ушенного человека. Для него это был символ всего  показного,
крикливого  в  жизни  Англии,  невыразимо  печальная  эпитафия   на   могиле
британского благородства и достоинства. А между тем с партийной точки зрения
что может быть оправданней? Разве не самое главное для синих напрячь сегодня
все силы и добиться, чтобы до наступления ночи все желтые, если не посинели,
то хотя бы позеленели? Разве не святая истина,  что  империю  можно  спасти,
только голосуя  за  синих?  Могла  ли  синяя  газета  не  напечатать  слова,
прочитанные им в это утро - "Новые  осложнения"?  Не  могла,  как  не  могла
желтая газета не напечатать "Вечернее  приключение  лорда  Милтоуна".  Синие
жаждали одного: победить, воюя по  всем  правилам.  Желтые  боролись  не  по
правилам, так было  всегда,  и  самый  бесчестный  их  прием  -  обвинять  в
бесчестной игре синих, поистине смехотворное обвинение! А что  до  истины...
Все, что помогает  окрасить  мир  в  синий  цвет,  безусловно,  истина;  все
остальное, безусловно, ложь. Середины нет! Кто смотрит на  вещи  иначе,  тот
безмозглый дурак и плохой англичанин. Поверить, будто  желтые  говорят,  что
думают? Желтые-то в искренность синих ни за что не поверят! Все  это  Куртье
прекрасно знал, и, однако, новый плакат возмутил его до глубины души, и  он,
не удержавшись, ударил тростью по  доске  одного  "сандвича".  Громкий  стук
испугал лошадь мясника,  стоявшую  у  панели.  Она  встала  на  дыбы,  потом
рванулась вперед; Куртье, не задумываясь, ухватил ее  под  уздцы.  Под  ноги
подвернулся бежавший мимо пес. Куртье споткнулся и упал. Лошадь  задела  его
по голове копытом. На минуту он потерял сознание; а очнувшись, отказался  от
всякой помощи и пошел к себе в гостиницу.  Голова  кружилась,  он  перевязал
сильно рассеченный лоб и прилег на кровать.
     Улучив  минуту  после  обхода  участков  (необходимо  было   показаться
избирателям  -  завершающий  "факт"  предвыборного  церемониала!),  к   нему
заглянул Милтоун.
     - Уж этот  ваш  последний  плакат,  знаете  ли!  -  с  места  в  карьер
напустился на него Куртье.
     - Я только что распорядился, чтоб его убрали.
     - Могу поздравить с удачным ходом - теперь вас выберут!
     - Это было сделано без моего ведома.
     - Милый мой, я в этом не сомневался.
     - Знаете, Куртье, когда между паломником и Меккой лежит пустыня, он  не
повернет вспять оттого, что в пути надо будет умываться  грязной  водой.  Но
толпа... как она мне мерзостна!
     Такая долго сдерживаемая ярость прорвалась  в  этих  словах,  что  даже
Куртье, всю свою жизнь шедший наперекор большинству, был поражен.
     - Ненавижу ее низость, ее тупость, ненавижу ее голос и ее вид -  все  в
ней так уродливо, так мелко... Поверьте, Куртье, одна мысль,  что  дорогу  в
парламент  мне  прокладывают  голоса  толпы,  причиняет  мне  адские   муки.
Пользоваться поддержкой черни - тяжкий грех, и я за него расплачиваюсь.
     Куртье не сразу ответил на эту странную вспышку.
     - Вы  переутомились,  -  сказал  он  помолчав,  -  это  вывело  вас  из
равновесия. В конце концов, толпа - это такие же люди, как вы и я.
     - Нет, Куртье, не такие. Иначе толпа не была бы толпой.
     - Похоже, что вы взялись не за свое дело, - серьезно сказал  Куртье.  -
Я, например, всегда держался от этого подальше.
     - Вы живете по велению сердца. Я не столь счастлив.
     С этими словами Милтоун шагнул к двери.
     - Бросьте политику, - от души сказал на прощание Куртье. - Если вы  так
к этому относитесь, бросьте, чего бы вы на этом пути ни  искали.  Не  губите
зря свою жизнь и ее жизнь тоже!
     Но Милтоун не ответил.

     В  тихий,  погожий  час,  незадолго  до  полуночи,  надвинув  шляпу  на
перевязанный лоб, рыцарь безнадежных битв вышел из гостиницы и направился  к
зданию школы узнать, чем кончилось голосование.  Он  шел  на  далекий  звук,
подобный дыханию какого-то чудовища, и, наконец выйдя  на  пустынную  улицу,
круто сбегавшую под гору, увидел  площадь,  сплошь  покрытую  толпой,  точно
темным ковром в узоре светлых бликов горящих фонарей. Высоко над  толпой  на
островерхой школьной башенке ярко светился циферблат часов; а еще выше,  над
жаркими надеждами тысяч сердец, объединенных тревожным ожиданием, раскинулся
темно-фиолетовый  простор,  не  запятнанный  ни  единым   облачком.   Куртье
спускался к площади, глядя на белеющие внизу, чуть качающиеся, обращенные  в
одну и ту же сторону лица, и ему казалось,  что  это  колышутся  под  ветром
какие-то огромные цветы на темном лугу. Колдовская  ночь  развеяла  синие  и
желтые факты и вдохнула в толпу неподдельное волнение. И Куртье вдруг ощутил
красоту и значительность этой картины - проявление  вечно  беспокойных  сил,
чьи приливы и отливы,  покорные  закону  равновесия,  движут  миром.  Тысячи
сердец самозабвенно отдались единому властному чувству!
     Стоявший рядом с Куртье старик с длинной седой бородой пробормотал:
     - Беспокойное это дело... а я нипочем бы не упустил.
     - Хорошо, а? - отозвался Куртье.
     - Хорошо, это верно, - сказал старик. - Я такого не  видывал  с  самого
сорок восьмого. Великий был год... А, вон они, аристократы!
     Куртье взглянул в ту сторону, куда указывала костлявая старческая рука:
на балконе стояли рядом лорд и леди Вэллис и невозмутимо смотрели вниз.  Тут
же, прислонясь к окну,  разговаривала  с  кем-то  стоявшим  позади  Барбара.
Старик  все  что-то  бормотал,  глаза  его  заблестели,  гнев  и   ненависть
преобразили его, - он был взволнован до глубины души, и у  Куртье  потеплело
на сердце. И вдруг он поймал на себе взгляд  Барбары,  она  коснулась  рукою
виска, давая понять, что заметила его повязку. У него хватило  самообладания
не снять шляпу.
     Старик снова заговорил:
     - Вы-то, конечно, не помните сорок восьмой. Вот когда  поднялся  народ!
Нас тогда и смерть не страшила. Мне уже восемьдесят четыре, но  тот  дух  до
сих пор вот здесь! - Он прижал трясущуюся руку к груди.  -  Дай  бог  победы
радикалам!
     Где-то позади, на самом краю темного людского моря,  несколько  голосов
запели: "Там, далеко, на реке Суони". Песня взлетела,  оборвалась,  еще  раз
встрепенулась и замерла.
     Тогда на самой середине площади могучий баритон  загремел:  "Забыть  ли
старую любовь и дружбу прежних дней?"
     Множество голосов, от  звонких  дискантов  до  дрожащего  баса  старого
чартиста, подхватили песню; скоро пела уже вся площадь; кое-где люди взялись
за руки и раскачивались в такт. В правой руке Куртье оказались нежные пальцы
какой-то молодой женщины, в левой - сухая дрожащая лапа старика чартиста. Он
и сам пел во весь голос. Торжественная и  грозная  мелодия  взлетела  ввысь,
раскатилась в стороны и затерялась среди холмов. Но едва  замерли  последние
звуки, как тот же мощный баритон взревел: "Боже,  храни  короля!"  Казалось,
толпа вдруг стала на  два  фута  выше  ростом,  и  из-под  сплошного  навеса
поднятых шляп вырвался оглушительный хор.
     "Вот это свято для всех!" - подумал Куртье.
     Пели даже на  балконах;  он  видел  при  свете  фонаря,  как  сдержанно
приоткрывает рот лорд Вэллис, будто ему неловко присоединяться к этому хору;
видел, как, откинув голову, прислонясь к столбу балкона,  самозабвенно  поет
Барбара. Не было в толпе человека, который остался бы нем. Словно на крыльях
этих  звуков  вырвалась  из  темиицы  привычной   сдержанности   сама   душа
английского народа.
     Но внезапно, как подстреленная птица, песня смолкла и пала наземь.  Под
светящимся циферблатом появилась темная фигурка. За нею вышли другие. Куртье
разглядел среди них Милтоуна. Где-то далеко одинокий голос выкрикнул:
     - Да здравствует Чилкокс!
     - Тс-с! - пронеслось по площади; настала такая тишина,  что  за  добрую
милю явственно донеслось пыхтение маневрового паровоза.
     Темная фигура под часами выступила  вперед,  на  фоне  черного  сюртука
блеснул листок бумаги.
     - Леди и джентльмены! Результаты голосования: Милтоун -  четыре  тысячи
восемьсот девяносто восемь голосов, Чилкокс - четыре тысячи восемьсот два.
     Тишина раскололась на тысячи кусков. В хаосе  приветственных  кликов  и
ропота Куртье еле пробился сквозь бурлящую толпу  к  балкону.  Лорд  Вэллис,
широко улыбаясь, наклонился вперед; леди Вэллис  провела  рукой  по  глазам.
Барбара глядела прямо в лицо Харбинджеру, ее рука была в  его  руке.  Куртье
остановился. Старик чартист опять оказался возле него; слезы скатывались  но
его щекам и терялись в бороде.
     На балконе вперед выступил Милтоун и застыл без  улыбки,  бледный,  как
смерть.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ  *

ГЛАВА I

     Девятнадцатого  июня,  в  три  часа  пополудни,  Энн   Шроптон   начала
восхождение по главной лестнице особняка Вэллисов в  Лондоне.  Она  медленно
взбиралась по самой середине лестницы - крохотная белая фигурка  на  широких
сверкающих ступенях - и считала их вслух. Счет ни разу еще  не  сошелся  два
дня подряд, вот почему лестница чрезвычайно  привлекала  это  существо,  для
которого в новизне была главная прелесть бытия. Дойдя  до  того  места,  где
лестница раздваивалась, Энн призадумалась: по  которой  стороне  она  шла  в
прошлый раз? - но так и не вспомнила и села на ступеньку. Ей дали поручение.
Когда она пустилась в путь,  оно  было  совсем  новенькое,  но  уже  отчасти
утратило новизну и, наверно, станет еще более старым - ведь ей  надо  пройти
всю галерею предков. Она сидела, обдумывая  свои  дальнейшие  странствия,  а
солнечный  свет,  вливаясь  в  широкое  окно,  наполнил   слепящим   сиянием
просторный мир из полированного дерева и мрамора, откуда она пришла. Энн  не
очень-то верила в фей и всяких сказочных духов; о них слишком много говорят,
а всетаки они какие-то ненастоящие, неживые - и  волшебное  сияние,  которое
переливалось над ее головкой и причудливо играло на колоннах, бессильно было
пробудить в ней фантазию или  душевный  трепет.  Ее  весьма  практический  и
деятельный ум поглощало одно стремление: дойти до конца  галереи  предков  и
узнать, что там есть. Она выбрала левое крыло  лестницы,  и  вот  перед  нею
нескончаемо длинная галерея, узкая, полутемная, с  завешенными  окнами.  Энн
шла с осторожностью, потому что пол тут был скользкий,  и  очень  серьезная,
отчасти из-за  темноты,  отчасти  из-за  картин.  Что  я  говорить,  в  этом
полумраке они выглядели внушительно,  Карадоки  былых  времен-  иные  совсем
почерневшие, в воинских доспехах, - и, казалось, угрюмо,  настороженно  и  с
какой-то жадностью глядели на шагавшую сквозь  их  суровый  строй  маленькую
праправнучку. Но Энн твердо знала, что они просто нарисованные, и шла  своей
дорогой, а когда кто-нибудь из них казался ей особенно  безобразным,  только
морщила дерзкий носишко. В конце  галереи,  как  она  и  предполагала,  была
дверь. Энн отворила ее и  вышла  на  площадку.  Тут  в  углу  была  каменная
лестница и  еще  две  двери.  Интересно  бы  подняться  по  лестнице,  но  и
посмотреть, что за дверьми, тоже интересно. Энн подошла к первой двери и  не
без волнения повернула ручку. За дверью оказалось помещение из тех,  которые
необходимы в каждом доме, но которые она  не  любила;  она  пренебрежительно
захлопнула эту дверь, отворила другую  и  оказалась  в  комнате,  совсем  не
похожей на те, что внизу: те все были высокие, с красивой позолотой,  а  эта
напоминала классную комнату - низкий потолок, кожаные кресла  и  много-много
книг. С другого конца комнаты - ей не было видно,  откуда  послышался  такой
звук, как будто кого-то чмокнули, и, сама не зная, почему,  Энн  уже  хотела
уйти, но вдруг у нее с языка сорвалось:
     - Это я!
     И тут же она увидела у камина бабушку с дедушкой. Не совсем  уверенная,
что они ей рады, она не стала мешкать.
     - Ты всегда здесь сидишь, дедушка? - начала она, подойдя ближе.
     - Да.
     - Тут очень славно, правда, бабушка? А та лестница куда идет?
     - На крышу башни, Энн.
     - Ага. Ну, мне надо идти, у меня поручение.
     - Очень жаль с тобой расставаться.
     - Да. До свидания!
     Когда дверь за нею закрылась, лорд и леди  Вэллис  смущенно  посмотрели
друг на друга.
     Беседа, которую прервала Энн, началась так.
     Эта тихая, скромная комната, где его не могли, как в рабочем  кабинете,
настичь секретари с делами, была излюбленным убежищем лорда Вэллиса, и после
второго  завтрака  он  пришел  сюда  выкурить  трубку  и  побыть  наедине  с
тревожными мыслями.
     Его заботило Пендридни, их Корнуэльское имение. Оно давно уже не давало
покоя и самому лорду Вэллису и его поверенному, и теперь  надо  было  что-то
решать. Речь шла о двух  селениях,  примыкавших  с  севера  к  землям  лорда
Вэллиса: тамошние жители кормились тем, что работали в большой  каменоломне,
а она в последнее время приносила одни убытки.
     Лорд Вэллис, человек мягкий, с отвращением думал  о  каких-либо  мерах,
которые могли бы ввергнуть в нужду его арендаторов, особенно в тех  случаях,
когда у него не было с ними  никаких  неладов.  Но  суть  дела  сводилась  к
следующему: если не считать  эту  самую  каменоломню,  имение  Пендридни  не
только не стоило никаких денег, но и приносило доход, которого хватало бы  и
на лондонский особняк Вэллисов, и на  конюшни  в  Ньюмаркете,  и  на  многое
другое; но пока работает эта каменоломня, учитывая,  что  какие-то  средства
нужны и на содержание и ремонт самого Пендридни,  и  на  пенсии  престарелым
слугам, оно становится убыточным.
     В этот день, покуривая в своем убежище, лорд Вэллис окончательно решил,
что у него нет иного выхода, кроме  как  закрыть  каменоломню.  Решение  это
далось ему нелегко; хотя, надо признать, мысль, что корнуэльские, а пожалуй,
и лондонские газеты непременно поднимут шум, втайне скорее подстегивала его,
чем  удерживала  от  этого  шага.  Словно  ему  заранее  предписывали,   как
поступить, а он этого не любил. Если придется лишить бедняков  куска  хлеба,
ему самому это будет куда неприятнее, чем всем, кто по этому случаю поднимет
крик, это он знал, и совесть его была чиста; а неизбежные вопли  и  протесты
легко будет презреть, как обычное проявление межпартийной вражды. Он  честно
старался все как следует обдумать и рассуждал так: сохранив  каменоломню,  я
тем самым признаю закон пауперизации: ведь, на мой взгляд, каждое мое имение
должно полностью окупать себя - дом, землю, охоту, да еще давать  свою  долю
на содержание и этого, лондонского, дома, моей семьи,  конюшен  и  прислуги.
Допустить, чтобы в одном из моих имений велись какие-то работы,  которые  не
приносят своей доли дохода? Но  тогда  часть  моих  арендаторов  обнищает  и
начнет существовать за счет остальных; а это значило бы строить хозяйство на
ложной  основе,  допустить  какой-то  скрытый   социализм.   Доведенный   до
логического конца такой порядок может меня разорить, против  чего  я  лично,
может быть, и не возражал бы, но это значило бы отказаться от убеждения, что
я по самому своему происхождению и воспитанию - наилучшее орудие, при помощи
которого государство обеспечивает благосостояние народа...
     И тут сознание лорда Вэллиса - или, вернее, его  сокровенное  "я"  -  в
приливе вполне естественного возмущения воскликнуло:
     - Вздор!
     Объективность была в моде, и, как правило, лорд  Вэллис  верил  в  свою
способность мыслить объективно. Однако наступает минута, когда,  мысля  так,
изменяешь самому себе,  своему  сословию  и  своей  стране.  Конечно,  могут
сказать: нет ли какой-то несоразмерности в, том, что один человек  росчерком
пера лишает средств к жизни сотни себе подобных? Лорд Вэллис  был  настолько
прозорлив, что сам первый задал себе этот вопрос - и ответил: "Если этого не
сделаю я, это сделает какой-нибудь плутократ, или акционерное общество,  или
- еще  того  хуже  -  само  государство".  Всякие  компании  и  объединенные
предприятия, на его взгляд, не соответствовали британскому духу,  а  значит,
иного выхода не оставалось. Факты есть факты, против них не пойдешь!
     Несмотря на все эти веские доводы, необходимость принять такое  решение
огорчала его, ибо, если вышеупомянутая несоразмерность мало смущала его,  то
он был, по крайней мере, человек с сердцем.
     Он все еще курил свою трубку, глядя на испещренный цифрами лист бумаги,
когда вошла жена. Она пришла спросить его совета по совсем  другому  поводу,
но тотчас увидела, что он чем-то обеспокоен, я спросила:
     - Что случилось, Джеф?
     Лорд Вэллис поднялся, подошел к  камину,  неторопливо  выбил  трубку  и
наконец протянул жене лист с расчетами.
     - Все эта каменоломня! Ничего не поделаешь, придется закрыть.
     Леди Вэллис переменилась в лице.
     - Нет, нет! Это будет ужасное несчастье.
     Лорд Вэллис принялся внимательно разглядывать свои ногти.
     - Она лежит тяжким бременем на всем имении, - сказал он.
     - Я знаю, но как же мы будем смотреть людям в глаза? Я  никогда  больше
не смогу туда поехать. И у них у всех столько детей.
     Муж все еще сосредоточенно рассматривал ногти, и леди Вэллис продолжала
с жаром:
     - Лучше уж  я  откажусь  от  чего-нибудь.  Я  предпочла  бы  сдать  все
Пендридни в аренду, чем лишить  этих  людей  работы.  Сдать  его,  вероятно,
удастся?
     - Еще бы! В целом свете нет лучшей охоты на вальдшнепов.
     Но леди Вэллис занимало другое.
     - Со временем мы поможем  людям  найти  какой-то  другой  заработок,  -
продолжала она. - Ты советовался с Милтоуном!?
     - Нет, - сухо ответил  лорд  Вэллис.  -  И  не  собираюсь.  Он  слишком
непрактичен.
     - Мне кажется, он всегда прекрасно знает, чего хочет.
     - Поверь мне, Милтоун в таких делах не  разбирается,  -  повторил  лорд
Вэллис. - У него какие-то средневековые понятия.
     Леди Вэллис подошла ближе и положила руку ему на плечи.
     - Джеф, ну, право, ради меня... придумай что-нибудь другое.
     Лорд Вэллис нахмурился и с минуту смотрел ей в лицо; наконец он сказал:
     - Ради тебя... Хорошо, я отложу это на год.
     - По-твоему, это лучше, чем сдать Пендридни в аренду?
     - Мне не хочется пускать туда чужих. Еще успеем, если не будет  другого
выхода. Прими это как мой рождественский подарок.
     Леди Вэллис даже покраснела, наклонилась и поцеловала его в ухо.
     В эту самую минуту и появилась Энн.
     Когда она ушла, они смущенно посмотрели друг на друга.
     - Меня беспокоит Бэбс, - сказала леди Вэллис. - Не  пойму,  что  с  ней
творится с тех пор, как мы переехали в город. Она ко всему охладела.
     - Вероятно, на нее действует жара... или  Клод  Харбинджер,  -  ответил
лорд Вэллис. Хоть он был не слишком нежным отцом, мысль, что у него  отнимут
дочь, которой он от души восхищался, была ему неприятна.
     - Ну... не знаю, - протянула леди Вэллис.
     - То есть?
     - С Бэбс происходит что-то странное. Не удивлюсь,  если  окажется,  что
она увлеклась этим Куртье.
     - Что-о! - Лицо лорда Вэллиса залил отнюдь не философский румянец.
     - Да, именно.
     - О господи! Истории с Милтоуном и одной хватит на целый год.
     - Даже на двадцать лет, - прошептала леди Вэллис. - Я не спускаю с  нее
глаз. Говорят, Куртье собирается в Персию.
     - Надеюсь, он там сломит себе шею, -  проворчал  лорд  Вэллис.  -  Нет,
право, это уже слишком. Все-таки ты, наверно, ошибаешься.
     Леди Вэллис подняла брови. В таких делах мужчины - сущие младенцы.
     - Ну, - сказала она, - мне пора на  заседание.  Возьму  ее  с  собой  и
попробую что-нибудь разузнать.
     Речь шла об учредительном заседании Общества поощрения рождаемости,  на
котором она согласилась председательствовать. Она с самого  начала  всячески
поддерживала идею этого общества, вполне отвечавшую ее широкой, полнокровной
натуре.  Многие  благотворительные  затеи,  в  которых  она  не   могла   не
участвовать, сами по себе мало ее интересовали, - а так приятно, когда  хоть
какая-то часть твоей деятельности тебя по-настоящему увлекает!  Леди