не слишком  задумывалась
над их значением, но она знала, что в них звучит бунтарская нотка и что  это
его взволнует. По его лицу она увидела, что не ошиблась, и, минуту помолчав,
сказала:
     -  Быть  счастливыми  -  это  так  важно...  -  и   почти   с   озорной
медлительностью прибавила: - Ведь правда, мистер Куртье?
     Но всегда  оживленное  лицо  его  помрачнело,  он  стал  почти  бледен.
Приподнял руку и сразу бессильно уронил ее. Барбаре стало его  жаль.  Словно
он просил пощадить его.
     - Если уж говорить о счастье, - сказал он,  -  к  сожалению,  у  судьбы
припасены для нас не только розы, но и шипы. Впрочем,  иногда  жизнь  бывает
ужасно приятна.
     - Как сейчас, например?
     Он серьезно посмотрел на нее и ответил:
     - Да, как сейчас.
     Никогда еще Барбара не чувствовала себя такой пристыженной. Он  слишком
сильный, ей с ним не справиться... он нелепый донкихот... она его ненавидит!
И, твердо решив ничем себя не выдать, быть такой же сильной, как и  он,  она
сказала спокойно:
     - Пожалуй, дальше я поеду на такси.
     И когда она уже сидела в автомобиле, а Куртье  стоял  рядом,  приподняв
шляпу, она взглянула на него, как умеют смотреть только женщины, -  он  даже
не понял, на него ли она взглянула.

ГЛАВА XIII

     Придя поблагодарить Одри Ноуэл,  Милтоун  застал  ее  в  гостиной:  она
стояла посреди комнаты, вся в белом, губы  ее  улыбались,  улыбались  темные
глаза, и она была тиха, точно цветок в безветренный день.
     Взгляды их встретились, и,  счастливые,  они  сразу  забыли  обо  всем.
Ласточки, в первый летний день окунувшись в ласковое тепло, не вспоминают  о
холодном зимнем ветре и не могут вообразить, что когда-нибудь солнце, уже не
будет согревать их; часами носятся они над обласканными  солнцем  полями,  и
кажется, они уже  не  птицы,  а  просто  дыхание  наступившего  лета,  но  и
ласточки, едва минует пора бедствий, не более забывчивы, чем были эти  двое.
Во взоре Милтоуна была та же тишина,  что  во  всем  облике  Одри;  а  в  ее
взгляде, обращенном к нему, был покой истинно глубокого чувства.
     Потом они сели и заговорили, совсем как в былые дни в Монкленде,  когда
он приходил к ней так часто и они беседовали обо всем на свете. И, однако, в
тихой радости оттого, что они  опять  вместе,  было  какое-то  благоговение,
почти страх. Так  бывает  перед  восходом  солнца.  Серая  от  росы  паутина
окутывала цветы их  сердец,  но  каждый  плененный  цветок  уже  можно  было
разглядеть. И оба словно пытались сквозь эти  ревнивые  покровы  рассмотреть
очертания и краски того, что таилось  внутри;  и  ни  у  одного  не  хватало
мужества заглянуть в сердце другого до самого дна.  Они  были  точно  робкие
влюбленные, которые плутают в лесу и не смеют оборвать бессвязную болтовню о
деревьях, птицах и колокольчиках из страха, как бы путеводная звезда  всего,
что еще ждет их впереди, не упала с небес и  не  утонула  8  пучине  первого
поцелуя. Каждому часу свое - этот час  проходил  как  бы  под  знаком  белых
цветов, стоявших в вазе на окне за спиною Одри.
     Они говорили о Монкленде и о болезни Милтоуна; о его первой речи и  его
впечатлениях от палаты общин; о музыке, о Барбаре, о Куртье,  о  текущей  за
окном Темзе. Милтоун рассказал о том, как он выздоравливал, как провел время
на  взморье.  Одри,  по  своему  обыкновению,  почти  не  говорила  о  себе,
уверенная, что даже и ему это не интересно; но рассказала, как была в  опере
и как увидела в Национальной галерее портрет, напомнивший ей Милтоуна.  Всем
этим мелочам - и несчетному множеству других - звук их  голосов,  негромких,
спадающих почти до шепота, полных какой-то восторженной  нежности,  придавал
особенную, чудесную значительность, своего рода ореол, который ни  Одри,  ни
Милтоун ни за что не согласились бы у этих мелочей отнять.
     Был уже седьмой час, когда Милтоун собрался уходить, и за все время  ни
на минуту не нарушилась священная  тишина,  царившая  в  обоих  сердцах.  На
прощание они  обменялись  еще  одним  полным  спокойствия  взглядом,  словно
говорившим: "Все хорошо - мы испили счастья".
     И это поразительное спокойствие не покидало его до вечера;  в  половине
десятого он направился к парламенту. Был ясный теплый вечер из тех,  что  за
городом" обращается в унизанную светляками сказку  и  даже  Лондону  придает
таинственное очарование. И Милтоун, радуясь, что к нему вернулось здоровье и
силы, с новой остротой и свежестью ощущая  всю  прелесть  чудесного  вечера,
наслаждался прогулкой. Он прошел  Сент-Джеймским  парком;  в  кругах  света,
подле фонарей лежали чернильные тени платанов, и такими живыми  и  красивыми
показались ему четкие тени листьев, что жаль было на  них  наступать.  Всюду
вились  ночные  бабочки  и  налетевшие  с  реки  комары,  от  лужаек   пахло
свежескошенной травой. У Милтоуна было легко  на  душе,  точно  у  ласточки,
которую он видел утром: она устремлялась на  серое  перышко,  трепетавшее  в
воздухе, подхватывала его и вновь выпускала, и  вновь,  играя,  ловила.  Вот
такой же восторг переполнял и  его  в  этот  вечер.  Близ  палаты  общин  он
подумал, что хорошо бы пройтись еще немного, и повернул на  запад,  к  реке.
Начинался прилив, течение как бы замерло, и вода  казалась  черной,  гладкой
косою самой природы, змеившейся по ложу земли в ожидании, когда  ее  ласково
коснется рука божества. Далеко на другом берегу все еще прерывисто  и  шумно
дышала какая-то огромная машина. В темном небе мерцали редкие звезды, но  не
было луны, которая заставила бы померкнуть  ярко  горящие  фонари.  Прохожие
почти не встречались.  Милтоун  шагал  по  берегу,  потом  перешел  улицу  и
оказался перед домом, где жила Одри. У ограды  он  остановился.  В  гостиной
света не было, но окно-то, что в нише, - стояло настежь,  и  на  подоконнике
все еще смутно белел в сумраке букет цветов, точно опрокинутый концами книзу
полумесяц. И вдруг так же смутно белеющие руки подняли  вазу  и  скрылись  с
нею. Он вздрогнул, точно эти руки коснулись его.  И  снова  они  выплыли  из
темноты, белый полумесяц уже не соединял их, в  вазе  теперь  стояли  другие
цветы, лиловые или алые. Нежданно  повеял  теплый  ветер,  в  лицо  Милтоуну
пахнуло гвоздикой, и он едва удержался, чтобы не окликнуть Одри.
     И снова руки исчезли, в раскрытом окне стояла тьма; неодолимая  страсть
охватила Милтоуна, он не в силах был пошевельнуться. Потом  донеслись  звуки
фортепьяно. Мелодия струилась, точно  сама  ночь  -  вздыхающая,  трепетная,
томная. Казалось, этой музыкой она звала его, поверяла свою  страсть,  тоску
своего сердца. Потом музыка замерла, и у окна появилась  стройная  фигура  в
белом. Он не мог, да и не пытался отступить перед этим призраком, он  шагнул
вперед, под свет фонаря. Одри порывисто протянула к  нему  руки,  но  тотчас
прижала их к груди. И  тут  Милтоун  забыл  обо  всем,  осталась  одна  лишь
всепоглощающая страсть.  Он  кинулся  через  садик,  в  прихожую,  вверх  по
лестнице.
     Дверь ее квартирки была  не  заперта.  Он  вошел.  В  гостиной,  полной
аромата алых гвоздик, стоявших на окне, было темно, и  он  не  сразу  увидел
Одри; потом у фортепьяно замерцало белое платье. Она сидела, уронив руки  на
едва белеющие клавиши. Упав на колени, он зарылся лицом в складки ее платья.
Потом, не глядя, поднял руки. Они легли ей на грудь, и ее  слезы  капали  на
них, а сердце ее стучало так, словно сама эта полная страсти ночь  трепетала
в нем, и все исчезло, кроме ночи и ее любви.

ГЛАВА XIV

     На отроге одного из Сассекских  холмов,  поодаль  от  Нетлфолда,  стоит
буковая роща. Путник, усталый от зноя и слепящих солнечных  лучей,  входя  в
эту рощу, мысленно снимает обувь, точно на пороге храма; и дойдя до середины
по чистейшему ковру буковых листьев, он садится, и тишина освежает его чело:
здесь, в тени ветвей, солнечные блики редки и  неярки,  не  жужжат  пчелы  и
почти безмолвны птицы. А на опушке теснятся мирные молочно,  -  белые  овцы,
укрываясь от полуденной жары. Здесь, высоко  над  полями  и  селениями,  над
неустанно ткущейся сетью людских дел и  суетных  речей,  путника  охватывает
торжественное умиротворение. Большие белые облака парят над ним на медленных
крыльях, слабо ропщет листва, вдали синеет  море,  и  во  всем  чудится  ему
присутствие божества. На время отступают все тревоги и страхи, и он  познает
божественный покой.
     Так было и с Милтоуном, когда, на третий день после той памятной  ночи,
проблуждав несколько часов в одиночестве, в  душевном  смятении,  он  достиг
этого храма. Три дня его несло течением; и вот, вырвавшись из  Лондона,  где
невозможно было  собраться  с  мыслями,  он  приехал  сюда  побродить  среди
пустынных меловых холмов и обдумать новый поворот своей судьбы.
     Он понимал, что все стало очень и очень  сложно.  Упоенный  исполнением
желаний, он и не думал отказываться от своего счастья. Она принадлежит  ему,
он - ей, это решено. Но как быть дальше? У нее нет надежды стать  свободной.
Как видно, муж ее убежден, что брак не может быть расторгнут  ни  при  каких
условиях. Да и ему самому не стало бы легче после развода,  ведь  он  верил,
что оба они виновны, а виновные не  могут  сочетаться  браком.  Правда,  она
ничего не просила, ей довольно было втайне принадлежать ему; и он знал,  что
почти каждый на его месте согласился бы на это,  не  задумываясь.  Ничто  на
свете не препятствовало ему пойти на это, ничего другого в  своей  жизни  не
меняя. Это было бы так легко, так обычно. А она прекрасно умеет держаться  в
тени, она совсем не будет от этого страдать. Но совесть Милтоуна всегда была
жестокой и беспощадной. Во время болезни она обернулась тем  грозным  ликом,
что надвигался на него в бреду. В те недели, пока он  выздоравливал,  всякая
внутренняя борьба утихла, но теперь,  когда  он  поддался  страсти,  совесть
вновь угнетала и мучила его. Он  должен  открыть  тому  человеку,  ее  мужу,
правду, он непременно это  сделает;  но  если  это  и  не  вызовет  громкого
скандала, разве может он и дальше  обманывать  тех,  кто,  знай  они  о  его
беззаконной  любви,  впредь,  конечно,  не  пожелали  бы  иметь  его   своим
представителем в парламенте? Знай они, что Одри его любовница, он больше  не
мог бы заниматься общественной деятельностью. Так разве он сам  как  честный
человек не обязан от нее отказаться? Днем и ночью  его  преследовала  мысль:
какое у меня право устанавливать законы для моих  ближних,  если  я  сам  не
повинуюсь законам? Как могу я оставаться общественным деятелем? Но  если  он
от этой деятельности откажется, что ему тогда делать?  Ведь  это  у  него  в
крови, для этой деятельности он рожден и воспитан; только о ней он мечтал  с
детства. Никакое другое занятие не увлечет его ни на  минуту,  и  вся  жизнь
пройдет впустую.
     Так бушевала борьба  в  этой  гордой  смятенной  душе  -  все  существо
Милтоуна властно требовало не отказываться от своего призвания,  действовать
в полную меру своих сил  и  способностей,  а  совесть  столь  же  настойчиво
твердила: если хочешь власти над людьми, умей сам чтить власть и закон.
     Он вошел  в  буковую  рощу,  раздираемый  этим  мучительным  внутренним
спором, пылая гневом на судьбу, поставившую его перед таким выбором; в  иные
минуты его охватывала досада на страсть, за которую он должен расплачиваться
либо своей карьерой, либо уважением к себе; и тут же  его  обжигало  стыдам:
как мог он хотя бы на миг пожалеть о своей  любви  к  ней,  такой  нежной  и
преданной! Разве только с мрачным ликом  самого  Люцифера  могло  сравниться
искаженное страданием лицо Милтоуна в полутьме этой буковой рощи, высоко над
царствами мира, из-за которых сражались друг с другом его честолюбие  и  его
совесть. Он бросился на землю под  деревьями,  широко  раскинув  руки,  -  и
случайно ему под руку попался жук, бессильно барахтавшийся на  голой  земле.
Его искалечила какая-то птица. Милтоун  осторожно  поднял  насекомое.  Ножки
жука больше не действовали, но он был избавлен  от  судьбы,  ожидавшей  его,
Милтоуна. Жук, потеряв способность двигаться, не будет  сознавать,  как  он,
что жизнь его загублена.  Мир  вокруг  Милтоуна  останется  прежним.  И  он,
утратив свою  силу,  будет  сознавать,  что  только  зря  обременяет  землю.
Нестерпимо об этом думать! Для чего дано ему было встретить  Одри,  полюбить
ее и быть любимым? Почему он с первой минуты твердо знал,  что  она  создана
для него, если рок судил иначе? Проживи он хоть до ста лет,  никогда  больше
ему так не полюбить. Но почему из-за своей любви он должен  похоронить  свою
волю и свои силы? Если бог так непоследователен в своих деяниях,  так  и  он
тоже будет непоследователен! Он будет устанавливать законы, но не  будет  их
соблюдать! Стоит ли зарывать в землю свой талант во имя  последовательности,
которой нет на свете! Поистине, это было бы еще большим  безумием,  чем  все
остальное в этом безумном мире! Тишина буковой рощи не  давала  ему  ответа,
только ворковал голубь да негромко топотали овцы, вновь выходя на солнце. Но
понемногу тишина эта влилась и в душу Милтоуна. "Быть может, и в могиле так?
- подумалось ему. - И эти ветви - как черная земля надо мной? И шорох ветвей
- тот шорох, что слышат мертвые, когда над ними  растут  цветы  и  в  травах
проносится ветер? И могильная земля давит не тяжелее, чем вот  это  чувство,
когда целую вечность лежишь и смотришь в пустоту? Быть может, вся жизнь лишь
тяжелый сон, а вот это и есть реальность? И зачем мое неистовство, зачем так
мечется ничтожный огонек, ведь ветра нет, недвижный воздух -  как  саван,  а
блики солнца - брошенные на мой гроб цветы. И пусть бы мой дух мирно опочил,
зачем терзаться  и  бунтовать?  Лучше  мне  сразу  покориться  и  ждать  той
подлинной сущности, ибо этот мир - лишь ее тень".
     Так он лежал, почти не дыша, глядя вверх, на недвижные ветви  -  темную
оправу жемчужного неба.
     "Покой, - думал он, - разве этого мало?  Любовь  -  разве  этого  мало?
Неужели я не могу довольствоваться  этим,  как  женщина?  Разве  не  в  этом
спасение и счастье? И что все остальное, как не "безумца бред без  смысла  и
без цели"?
     И, словно опасаясь, как  бы  эта  мысль  от  него  не  ускользнула,  он
поднялся и поспешно пошел из рощи.
     Вся ширь полей и лесов, прорезанная светлыми полосками дорог, мерцала в
лучах предвечернего солнца. Это был не дикий  край,  открытый  всем  ветрам,
отливающий багряным и сизым;, охраняемый серыми скалами, - прибежище  вихрей
и древних богов. Все здесь было безмятежно спокойным, отсвечивало золотом  и
серебром. Пронзительные рыдающие крики  ястребов,  с  высоты  подстерегающих
добычу, сменились пением невидимых жаворонков, славящих мир и покой; и  даже
море - словно это не был неукротимый дух, все  сметающий  с  берега  взмахом
крыла, - мирно прилегло отдохнуть подле суши.

ГЛАВА XV

     Милтоун не пришел - и все леденящие сомнения, которые отступали лишь  в
его присутствии, вновь нахлынули на  ту,  что  всегда  слишком  мало  верила
своему счастью. Конечно же, оно не могло длиться - как может быть иначе?
     Ведь они такие разные! Даже отдавая себя  безраздельно  -  а  это  было
таким счастьем! - она не могла забыть  свои  сомнения,  потому  что  слишком
многого в Милтоуне не понимала. В поэзии и в природе его  привлекало  только
бурное, неприступное. Пылкость и нежность,  тончайшие  оттенки  и  гармония,
казалось, нимало его не трогали. И он  был  равнодушен  к  простой  прелести
природы, к птицам и пчелам, к животным,  деревьям  и  цветам,  которыми  так
дорожила и так восхищалась она.
     Еще не было четырех часов, а она уже начала  сникать,  как  цветок  без
воды. Но она решительно подсела к фортепьяно и играла до самого чая, играла,
сама не зная что мысленно скитаясь по Лондону в поисках Милтоуна. После  чая
она взялась сначала за книгу, потом за шитье и опять вернулась к фортепьяно.
Часы пробили шесть, и, словно от их последнего удара, распались  доспехи  ее
души, нестерпимая тревога охватила Одри. Почему его так долго  нет?  Но  она
все играла,  машинально  перелистывая  ноты  и  не  видя  их,  и  теперь  ее
преследовала мысль, что он опять заболел. Не дать ли  телеграмму?  Но  куда?
Она ведь понятия не имеет, где он сейчас. И так страшно было не  знать,  где
любимый, что она уже не могла больше ни о чем думать, и оцепеневшие руки  ее
соскользнули с клавиш. Теперь ей не сиделось на месте, и она начала  бродить
от окна к двери, потом выходила в прихожую и вновь спешила  к  окну.  А  над
тревогой, словно темная туча, сгущались страхи и  опасения.  Что,  если  это
конец? Если он решил, что это самый милосердный способ с нею расстаться?  Но
нет, не может он быть таким жестоким!  Мысль  эта  была  нестерпима,  и  она
тотчас стала убеждать себя, что думать так просто глупо!  Он  в  парламенте,
его задержали какие-нибудь самые обычные дела. И беспокоиться просто смешно!
Ей придется к этому привыкнуть. Ужасно было бы стать  для  него  обузой.  Уж
лучше... да, лучше пусть он не вернется! И она взялась за книгу: решено, она
будет спокойно читать до самого его прихода. Но в  тот  же  миг  все  страхи
опять нахлынули на нее - с леденящим, тошнотворным ощущением,  бессилия  она
поняла, что ничего не может сделать, только  ждать.  Суеверная  мысль,  что,
подстерегая его здесь, у окна, она только отдаляет его приход, прогнала ее в
спальню. Отсюда ей видны были  винно-красные  закатные  облака  над  Темзой.
Говорливый ветерок пробежал меж домов; понемногу подкрадывались сумерки.  Но
она не зажигала огня, обманывая себя,  что  еще  совсем  светло.  Она  стала
медленно переодеваться и, желая быть как можно красивее, подолгу  занималась
каждой мелочью, как-то невольно успокаиваясь при этом. Страшась вернуться  в
гостиную прежде, чем придет Милтоун, она распустила волосы,  хоть  они  были
убраны безукоризненно, и вновь  стала  их  расчесывать.  И  вдруг  с  ужасом
подумала: зачем же она наряжается и прихорашивается для него, не покарает ли
ее судьба за такую  самонадеянность!  При  малейшем  стуке  или  шорохе  она
замирала и прислушивалась; вся в белом, бледная -  только  чернели  глаза  и
волосы - она походила на склонившийся в сумерках нарцисс, что тянется к едва
различимому напеву, звучащему для него где-то в полях. Но всякий раз стуки и
шорохи стихали, ничего ей не принося; и тогда душа  ее  возвращалась  в  эти
слабо отсвечивающие в темноте стены, и вновь  оживали  медлительные  пальцы,
сжимавшие гребень. За этот час в спальне она словно годы прожила. Когда  она
оттуда вышла, было уже совсем темно.

ГЛАВА XVI

     Милтоун пришел в десятом часу.
     Она встретила его в прихожей и без слов, вся дрожа, прильнула к нему; и
этот  немой,  словно  бесплотный  трепет  невысказанного   чувства   глубоко
растрогал Милтоуна. Как она чутка и нежна! Она казалась совсем  беззащитной.
А между тем ее волнение не только тронуло Милтоуна, но  и  раздосадовало.  В
эту минуту она была  для  него  воплощением  жизни,  какую  вынужден  отныне
принять и он, - жизни бездеятельной, отданной одной лишь любви.
     Он долго не мог заговорить о  своем  решении.  Каждым  своим  взглядом,
каждым движением она словно заклинала его не нарушать молчание.  Но  было  в
Милтоуне  что-то  неумолимое,  не  позволявшее  ему  уклониться  от  однажды
намеченной цели.
     Выслушав его, Одри сказала только:
     - Но почему мы не можем и дальше сохранять тайну?
     И он почти с ужасом почувствовал, что придется начинать борьбу сызнова.
Он встал и распахнул окно. Небо  над  рекой  было  совсем  темное;  поднялся
ветер. Он дохнул в лицо беспокойным ропотом, и Милтоуну показалось, что  вся
бескрайняя звездная ночь опрокинулась на него. Он повернулся и, прислонясь к
подоконнику, посмотрел сверху вниз на Одри. Какая она нежная, точно  цветок!
Ему вдруг вспомнилось: весною она у него на глазах бросила поникший цветок в
огонь