никогда таким не был.
     Потом наступило молчание, только сердито сморкалась Барбара.
     - Поеду посоветуюсь с мамой, - вдруг прервала молчание леди  Вэллис.  -
Вся жизнь мальчика пойдет прахом, если мы его не остановим. Поедешь со мной,
детка?
     Но Барбара отказалась.
     Она ушла к себе. Роковой перелом в жизни Милтоуна  глубоко  потряс  ее.
Словно сама судьба открыла ей, что значит сойти хоть на шаг  с  проторенного
пути, и она вдруг оказалась в разладе с собой. Расправить крылья и взлететь!
Вот что из этого получается! Если  Милтоун  не  передумает  и  откажется  от
общественной деятельности, он пропал! А она, Барбара? Разве  не  безрассудно
восхищалась она  рыцарством  Куртье,  его  отвагой,  которая  словно  рвется
навстречу опасности? Да и восхищалась ли? А может быть,  просто  ей  приятно
было, что он ею восхищается? В  путанице  этих  мыслей  вдруг  возник  образ
Харбинджера - лицо его, придвинувшееся совсем близко, сжатые  кулаки  и  как
внезапное откровение - его угрожающая мужская воля. Это был какой-то  дурной
сон, вихрь странных, пугающих чувств, над которыми она не властна. Привычная
философия  завоевательницы  впервые  изменила  Барбаре.  И  вновь  ее  мысль
устремилась к Милтоуну. Итак, то,  что  она  тогда  прочитала  в  их  лицах,
свершилось! И, представив себе ужас Агаты, когда она об этом узнает, она  не
могла сдержать улыбку. Бедный Юстас! Почему он все принимает  так  близко  к
сердцу? Ведь если он сделает, как решил - а он никогда не отступает от своих
решений, - это будет трагедия! Для него все будет кончено!
     А вдруг после этого миссис Ноуэл ему надоест?  Нет,  такие  женщины  не
надоедают, это чувствовала даже Барбара, при всей  своей  неискушенности.  У
нее столько душевного такта, она сумеет не докучать ему, никогда  ничего  не
станет требовать, не даст  ему  почувствовать,  что  он  хотя  бы  тончайшим
волоском с нею связан. Ах, почему они не могут жить по-прежнему,  как  будто
ничего не случилось? Неужели никто не в силах убедить Милтоуна? И опять  она
подумала о Куртье. Он знает их обоих, и так привязан к миссис Ноуэл,  -  что
если ему поговорить с Милтоуном? Пусть бы объяснил, что у  каждого  человека
есть право быть счастливым и право взбунтоваться! Юстасу надо взбунтоваться!
Это его долг. Она села и написала несколько строк: потом надела шляпу, взяла
записку и потихоньку вышла из дому.

ГЛАВА XIX

     Летние цветы в просторной теплице Рейвеншема стояли последнюю  вечернюю
стражу, когда Клифтон предстал перед леди Кастерли со словами:
     - В белой гостиной ожидает леди Вэллис.
     С того дня, как старой леди сообщили,  что  Милтоун  болен  и  при  нем
находится миссис Ноуэл, она выжидала; правда, нередко ею  овладевали  дурные
предчувствия: как-то повлияет эта женщина на жизнь ее любимца; она ощущала и
нечто подобное ревности, в чем не  признавалась  себе  даже  в  молитвах,  -
молилась она довольно часто, но, пожалуй, не  слишком  горячо.  В  последнее
время она не очень любила уезжать из дому даже в Кэттон, свое имение, и жила
все еще в Рейвеншеме, куда к ней приехал погостить лорд Деннис  сразу  после
отъезда Милтоуна  из  его  приморского  домика.  Но  леди  Кастерли  никогда
особенно не нуждалась в чьем  бы  то  ни  было  обществе.  Она  не  утратила
неизменного своего интереса к политике и по-прежнему состояла в переписке  с
разными выдающимися людьми. Недавно возобновились было июньские страхи,  что
возможна война, и леди Кастерли даже помолодела, как бывало  с  нею  всегда,
когда отечеству грозила хотя бы тень опасности. При звуке трубы  неукротимый
дух ее, как и в былые годы, воспрянув, выхватывал меч из ножен и  замирал  в
торжественной готовности. В  подобных  случаях  она  раньше  поднималась  по
утрам,  позднее  ложилась,  менее  подвержена  была  действию  сквозняков  и
решительно отказывалась  хоть  что-нибудь  перекусить  в  промежутках  между
трапезами.   И   собственноручно   писала   письма,   которые   при   других
обстоятельствах продиктовала бы секретарю. К несчастью,  разговоры  о  войне
почти тотчас прекратились; а после того, как минует опасность, леди Кастерли
всегда бывала  несколько  раздражена.  Приезд  леди  Вэллис  пришелся  очень
кстати.
     Поцеловав дочь, она подозрительно оглядела ее: что-то в ее поведении ей
не понравилось.
     - Ну, разумеется, я здорова! - сказала она. - А почему ты не привезла с
собой Барбару?
     - Она очень устала.
     - Гм. Наглупила тогда с Юстасом, а теперь не хочет  попадаться  мне  на
глаза. Хорошенько смотри за девочкой, Гертруда, не то  она  и  сама  выкинет
какую-нибудь глупость. Не нравится мне, что  она  все  водит  за  нос  Клода
Харбинджера.
     - Я привезла дурные вести о Юстасе, - прервала эти рассуждения дочь.
     Последняя краска  сбежала  с  бледных  щек  леди  Кастерли,  и  избыток
сердитой энергии тоже оставил ее.
     - Что такое? Говори скорее!
     Выслушав новость, она ничего не сказала,  но  леди  Вэллис  со  страхом
увидела, что глаза матери потускнели, словно их затянуло старческой пленкой.
     - Что же вы посоветуете? - спросила она.
     Сама усталая и огорченная, она вдруг непривычно  пала  духом  при  виде
этой маленькой притихшей  фигурки  в  белой  тихой  комнате.  Казалось,  над
матерью прошумели зловещие темные крылья - впервые у нее  было  такое  лицо,
словно она потерпела поражение. И в порыве нежности  к  хрупкому,  иссохшему
телу, когда-то давшему ей жизнь, она прошептала, сама себе удивляясь:
     - Мамочка, милая!
     - Да, - сказала леди Кастерли, словно думая вслух, - мальчик все  копит
в себе; он не дает воли чувствам, а потом они вырываются наружу, и он уж  не
может с ними совладать. Сначала любовь; теперь  совесть.  В  нем  живут  два
человека: но на этот раз один из них погибнет. - И, подняв  глаза  на  дочь,
неожиданно прибавила: - Ты когда-нибудь слыхала, Гертруда, что с ним! было в
Оксфорде? Однажды он сбежал и беспутничал, как самый настоящий блудный  сын.
Ты об этом так и не узнала. Еще бы - ты ведь никогда ничего о нем не знала.
     Леди Вэллис вспыхнула: как смел кто-то знать ее  сына  лучше,  чем  она
сама! Но вид этой маленькой хрупкой старушки сразу утишил ее  обиду,  и  она
только спросила со вздохом:
     - Что же делать?
     - Уезжай, Гертруда, - прошептала в ответ  леди  Кастерли.  -  Мне  надо
подумать. Ты говоришь, он обещал посоветоваться с Деннисом? А адрес  той  ты
знаешь? Когда вернешься домой, спроси у Барбары и скажи мне по телефону. - И
в ответ на прощальный поцелуй дочери прибавила хмуро: - Я еще доживу до того
дня когда он станет у кормила, хоть мне и семьдесят восемь.
     Как только дочь уехала, леди Кастерли позвонила.
     - Клифтон, если леди Вэллис позвонит по телефону,  не  спрашивайте  ее,
что мне передать, а позовите  меня.  -  И,  видя,  что  Клифтон  не  уходит,
спросила резко: - Что еще?
     - Я надеюсь, здоровье молодого лорда не стало хуже?
     - Нет.
     - Прошу прощенья, миледи, но я давно уже хотел вас спросить...
     И старик с необычайным достоинством поднял руку, словно  говоря:  прошу
извинить меня за то, что сейчас  я  говорю  с  вами  просто  как  человек  с
человеком.
     - Мне известна привязанность его  светлости,  -  продолжал  Клифтон.  -
Когда он был здесь в июле месяце, он сказал  очень  странные  слова.  Хорошо
зная его светлость, я был ими чрезвычайно  взволнован.  Я  был  бы  счастлив
услышать от вас, миледи, что карьере его светлости ничто не воспрепятствует.
     Лицо леди Кастерли выразило удивительнейшую смесь  изумления,  доброты,
настороженности и досады, точно перед нею был малый ребенок.
     - Постараюсь, чтобы этого не случилось, Клифтон, - коротко сказала она.
- Можете не беспокоиться.
     Клифтон поклонился.
     - Прошу извинить, что я об этом  заговорил,  миледи.  -  По  лицу  его,
обрамленному длинными белоснежными баками, прошла дрожь. -  Но  благополучие
его светлости для меня гораздо важнее моего собственного.
     Когда он ушел, леди Кастерли опустилась в низкое креслице; долго сидела
она у нетопленного камина, пока в комнате не стало совсем темно.

ГЛАВА ХХ

     Неподалеку от загадочного, таинственного преддверия ада, где  пребывала
великая полуправда - Власть, страшное пугало Чарлза Куртье, - за  пятнадцать
шиллингов в неделю снимал две  комнатки  сам  Куртье.  Главная  их  прелесть
заключалась в том, что в их пользу  говорила  другая  великая  полуправда  -
Свобода. Они его никак не связывали, но всегда были к его услугам, когда  он
попадал в Лондон; потому что хозяйка, хоть такого уговора у них и  не  было,
всегда сдавала эти  комнаты  другим  постояльцам  с  условием,  что  за  нею
остается право выставить любого из них, предупредив всего  лишь  за  неделю.
Это была тихая, кроткая женщина, на двадцать лет  моложе  своего  супруга  -
водопроводчика по профессии, социалиста по  убеждениям.  Сей  достойный  муж
наградил ее двумя сынишками, и все трое держали ее в такой строгости, что  у
нее и просвета в жизни не было, кроме присутствия Куртье. Когда он  пускался
в свои странствия, движимый духом то ли миссионера, то ли исследователя или,
может быть, искателя приключений, она  складывала  все  его  пожитки  в  два
обитых жестью сундучка и убирала их в шкаф, где попахивало мышами.  А  когда
Куртье возвращался, сундуки вновь открывались, и из  них  вырывался  сильный
аромат засушенных розовых лепестков. Зная, что все изделия рук  человеческих
преходящи, она каждое лето доставала у своей сестры, муж  которой  выращивал
цветы на продажу, запас этого  душистого  товара,  любовно  зашивала  его  в
мешочки и год за годом укладывала в сундук к Куртье.  Только  этим,  да  еще
мастерски поджаривая до хруста  хлеб  к  завтраку  и  тщательно  проветривая
постельное белье, и  могла  она  выразить  свои  чувства  к  человеку  столь
независимого нрава, который к тому же привык всегда сам о себе заботиться.
     Поняв по уже знакомым приметам, что он снова собирается в  дорогу,  она
скрывалась в каком-нибудь чулане или кладовой, подальше от водопроводчика  и
двух живых свидетельств его любви, и тихо плакала; но при Куртье ей  никогда
и в голову не приходило выказать свое горе, как не рыдала она в час рождения
или смерти или иной великой радости или беды. Она постигла с юных лет, что в
жизни самое лучшее -  следовать  простому  глаголу:  sto-stare  -  держаться
стойко.
     А Куртье для нее  был  жизнью,  самой  сутью  жизни,  средоточием  всех
устремлений, утренней и вечерней звездой.
     Итак, когда спустя пять дней после прощального визита к миссис Ноуэл он
спросил свой чемодан слоновой кожи, неизменный спутник  его  скитаний,  она,
как всегда, укрылась в чулане, а затем, как всегда, вошла к  нему,  неся  на
подносе мешочки с сухими розовыми лепестками и в придачу -  записку;  Куртье
она застала без пиджака: он укладывался.
     - Ну-с, миссис Бентон, вот я опять уезжаю!
     Миссис Бентон, в чьей внешности и повадках еще  сохранилось  что-то  от
маленькой девочки, застенчиво  переплела  пальцы  и  ответила  грустным,  но
спокойным голосом:
     - Да, сэр. Надеюсь, на этот раз вы не поедете куда-нибудь, где уж очень
опасно. По-моему, вы всегда ездите в разные опасные места.
     - Еду в Персию, миссис Бентон, - знаете, откуда привозят ковры.
     - А... понимаю, сэр. Прачка только что принесла ваше белье.
     Словно бы не поднимая глаз, она подмечала  ~многое  множество  мелочей:
как растут у него волосы, какая у него спина, какого цвета подтяжки. И вдруг
сказала каким-то необычным голосом:
     - А у вас не найдется  лишней  фотографической  карточки,  сэр?  Мистер
Бентон только вчера мне говорил: может, говорит, он больше не приедет,  а  у
нас ничего нет от него на память.
     - Вот, есть одна старая.
     Миссис Бентон взяла фотографию.
     - Ничего, - сказала она, - все-таки видно,  что  это  вы.  -  И,  держа
карточку, пожалуй,  излишне  крепко,  потому  что  пальцы  ее  дрожали,  она
прибавила: - Тут вам записка, сэр. Посыльный ждет ответа.
     Пока он читал записку, она с огорчением заметила, что он весь  красный,
видно, устал укладывать чемоданы...
     Когда Куртье, как просили его в записке, вошел  в  модную  кондитерскую
Гастарда, для чая было еще рано, и ему показалось, что здесь пусто; лишь три
немолодые женщины перевязывали коробки с конфетами; потом в углу  он  увидел
Барбару. Теперь кровь отхлынула  от  его  лица;  бледный,  шел  он  по  этой
комнате, отделанной под красное  дерево  и  пропитанной  запахом  свадебного
пирога. Барбара тоже была бледна.
     Сидеть так близко к ней, что он мог сосчитать все ее ресницы, и вдыхать
аромат ее волос и одежды, и слушать,  как  она,  запинаясь,  нерешительно  и
печально рассказывает о Милтоуне, было все равно, что ждать  с  веревкой  на
шее и выслушивать, как тебе рассказывают про чью-то зубную боль.  Право  же,
судьба могла бы не подвергать его еще и этому испытанию! И, как  назло,  ему
вспомнилась их прогулка верхом  по  согретой  солнцем  вечресковой  пустоши,
когда он переиначивал старую сицилийскую песню: "Здесь буду я сидеть и петь,
держа любимую в объятьях". Нет, теперь ему было не до песен, и любимую он не
держал в объятьях. Была перед ним чашка чая, и пахло  свадебным  пирогом,  и
минутами доносилось благоухание апельсиновой корки.
     - Понимаю, - сказал он, когда Барбара закончила свой рассказ. - "Славно
пиршество Свободы!"  Вы  хотите,  чтоб  я  пошел  к  вашему  брату  и  начал
цитировать Бернса? Вы ведь знаете, он считает меня человеком опасным.
     - Да, но он вас уважает, и вы ему нравитесь.
     - И мне он нравится, и я тоже его уважаю, - сказал Куртье.
     Одна из пожилых женщин прошла мимо с большой белой картонкой в руках; в
полной тишине слышалось поскрипывание ее корсета.
     - Вы всегда были так добры ко мне, - неожиданно сказала Барбара.
     Сердце Куртье дрогнуло и словно перевернулось в груди; не поднимая глаз
от чашки с чаем, он ответил:
     - Всякий будет любезен с вечерней звездой. Я сейчас же пойду  к  вашему
брату. Когда сообщить вам новости?
     - Завтра в пять я буду дома.
     - Завтра в пять, - повторил он и встал.
     На пороге он обернулся, увидел в ее лице недоумение и едва ли не  упрек
и угрюмо вышел. Ему все еще мерещился запах свадебного пирога и апельсиновой
корки, скрип корсета той женщины, стены под красное дерево; а в душе  кипела
глухая, подавленная ярость. Почему он не воспользовался  нежданным  случаем?
Почему не решился на страстное объяснение в любви?  Не  в  меру  совестливый
болван! Да нет, все это вздор. Она слишком молода. Видит  бог,  он  счастлив
будет убраться отсюда подальше. Если не уехать, он  того  и  гляди  наделает
глупостей. Но ее слова "Вы всегда были так добры ко мне" преследовали его; и
ее лицо - полное  недоумения  и  упрека.  Да,  останься  он  в  Лондоне,  он
неизбежно наделал бы глупостей! Он просил бы ее стать женою  человека  вдвое
старше нее, без всякого положения в обществе, сверх того, какое он сам  себе
создал, и без гроша за душой. И он  просил  бы  ее  об  этом  так,  что  ей,
возможно, не совсем легко и просто было бы отказать. Он дал бы себе волю.  А
ей всего двадцать лет, и при всех своих повадках светской  женщины  она  еще
просто ребенок. Нет! На сей  раз  он  постарается  быть  ей  полезным,  если
сумеет, а затем - прочь отсюда!

ГЛАВА XXI

     Выйдя из особняка Вэллисов, Милтоун пошел в сторону  Вестминстера.  Вот
уже пять дней, как он вернулся в Лондон, но еще ни разу не переступил  порог
палаты общин. После затворничества из-за болезни его почти мучительно влекли
суета и многолюдье городских улиц. Все увиденное и услышанное он воспринимал
с необыкновенной остротой. Львы на Трафальгарской площади и огромные дома на
улице Уайтхолл наполнили его чуть ли не восторгом. Он походил  на  человека,
который после долгого  морского  плавания  наконец  увидел  вдали  землю  и,
напрягая зрение, едва дыша, одну за другой вновь узнает ее родные черты.  Он
вступил на Вестминстерский мост и, дойдя до середины, оглянулся назад.
     Говорят, любовь к башням Вестминстера входит в плоть и кровь.  Говорят,
тот, кого они осеняли, никогда уже не будет прежним. Да, это верно, для него
- до отчаяния верно. Сам он провел там всего каких-нибудь три недели,  но  у
него было такое чувство, будто он сидел там многие сотни  лет.  И  подумать,
что отныне ему уже нет места  в  этих  стенах!  В  нем  поднялось  неистовое
желание  вырваться  из  пут.  Не  горько  ли  оказаться   пленником   самого
сокровенного своего желания  -  желания  власти!  Быть  не  вправе  обладать
властью, ибо это было бы кощунством! Господи! Это нестерпимо! Он  отвернулся
от башен и, в надежде рассеяться, стал разглядывать лица прохожих.
     Конечно же, каждому из них приходится так или  иначе  бороться  за  то,
чтобы сохранить уважение к себе. Или, может быть, они и понятия не имеют  ни
о борьбе, ни о самоуважении и  предоставляют  все  на  волю  судьбы?  На  то
похоже, судя почти по всем лицам. Он глядел на  них,  и  в  нем  поднималось
врожденное презрение ко всему заурядному и посредственному. Да, похоже,  что
все они такие! Напрасно он надеялся,  что  вид  этих  людей  укрепит  его  в
решении пойти на компромисс; вместо этого все его существо лишь еще  упорней
отказывалось идти на компромисс. Они такие неуверенные, поникшие,  ни  следа
гордости или силы воли, словно они понимают, что жизнь им  не  по  силам,  и
постыдно мирятся с этим. Они так явно нуждаются в том, чтобы  им  указывали,
что делать и куда идти; они  примут  это,  как  принимают  свою  работу  или
развлечения. А он отныне лишен права им  указывать,  -  мысль  эта  неистово
терзала его. Они же, в  свою  очередь,  мимоходом  поглядывали  на  высокого
человека, прислонившегося к парапету, не ведая, что в эти минуты решается их
судьба. В двух-трех прохожих его худое, изжелта-бледное  лицо  и  тревожный,
ищущий  взгляд,  возможно,  пробудили  интерес  или  беспокойство;  во   для
большинства он, конечно, был просто обыкновенный встречный, один из многих в
уличной сутолоке. У них не было ни времени, ни охоты задумываться  над  этим
изваянием, олицетворявшим собою волю к власти, что бьется в путах своей веры
во власть, ибо не было у них вкуса к трагедии: они  не  желали  видеть  муки
души, припертой к стене.
     Милтоун простоял на мосту до пяти часов, потом прошел, точно изгнанник,
мимо враг Церкви и Государства и направился в клуб дяди Денниса.  По  дороге
он послал телеграмму Одри, извещая, в котором часу можно завтра его ждать, а
выходя с почты, увидел  в  соседней  витрине  несколько  репродукций  старых
итальянских шедевров и среди них боттичеллиево "Рождение Венеры". Он никогда
не видел этой картины, но,  вспомнив,  что  Одри  называла  ее  среди  своих
любимых полотен, остановился взглянуть. Он неплохо  разбирался  в  живописи,
как и подобает человеку его круга, но ему не  дано  было  умения  покоряться
тайной силе искусства, которое, проникая в  святая  святых  души,  незаметно
подменяет отдельное, замкнутое  "я"  всеобъемлющим  "я"  всего  мира;  и  он
разглядывал прославленное  изображение  языческой  богини  холодно,  даже  с
досадой. Рисунок тела показался ему грубым,  а  вся  картина  скучноватой  и
слишком примитивной, и Флора ему не понравилась.  Счастливое  спокойствие  и
-нежность, о которых говорила Одри,  оставляли  его  равнодушным.  Потом  он
поймал себя на том, что смотрит в лицо богини, и  медленно,  но  с  какой-то
пугающей уверенностью почувствовал, что перед ним сама Одри. Волосы не те  -
золотые, и глаза не те - серые, и губы немного полнее; и однако это ее лицо:
тот же овал, те же изогнутые, широко расставленные брови, то же  удивительно
нежное, неуловимое выражение. И, словно оскорбленный, он повернулся и  пошел
прочь. В витрине лавчонки он увидел образ той, на которую он променял все  в
жизни, - вопл