особенно если эти люди были умны; в другой раз  он  присутствовал
на приеме в саду особняка Вэллисов, и Барбара сказала ему,  в  котором  часу
поедет завтра верхом, и увидела его в Хайд-парке; он не катался, а стоял  за
барьером в том месте, мимо которого она непременно должна была  проехать,  и
на  лице  его  была  столь  характерная  для  него  смесь  почтительности  и
насмешливой независимости. Оказалось, что  он  покидает  Англию.  Но  на  ее
вопросы, почему и куда он едет, он только пожимал  плечами.  И  вот  Барбара
сидит на пыльном помосте в душном зале с  голыми  стенами  перед  множеством
народа и слышит речи, смысл которых она, усталая, занятая своим, не в  силах
уловить, и этот хаос  мыслей,  и  лица  вокруг,  и  голоса  ораторов  -  все
сливается в какой-то кошмар, в котором она только и различает шею матери под
черной широкополой шляпой да лицо члена комитета, сидящего справа,  который,
прикрываясь газетой, усердно грызет ногти. Потом  она  поняла,  что  говорит
кто-то из зала, отрывисто, словно кидая слова небольшими связками.  Это  был
малорослый человечек в черном, бледное лицо его дергалось вверх и вниз.
     - По-моему, это ужасно, - услышала  она  его  слова.  -  По-моему,  это
просто кощунство. Пытаться направлять величайшую силу...  величайшую,  самую
священную и таинственную  силу...  которая  движет  миром...  по-моему,  это
отвратительно. Я просто слышать этого не могу; мне  кажется,  от  этого  все
становится таким мелким и ничтожным!
     Он сел на свое место, и леди Вэллис поднялась, чтобы ответить ему.
     - Все мы должны отнестись с сочувствием к искренности  и  до  некоторой
степени к побуждениям! нашего друга - предыдущего оратора. Но спросим  себя:
вправе ли мы позволить себе роскошь дать волю нашим личным  чувствам,  когда
речь идет об  умножении  и  росте  нации?  Нет,  мы  не  должны  поддаваться
чувствам. Наш друг, предыдущий оратор, выступал здесь - да  простит  он  мне
такие слова - скорее как поэт, но не как реформатор  общества.  Боюсь,  что,
если мы позволим себе предаться поэзии, рождаемость  в  нашей  стране  очень
скоро тоже превратится в одно лишь поэтическое понятие. А на это, я полагаю,
мы не можем смотреть сложа руки. Резолюция, которую я собиралась предложить,
когда наш друг, предыдущий оратор...
     Но тут Барбара вновь погрузилась в странный хаос мыслей  и  чувств,  из
которого так неожиданно вырвал ее человечек в черном. А потом  увидела,  что
все уже расходятся, и услышала голос матери:
     - Ну, моя дорогая, сегодня еще надо в больницу. Времени у нас в обрез.
     Они снова сели в  автомобиль,  Барбара  откинулась  на  подушки  и,  не
произнося ни слова, смотрела прямо перед собой.
     Леди Вэллис искоса наблюдала за дочерью.
     - Ну и сюрприз поднес этот коротышка! - сказала она. - Должно быть,  он
попал к дам по недоразумению. Знаешь, Бэбс, говорят, мистер Куртье приглашен
сегодня на бал к Элен Глостер.
     - Несчастный!
     - Но ведь там будешь ты, - сухо возразила леди Вэллис.
     Барбара снова откинулась на сиденье.
     - Не дразни меня, мама.
     По лицу леди Вэллис промелькнула тень раскаяния; она взяла руку Барбары
в свои. Но вялая рука дочери не ответила на пожатие.
     - Я понимаю твое настроение, дорогая. Чтобы стряхнуть его с себя, нужно
собрать все свое мужество; не давай ему тобой  завладеть.  Поезжай-ка  лучше
завтра, навести дядю Денниса. Ты чересчур утомилась за эти дни.
     Барбара вздохнула.
     - Хоть бы уже настало завтра...
     Автомобиль остановился у больницы.
     - Войдешь? - спросила леди Вэллис. - Или ты слишком устала? На  больных
твои посещения всегда так хорошо действуют.
     - Ты устала вдвое больше меня. Конечно, я пойду.
     Когда они появились на  пороге,  в  палате  поднялся  негромкий  говор.
Рослая, полная  леди  Вэллис,  излучая  деловитую,  ободряющую  уверенность,
проследовала к какой-то  постели  и  уселась.  А  Барбара  стояла  в  полосе
июльского солнечного света, среди обращенных к ней  лиц,  не  зная,  к  кому
первому подойти. Все эти несчастные казались такими смиренными, печальными и
усталыми. Одна больная лежала  пластом  и  даже  головы  не  подняла,  чтобы
посмотреть, кто пришел. Она дремала, бледная, с запавшими щеками, и лицо  ее
казалось хрупкой фарфоровой маской, готовой рассыпаться от прикосновения, от
вздоха; прядь черных, тонких, как шелк, волос упала на лоб;  закрытые  глаза
ввалились; одна рука, чуть не до костей истертая тяжелой работой, лежала  на
груди. Бескровные губы едва шевелились при дыхании. Странная красота была  в
спящей. И Барбару при  виде  ее  внезапно  охватило  волнение.  Эта  женщина
казалась такой далекой от всего окружающего, от этой неуютной, неприветливой
палаты.
     Вялости и равнодушия, владевших Барбарой, когда она пришла сюда, как не
бывало; лицо спящей внезапно напомнило ей о  родных  скалистых  холмах,  где
свистит ветер и все так пустынно и величественно  и  порою  страшно.  Что-то
стихийное чудилось в этом спокойном сне. А на соседней койке лежала  старуха
со сморщенным коричневым лицом  и  удивительно  живыми,  блестящими  черными
глазами; она принялась рассказывать Барбаре, что букетик вереска в банке  на
подоконнике привезли ей из Уэллса:
     - Матушка моя была родом из Стерлинга, милочка, вот я и  люблю  вереск,
хоть сама-то нигде, кроме как в Бетнел-Грине, сроду не бывала.
     И  ее  оживление  показалось  Барбаре   пошлым   рядом   с   отрешенным
спокойствием спящей.
     Но когда Барбара, пройдя по  палате,  вернулась,  бледная  женщина  уже
проснулась и села, и теперь лицо у нее было  совсем  заурядное,  от  хрупкой
красоты не осталось и следа.
     Как избавление прозвучали слова леди Вэллис:
     - Дорогая моя, в половине шестого мне надо  быть  на  благотворительном
базаре в пользу моряков, а ты пока поезжай домой, отдохни  перед  балом.  На
обед мы приглашены к Плесси.
     Бал у  герцогини  Глостерской  -  событие,  которое  просто  невозможно
пропустить, - был назначен так поздно потому, что герцогиня изъявила желание
продлить лондонский сезон, чтобы извозчики могли еще немного  заработать;  и
хотя все с этим согласились, однако многие подумали, что проще  переселиться
за город, а в день бала прикатить в Лондон на автомобиле и  на  другое  утро
автомобилем же отправиться восвояси. И всю неделю, на  которую  продлен  был
сезон, у вокзалов и на извозчичьих биржах стояли вереницы наемных  экипажей,
и кучера, не подозревая об оказанной им милости, так же  терпеливо,  как  их
лошади, дожидались седоков. И поскольку все честно выполнили свое намерение,
у леди Глостер на сей раз собралось  еще  более  многолюдное,  изысканное  и
блестящее общество, чем обычно.
     В просторной зале над пестрой толпою танцующих укреплены были  опахала,
навевавшие прохладу, - эти огромные веера, медленно  раскачиваясь,  освежали
легким ветерком  море  крахмальных  манишек  и  обнаженных  плеч  и  повсюду
разносили аромат украшавших залу бесчисленных цветов.
     Поздно вечером у одной из цветочных куп  остановилась  и  заговорила  с
Берти  Карадоком  очень  хорошенькая  женщина.  Это  была  его  кузина  Лили
Мэлвизин,  сестра  Джефри  Уинлоу,  жена  пэра-либерала,  -   очаровательное
создание, розовощекое, с блестящими глазами,  смеющимся  ртом  и  пухленькой
фигуркой,  милое  и  жизнерадостное.  Она  все   время   исподтишка   лукаво
поглядывала на собеседника, словно стараясь стрелами этих  взглядов  пробить
латы, делавшие молодого человека столь неприступным.
     - Нет, мой милый, - говорила она  насмешливо,  -  никогда  вы  меня  не
убедите, что Милтоун сделает карьеру. Il est trop intransigeant {Он  слишком
нетерпим (франц.).}. А вот и Бэбс!
     Мимо скользила Барбара, взгляд ее лениво блуждал, губы  полураскрылись;
белизна шеи почти сливалась с белизною платья; на бледном лице  под  тяжелым
венцом золотисто-каштановых  волос  лежала  печать  усталости;  и  казалось,
кружась в вальсе, она вот-вот упадет и только  объятия  кавалера  удерживают
ее.
     Не шевеля губами - умение, секрет которого знаком всем узникам  высшего
света, - Лили Мэлвизин шепнула:
     - С кем это она танцует, Берти? Это и есть темная лошадка?
     И такими же неподвижными губами Берти ответил:
     - Шансы сорок против одного.
     Но любопытные  блестящие  глаза  все  еще  провожали  Барбару,  которая
уносилась  в  танце,  точно  большая  лилия,  подхваченная   водоворотом   у
мельничной запруды; и в хорошенькой головке мелькнула мысль:  на  ведь  Бэбс
его поймала. Право, это дурно с ее стороны. - Тут она увидела у колонны  еще
одного наблюдателя, не сводившего глаз с этой пары,  и  подумала:  "Бедняжка
Клод! Не удивительно, что он такой мрачный. Ох, Бэбс!"
     Барбара и ее кавалер стояли на площадке перед домом у одной из  статуй,
там,  где  деревья,  не  обезображенные  пестрыми  фонариками,   отбрасывали
прохладную, мирную тень.
     Непривычно бледная и томная, все  еще  глубоко  дышавшая  после  вальса
Барбара показалась Куртье неузнаваемо прекрасной. Для чего обращать  речи  к
видению! Перед ним сама красота, запечатленная в воздухе, стоит коснуться ее
- и она растает, подобно волшебным  теням,  что  посещают  путника  ночью  в
горах, среди снегов, мерцающих под синим  звездным  небом  или  в  печальном
золоте осенних берез. Слова были бы святотатством! Да и что толку говорить в
этом ее мире, таком непонятном и таком самоуверенном; этот мир,  точно  дом,
где закрыты все окна и заперты все ставни. Дом, куда открыт доступ лишь тем,
кто поклялся верить в этот мир, только в него и  ни  во  что  больше,  и  за
стенами  которого  нет  ничего,  кроме  обломков  камня,  пошедшего  на  его
постройку. А он, Куртье, чувствовал себя в этом мире высшего света  одиноким
путником в пустыне, жаждущим встретить живую душу!
     - Леди Бэбс! - послышался позади них голос Харбинджера.
     Еще долго огромные опахала овевали своим дыханием многоцветную  веселую
карусель, и скрипки стонали и жаловались до утра. И вдруг все растаяло,  как
исчезают, блеснув на траве, капли росы в первых лучах солнца; и в просторных
залах остались одни лишь лакеи, отражаясь в блестящем паркете, как  фламинго
на заре на берегу озера.

ГЛАВА III

     В  старинном  кирпичном  доме  Фитц-Харолдов,  на  окраине  приморского
городка Нетлфолд, мирно текли дни лорда Денниса. Здесь, на южном  побережье,
дыша самым чистым  и  целительным  воздухом  во  всей  Англии,  он  медленно
старился, почти не думая о смерти и тихо  наслаждаясь  жизнью.  Как  и  этот
старый дом с высокими окнами и приземистыми трубами, он был на удивление сам
по себе. У него были книги, ибо он увлекался древними цивилизациями и  время
от времени суховато и без особой живости сообщал в одном старомодном журнале
что-нибудь новенькое о давно забытых нравах и обычаях; и еще микроскоп,  ибо
он изучал инфузории; и еще лодка его  друга,  тоже  рыболова,  Джона  Богла,
который давно уже догадался, что из всей пойманной им  рыбы  лорд  Деннис  -
самая крупная; да изредка кто-нибудь навещал его, либо он навещал близких  в
Лондоне, в Монкленде и в других имениях; из всего этого складывалась  жизнь,
если и не приносящая неслыханных радостей, то неизменно приятная  и  мирная,
которая, бросаясь в глаза своей простотой,  несомненно,  вредила  людям  его
круга и осложняла их взаимоотношения со  всеми  остальными.  "Вот  настоящий
джентльмен! - говорили в Нетлфолде. - Были бы все аристократы  такие,  никто
бы против них слова не сказал". Лавочники и содержатели меблированных комнат
чувствовали, что куда безопаснее доверить судьбы отечества ему,  чем  людям,
которые во все суют свой нос ради блага тех, кто вовсе их об этом не просит.
Притом человек, который умел так начисто забывать, что он сын герцога, о чем
именно поэтому всегда помнили окружающие, был им очень по душе.  Правда,  он
не имел влияния в общественных делах; но  на  это  смотрели  сквозь  пальцы;
захотел бы и  было  бы  по-другому,  а  раз  не  хочет,  это  только  лишнее
доказательство, что он настоящий джентльмен.
     Как  сам  лорд  Деннис  был  в  этом  маленьком  городке   единственным
человеком,  против  которого  никто  ничего  не  имел,  так  и  его  дом   -
единственный из всех - не в чем было упрекнуть. С годами он стал во всем под
стать этому краю. Стены, обвитые плющом, красноватая крыша, местами в желтых
пятнах лишайника, протянувшиеся до  самого  моря  тихие  луга,  где  паслись
лошади и коровы, - все дышало добродушием. По правде  говоря,  рядом  с  ним
остальные дома Нетлфолда казались грубыми и безвкусными,  -  он  высился  за
ними, как повелитель, может быть, даже немного чересчур  замкнутый  в  своем
совершенстве и чуждый будничных забот.
     Ни с кем из ближайших соседей лорд  Деннис  не  встречался,  разве  что
изредка с Харбинджером, жившим за три мили от него, в Уайтуотере. Но это его
не огорчало: он умел не скучать и наедине  с  собой.  Окрестной  бедноте,  а
особенно рыбакам, чей заработок зимою в наше время ничтожен, он помогал  так
щедро, что это граничило с мотовством, ибо доходы его были не так уж велики.
Но в политической жизни городка участия почти не  принимал,  только  изредка
украшал своим присутствием какое-нибудь торжество. Консерватор он был весьма
умеренный и не был убежден, что страну  можно  возродить  какими-либо  иными
средствами, кроме добрых отношений между сословиями. А когда его спрашивали,
как  установить  эти  добрые  отношения,  он  с  обычной  своей   суховатой,
насмешливой учтивостью отвечал, что  если  ворошить  палкой  осиное  гнездо,
оттуда непременно вылетят  осы.  Не  имея  собственных  земель,  он  избегал
затрагивать этот больной вопрос, но, когда ему уж  очень  докучали,  отвечал
примерно так:
     - В общем, для земли лучше, когда она в наших руках, но хорошо, если бы
среди нас было поменьше "собак на сене".
     Как подобает людям  его  породы,  он  относился  к  земле  с  отеческой
нежностью, и просто подумать не мог, чтобы она  попала  в  равнодушные  руки
государства. Он посмеивался над теориями  радикалов  и  социалистов,  но  не
любил, когда их приверженцев оскорбляли за глаза. Однако,  надо  признаться,
когда ему противоречили, он становился  весьма  язвителен;  сидевший  в  нем
природный  аристократ,  не  имея  случая   высказывать   свои   взгляды   на
политической и общественной арене, поневоле искал какой-то иной  возможности
выразить себя.
     Каждый  год  в  конце  июля  лорд  Деннис  предоставлял  свой   дом   в
распоряжение лорда Вэллиса, которому было очень удобно останавливаться здесь
на время Гудвудских скачек.
     На другое утро после бала у герцогини Глостерской лорд  Деннис  получил
следующую записку:

                                                          "Особняк Вэллисов.

     Милый дядюшка Деннис!
     Нельзя ли мне приехать к Вам пораньше и немного  отдохнуть?  В  Лондоне
жара невыносимая. Маме надо еще побывать на трех заседаниях, и я тоже должна
буду вернуться на наш  последний  политический  прием,  поэтому  не  хочется
забираться в такую даль - в Монкленд; и всюду такой шум и суета, не то что у
Вас. У Юстаса вид совсем измученный.  Постараюсь  привезти  и  его.  Бабушка
просто устрашающе здорова.

                                                           Нежно любящая Вас
                                                                      Бэбс."

     Она приехала в тот же день, но одна, без Милтоуна; ее довез со  станции
наемный экипаж. Лорд Деннис встретил ее у ворот, поцеловал и оглядел не  без
тревоги, поглаживая свою острую седую бородку. Он не мог припомнить  случая,
чтобы она плохо себя чувствовала, разве только однажды, когда он взял ее  на
прогулку в лодке Джона Богла. А она и в самом деле побледнела  и  переменила
прическу, - этого он не понял и только забеспокоился, что Бэбс не такая, как
всегда. Он взял ее под руку и повел на луг, где еще вовсю  цвели  лютики,  и
старый  белый  пони,  на  котором  она  двенадцать  лет  назад  каталась   в
Хайд-парке, подошел и потерся носом о ее талию. И в душе лорда Денниса вдруг
шевельнулось, сильно его смутив, странное подозрение, что если девочка и  не
заплачет сейчас, ей нужно дать время одолеть подступающие  слезы.  С  таким!
видом, словно он вовсе и не думал оставлять ее одну, он отошел  к  ограде  и
стал смотреть на море.
     Прилив почти достиг высшей точки; ветер с юга доносил запах водорослей,
мелкая волна шуршала чуть ли не у самых ног. Вдали под солнцем сияющие  воды
казались почти белыми, таинственными в дымке июльского дня,  и  от  вида  их
как-то странно щемило  в  груди.  Но  хоть  в  иные  минуты  лорд  Деннис  и
поддавался поэтическому волнению, в целом он прекрасно умел  поставить  море
на место - ведь в конце концов это всего-навсего пролив, а как всякий  истый
англичанин, лорд Деннис полагал, что вещи следует называть  своими  именами,
иначе они перестают быть фактами, а перестав быть фактом, любая  вещь  может
обернуться самим дьяволом! Говоря по совести, он думал не  столько  о  море,
сколько о Барбаре. Что-то с ней произошло. Но мысль эта сразу же  показалась
ему нелепой: что может произойти с Бэбс? Чутье подсказывало ему, что  только
удар большой с