ебовал  развода?  -  спросила  леди
Кастерли.
     - Видите ли, священник  говорит,  что  развода  требовала  она.  Но  он
слишком добрая душа; быть может, Агата не зря надеется!
     - Ненавижу неопределенность. Почему никто не спросят ее самое?
     - Вот вы пойдете со мной, бабушка, и спросите ее; лучше вас никто этого
не сделает.
     Леди Кастерли подняла глаза.
     - Там видно будет, - сказала она.
     Когда  она  смотрела  на  Барбару,  ее  строгий,   оценивающий   взгляд
смягчался. Как и все прочие, она не могла не баловать Барбару.  Она  верила,
что ее сословие избрано  самим  богом,  и  любила  Барбару,  как  воплощение
совершенства. И хоть ей несвойственно было кем-либо  восхищаться,  она  даже
восхищалась жаркой радостью жизни, которой дышала Барбара, точно  прекрасная
нимфа, что рассекает волны обнаженными руками, не страшась  пенных  бурунов.
Леди Кастерли чувствовала, что в этой ее внучке, а не в добродетельной Агате
живет  дух  древних  патрициев.  Агате  нельзя  отказать  в  добродетели,  в
твердости нравственных устоев, но есть в ней какая-то ограниченность, что-то
чуточку ханжеское. Это коробило практическую  и  искушенную  леди  Кастерли.
Ведь это знак слабости, а слабость  она  презирала.  Вот  Барбара  не  будет
слишком  щепетильна  в  вопросах  морали,  если  речь  идет  не   о   чем-то
существенном для аристократии. Скорее  уж  она  ударится  в  противоположную
крайность - просто из озорства. Сказала же  дерзкая  девчонка:  "Если  бы  у
людей не было прошлого, у  них  не  было  бы  будущего".  Леди  Кастерли  не
выносила людей без будущего. Она была честолюбива, но  это  было  не  жалкое
честолюбие выскочки,  а  благородная  страсть  человека,  который  стоит  на
вершине и намерен остаться там.
     - А ты где встречалась с этой... м-м... Незнакомкой? - спросила она.
     Барбара отошла от камина и склонилась над креслом леди Кастерли.
     - Не бойтесь, бабушка. Она меня не совратила с пути истинного.
     Лицо леди Кастерли выражало и неодобрение и удовольствие.
     - Знаю я тебя, плутовка! - сказала она. - Ну, рассказывай.
     - Мы встречаемся то тут, то там. На нее приятно смотреть. Мы болтаем.
     - Дорогая Бэбс, тебе, право, не следовало так  торопиться,  -  вставила
своим тихим голосом Агата.
     - Но почему, ангел мой? Да будь у нее хоть четыре мужа, мне-то что?
     Агата закусила губу, а леди Вэллис проговорила сквозь смех:
     - Ты просто невозможиа, Бэбс.
     Но тут фортепьяно смолкло: в комнату  вошли  мужчины.  И  лица  четырех
женщин сразу застыли, словно они надели маски: хоть здесь были, в  сущности,
только свои (чета Уинлоу тоже состояла в родстве с Карадоками), все же  леди
Кастерли, ее  дочь  и  внучки,  каждая  по-своему,  чувствовали,  что  общий
разговор на эту тему  невозможен.  Теперь  беседа  перекинулась  с  войны  -
причем) Уинлоу уверял, что через неделю всем страхам будет положен конец,  -
на речь, которую в это самое время произносил в палате Брэбрук, и Харбинджер
тут же его изобразил. Потом заговорили о  полете  Уинлоу,  о  статьях  Эндрю
Гранта в "Парфеноне", о карикатуре на Харбинджера  в  "Насмешнике",  подпись
под которой гласила: "Новый  тори.  Л-рд  Х-рб-ндж-р  предлагает  социальную
реформу, не заслуживающую внимания его друзей"; на карикатуре он представлял
почтенным старым леди в пэрских  коронах  голого  младенца.  Потом  помянули
некую балерину, билль о всеобщем страховании. Снова заговорили  о  войне;  о
последней книге известного французского писателя; и опять о  полете  Уинлоу.
Говорили очень прямо, откровенно, словно бы именно то, что каждому приходило
в голову. Но при этом странным образом умалчивали  о  внутреннем  содержании
обсуждаемых явлений; или, быть может, его просто не замечали?
     В дальнем конце комнаты лорд  Деннис  разглядывал  папку  с  гравюрами;
неожиданно его поцеловали в щеку, повеяло знакомым ароматом, - и он  сказал,
не поворачивая головы:
     - Прелестные гравюры, Бэбс.
     Не получив ответа, он поднял глаза Конечно, рядом стояла Бэбс.
     - Терпеть не могу, когда вот так смеются над человеком, за глаза.
     Они стали друзьями еще в ту пору, когда маленькая золотоволосая Барбара
на своем сером пони неизменно сопровождала его в утренних прогулках  верхом.
Дни верховой езды отошли в прошлое; из всех занятий под открытым небом лорду
Деннису осталась лишь  рыбная  ловля,  и  он  предавался  ей  с  ироническим
упорством человека замкнутого и мужественного, который не желает признавать,
что над ним уже занесена таинственная рука Времени. И хотя Барбара больше не
была его утренней спутницей, он по старой привычке ждал, чтобы она  поверяла
ему свои секреты, - но она отошла  к  окну,  и  он  с  тревожным  удивлением
посмотрел ей вслед.
     Был один из тех  темных  и  все  же  пронизанных  загадочным  мерцанием
вечеров, когда, кажется, во всем мире разлито зло, когда звезды проглядывают
меж черных туч, словно глаза, что гневно мечут молнии на весь  род  людской.
Даже в тяжком дыхании могучих дерев прорывалась  злоба,  и  только  одно  не
поддалось ей - темный островерхий кипарис; его посадили триста пятьдесят лет
назад, и теперь  он  стоял  непоколебимый,  молчаливый  -  живое  воплощение
вековых традиций. Слишком замкнутый, стойкий и упорный, чтобы отзываться  на
властное дыхание природы, он лишь сдержанно шелестел ветвями. Он  жил  здесь
века, но все казался чужаком, и теперь, разбуженный огненными взорами  ночи,
стоял суровый и заостренный, как копье, почти пугающий, словно  в  душе  его
что-то перегорело и умерло. Барбара отошла от окна.
     - Мне кажется, нам ничего не дано совершить в жизни, мы только и  можем
делать вид, будто рискуем!
     - Я как будто не уловил твою мысль,  девочка,  -  сухо  отозвался  лорд
Деннис.
     - Вот хотя бы мистер Куртье, - негромко сказала Барбара. - Он постоянно
рискует, как никто из наших мужчин. А ведь они над ним смеются.
     - Давай посмотрим, что же он совершил?
     - Ну, наверно, не так уж много, но он всегда все ставит на карту. А чем
рискует тот же Харбинджер? Если из его социальной реформы ничего не  выйдет,
он останется все тем же Харбинджером, и у него будут те же  пятьдесят  тысяч
годового дохода.
     Лорд Деннис взглянул на Барбару чуть подозрительно.
     - Вот как! Ты что же, не принимаешь этого молодого человека всерьез?
     Барбара пожала плечами;  бретелька  соскользнула,  еще  больше  обнажив
белое плечо.
     - У него все игра, и он сам это знает... Его выдает голос; чувствуется,
что ему все безразлично. Конечно, он тут ничего не может  поделать,  и  тоже
сам это знает.
     - Я слышал, он тобою очень увлечен. Это правда?
     - Но меня он пока что никак не увлекает.
     - А может быть, еще увлечет?
     В ответ Барбара опять пожала плечами, - при всей их величавой красоте в
этом движении было что-то от девочки в фартучке.
     - А этот мистер Куртье... он тебя не увлекает? - спросил лорд Деннис.
     - Я увлекаюсь всем на свете. Разве вы этого не знаете, дорогой?
     - В пределах разумного, девочка.
     - В пределах разумного, конечно... как бедный Юсти!
     Она замолчала. Рядом с ней возник Харбинджер, и никогда еще на его лице
не бывало выражения столь близкого к почтительности, как в  эту  минуту.  По
правде говоря, он смотрел на нее чуть ли не с робостью.
     - Не споете ли вы тот романс, который я так люблю, леди Бэбс?
     Они отошли вместе; и глядя вслед этой великолепной молодой  паре,  лорд
Деннис в задумчивости погладил бородку.

ГЛАВА X

     Неожиданный отъезд Милтоуна  в  Лондон  был  вызван  решением,  которое
медленно зрело в  нем  с  того  часа,  как  он  на  каменном  крыльце  фермы
Барракомбов впервые встретил миссис  Ноуэл.  Если  она  согласится  -  а  со
вчерашнего вечера он верил, что она согласится, - они поженятся.
     Как  уже  говорилось,  не  считая  одного-единственного   грехопадения,
Милтоун жил аскетам, но это вовсе не значит,  что  он  не  способен  был  на
страсть. Совсем напротив. Глубоко затаенный огонь не мог разгореться, ему не
хватало воздуха. Едва душа Одри коснулась его души -  вспыхнуло  пламя.  Она
была воплощением всего, о чем он мечтал. Ее волосы, глаза, фигура; ямочка  в
уголке рта, как раз там, куда младенец сует палец; ее движения,  походка,  -
она плавно, грациозно покачивалась, словно самый  воздух  нес  ее;  звук  ее
голоса, не то чтобы  радостного,  но  словно  выражавшего  стремление  нести
радость другим; природный ум, может быть, и не выдающийся, но  ясный,  каким
отличаются люди чуткие  и  отзывчивые,  редкий  у  женщин  честолюбивых  или
восторженных, - все это покорило Милтоуна. Он не только мечтал о ней и желал
ее, он в нее верил. Он думал о ней непрестанно: вот женщина, которая никогда
не поступит  дурно,  которая,  став  женой,  останется  любовницей,  а  став
любовницей, всегда будет духовно близка. Как уже говорилось, при Милтоуне не
судачили и не сплетничали о женщинах, и слух о ее разводе достиг его ушей  в
таком виде, что он не усомнился: обиженной и оскорбленной стороной была она.
После разговора со священником он лишь однажды коснулся этой истории, и то в
ответ на слова одной гостьи:
     - О да! Я прекрасно помню  этот  случай.  Это  та  несчастная  женщина,
которая...
     - Которая ничего дурного не сделала, я уверен, леди Бонингтон.
     Это было сказано таким тоном, что послышался чей-то смущенный смешок, и
все тотчас заговорили о другом.
     Милтоун был убежденный противник развода, но смутно понимал, что в иных
случаях это единственный выход. Он был не из тех, кому открывают сердце,  да
и не ждал ни от кого откровенности. Он и сам никогда ни  с  кем  не  делился
своими сомнениями и внутренней  борьбой,  а  всякая  иная  борьба  его  мало
интересовала. Он был  готов  в  любую  минуту  жизнью  своей  поручиться  за
непогрешимость своего божества, так же просто и естественно, как заслонил бы
ее своим телом от любой опасности.
     Тот же фанатизм, что заставлял его смотреть на  свою  страсть,  как  на
цветок, живущий сам по себе, независиюо  от  того,  место  ли  ему  в  садах
общества, гнал его теперь в Лондон - объявить  о  своем  намерении  отцу  до
того, как он скажет об этом миссис Ноуэл. Все должно быть сделано  просто  и
по всем правилам, ибо он обладал нравственным мужеством, которое свойственно
людям замкнутым, поглощенным своей внутренней  жизнью.  А  может  быть,  тут
проявилось не столько нравственное мужество, как  безразличие  к  тому,  что
думают и делают другие, нежелание считаться с чьими бы то ни было чувствами.
     При мысли о том, как примет новость отец, на губах  его  играла  та  же
улыбка, что у кардинала времен Тюдоров, - в  ней  чувствовалась  неколебимая
уверенность в своих силах  и  насмешка;  но  вскоре  он  перестал  думать  о
предстоящем разговоре и погрузился в работу, которую захватил с собой, ибо -
что очень важно для  общественного  деятеля  -  он  отлично  умел  полностью
переключать внимание с одного предмета на другой.
     Приехав на  Пэддингтонский  вокзал,  он  тотчас  направился  в  особняк
Вэллисов.
     Большой  дом,  украшенный  портиком  с  колоннами,  всем  своим  видом,
казалось, выражал удивление, что он почти пустует  в  самый  разгар  сезона.
Трое слуг приняли скромный багаж Милтоуна и,  умывшись  и  узнав,  что  отец
будет обедать дома, он пошел пройтись, а заодно навестить свою  квартирку  в
Темпле. Высокий, несколько небрежно  одетый,  он  всем  своим  обликом,  как
всегда, обращал на себя внимание и, как всегда, не подозревал об этом. Шагая
по улице, он размышлял о Лондоне, об Англии, не похожих  на  эту  напыщенную
суету, на это скопище, на эту разноголосицу  резких  и  унылых  звуков.  Ему
представлялся  Лондон  и  вся  Англия,   подтянутая,   исполненная   чувства
собственного достоинства; очищенная,  избавленная  от  трущоб,  плутократов,
рекламы и доходных домов, построенных на скорую руку, от сенсаций, пошлости,
порока и безработицы. В этой Англии каждый будет знать свое место и верой  и
правдой служить своему сословию. И каждый, от дворянина до хлебопашца, будет
аристократом по духу и джентльменом  по  своим  поступкам.  Эта  деятельная,
идеально устроенная Англия одним своим видом установит мир на земле. У  этой
Англии будет стоическая и прекрасная душа, ибо ее будут  питать  стоицизм  и
красота, заложенные в душах миллионов людей, ее  населяющих;  у  ее  городов
будет свое кредо, а у селений свое, и воцарится всеобщее благоденствие, и не
слышно будет никаких жалоб.
     Он шел по Стрэнду, а под ногами у него  вертелся  маленький  оборвыш  и
пронзительно выкликал:
     - Кровавое преступление в банке!.. Неслыханная сенсация!..
     Милтоун не слушал газетчика; но на него пахнуло ветром живой  жизни,  -
беспечный, удивительный, своевольный ветер этот  развеял  его  очищенное  от
земной скверны видение. То был могучий ветер - его порождали мириады людских
желаний, несчастные мольбы, возносимые к всесильной сенсации - богине случая
и перемен. То был поток, струящийся от сердца к сердцу, из уст в уста, точно
дыхание весны, что блуждает по лесу и делится с  каждым  деревом,  с  каждым
кустиком тайнами возрождающейся жизни, страстной решимостью расти и стать  -
все равно чем, но стать. Извечный вздох, точно немолчный ропот моря; его  не
приглушишь, и он всегда чреват бурей!
     Сотни людей сновали по улице, но Милтоун едва ли  замечал  их;  глазами
веры он видел то, что желал увидеть. У собора св. Павла он остановился перед
лавчонкой букиниста. Ее хозяину, маленькому, щуплому Уильяму Раймеллу,  было
хорошо знакомо это бледное,  серьезное,  не  лишенное  своеобразной  красоты
лицо, и он тотчас выложил на прилавок свое последнее приобретение - "Утопию"
Томаса Мора. Это издание, уверял он, -  величайшая  редкость;  за  всю  свою
жизнь он продал  еще  только  один  такой  экземпляр,  да  и  тот  буквально
рассыпался в руках. Этот  сохранился  куда  лучше.  Но  и  он  проживет  лет
двадцать, не больше -  подлинный  экземпляр,  выгодная  покупка.  Томас  Мор
теперь редко попадает на прилавок, не то что еще несколько лет назад.
     Милтоун раскрыл книгу, и мирно спавшая крошечная книжная вошь  медленно
поползла внутрь, к корешку.
     - Да, я вижу, что книга подлинная, - сказал Милтоун.
     - Для чтения она не годится, милорд, - предостерег  букинист.  -  Листы
того и гляди рассыплются в прах. Я уж вам говорил, у  меня  не  было  ничего
лучше за весь год. Можете мне поверить!
     - Умный был мечтатель, - пробормотал Милтоун. - Социалисты по сей  день
только перепевают его.
     Маленький книгопродавец смущенно заморгал, словно извиняясь  за  Томаса
Мора.
     - Так ведь он и сам был социалист. Я что-то не припомню, сведущи ли  вы
в политике, ваша светлость?
     Милтоун улыбнулся.
     - Я хочу видеть Англию примерно такой, Раймелл, о  какой  мечтал  Томас
Мор. Но я хочу действовать иным способом. Начну с верха.
     Книгопродавец кивнул.
     - Вот именно, вот именно. Думаю, мы к этому придем.
     - Должны прийти, Раймелл, - сказал Милтоун и перевернул страницу.
     На лице Раймелла выразилось страдание.
     - Боюсь, что при вашем пристрастии к чтению эта книга для  вас  слишком
ветхая, милорд. Есть у меня еще одна диковинка - о  китайских  храмах.  Тоже
редкость, но не слишком древняя. Вы можете читать ее, сколько  душе  угодно.
Она из тех, которые никогда не надоедают, как раз на ваш  вкус.  Забавный  у
них был способ кладки - пластами, - прибавил он, указывая на одну из гравюр.
- Мы в Англии так не строим.
     Милтоун кинул на него  острый  взгляд,  но  лицо  маленького  человечка
оставалось непроницаемым.
     - К сожалению, нет, Раймелл. А следовало бы, и мы непременно будем  так
строить. Я возьму эту книгу.
     И, коснувшись пальцем изображения пагоды на переплете, прибавил:
     - Прекрасная эмблема.
     Глаза  маленького  книгопродавца   скользнули   ниже,   отыскивая   под
изображением храма условный значок - цену.
     - Совершенно верно, милорд. Я так и думал, что эта книга  вам  придется
по душе. Вам я отдам ее за двадцать семь шиллингов шесть пенсов.
     Милтоун положил покупку в карман и распростился. Он  прошел  к  себе  в
Темпл, оставил книгу на квартире и зашагал  по  берегу  Темзы.  В  этот  час
солнце страстно ее ласкало и под его поцелуями она вся рдела, дышала  светом
и теплом. И все дома вдоль берегов,  до  самых  башен  Вестминстера,  словно
улыбались. О  многом  говорило  это  зрелище  глазам  влюбленного.  И  перед
Милтоуном возникло  еще  одно  видение-женщина  с  кротким  взором  и  тихим
голосом, склонившаяся  над  цветами.  Отныне  без  нее  ничто  не  даст  ему
удовлетворения, не порадуют плоды труда, не увлекут никакие замыслы.
     Лорд Вэллис встретил сына дружески, но не без удивления.
     - Решил денек отдохнуть, мой друг? Или захотелось  послушать,  как  нас
громит Брэбрук? На сей раз он опоздал: мы уже покончили с этими аэростатами,
в конце концов все обошлось.
     Его ясные серые  глаза  изучали  Милтоуна  со  спокойным  любопытством.
"Ну-ка, что ты за птица? - казалось,  говорили  они.  -  Во  всяком  случае,
совсем не то, чего можно было ждать, судя по твоему воспитанию!"
     Ответ Милтоуна: "Я приехал кое-что сообщить вам, сэр", - заставил лорда
Вэллиса задержать на нем взгляд чуть дольше, чем это принято.
     Было бы неправдой сказать, что лорд Вэллис боялся  сына.  Страх  вообще
был ему несвойствен, но он, несомненно,  относился  к  Милтоуну  с  каким-то
уважительным интересом и чувствовал себя с ним не свободно. По складу своему
и политическим убеждениям Милтоун был деспот, и  это  чуть  ли  не  коробило
человека, которого  и  характер  и  жизненный  опыт  приучили  выжидать,  не
вырываться вперед. Этому он нередко учил своих жокеев, зная, что так  лошадь
вернее возьмет приз. Именно это он хотел бы посоветовать и сыну. Сам он  вот
уже полвека  выжидал  и  знал,  что  только  так  можно  избежать  опасности
когда-нибудь поневоле изменить этому принципу, ибо в  глубине  души  боялся,
что в критическую минуту способен не пощадить себя и  надорваться,  лишь  бы
другие его не обошли. Вот молодого Харбинджера он понимал: этот - верхогляд,
в нем "много прыти", как мысленно  в  минуты  откровенности  с  самим  собой
определял лорд Вэллис. Он отведал молодого вина социальных реформ,  и  хмель
ударил ему в голову. Ему надо дать немного воли, но с ним не  будет  никаких
хлопот; эта легкая на ходу, послушная  лошадка,  которую  надо  лишь  слегка
придерживать на поворотах, никогда не понесет. Пусть послушает самого  себя;
надо дать ему почувствовать, что и он  делает  что-то  полезное.  Все  очень
естественно и понятно. А вот с Милтоуном не то, и дело тут  не  в  отцовском
пристрастии. Он любит непременно все доводить  до  конца,  а  это  опасно  и
напоминает лорду Вэллису его тещу. В делах государственных Милтоун, конечно,
еще сущее дитя; но стоит ему начать, и сила его убеждений, его  положение  в
обществе  и  истинный  ораторский  дар  -  не  просто  бойкий  язык,  как  у
Харбинджера, но сдержанная и острая речь - все это при нынешнем  соотношении
сил безусловно выдвинет его единым махом в первый ряд. А каковы, в сущности,
его убеждения? Лорд Вэллис не раз пытался в них разобраться, но по сей  день
так ничего и не понял. И не удивительно, ибо - он и сам не раз это говорил -
политические воззрения определяются отнюдь не разумом, как кажется на первый
взгляд,  но  темпераментом.  Сам  он  относился  к  политике  спокойно,   и,
руководствуясь простым здравым смыслом, в каждом отдельном случае применялся
к обстоятельствам; всякое  иное  отношение  к  политике  ему  было  чуждо  и
непонятно. Однако назвать его беспринципным было  бы  несправедливо,  ибо  в
самой глубине его души, несомненно,  жила  упрямая,  непоколебимая  верность
традициям его  сословия,  для  которого  превыше  всего  твердос