еди  Кастерли  поставила  Одри  Ноуэл  без   особой
уверенности, оказался правильным. Когда они с Барбарой  входили  в  калитку,
Одри была уже на ногах; она стояла под липой  в  дальнем  конце  сада  и  не
слышала последних слов, которыми они наскоро обменялись.
     - Вы ее не обидите, бабушка?
     - Там видно будет.
     - Вы обещали.
     - Хм!
     Леди Кастерли не могла бы выбрать себе проводника удачнее: миссис Ноуэл
всегда смотрела на Барбару с истинным удовольствием, как смотрит на женщину,
полную радости жизни, та, кому судьба дала лишь доброе сердце, а  в  радости
отказала.
     Она пошла им навстречу, чуть склонив голову  набок  (в  этой  ее  милой
привычке не было ни капли жеманства), и остановилась в ожидании.
     - У нас только  что  вышла  стычка  с  быком,  -  непринужденно  начала
Барбара. - Это моя бабушка, леди Кастерли.
     Увидев такую прелестную женщину, леди Кастерли несколько изменила своей
обычной властности и резкости. Она с первого взгляда поняла, что  перед  ней
отнюдь не обыкновенная искательница приключений.  Леди  Кастерли  достаточно
хорошо знала свет, чтобы  понимать,  что  происхождение  нынче  значит  куда
меньше, чем в дни ее молодости, женитьба  на  деньгах  и  та  уже  давно  не
новость, зато приятная наружность, умение себя  держать,  осведомленность  в
литературе, искусстве, музыке (а эта женщина, кажется,  как  раз  из  таких)
нередко ценятся в обществе гораздо выше. Вот почему она была и насторожена и
любезна.
     - Доброе утро, - сказала она. - Я о вас наслышана. Вы позволите немного
отдохнуть у вас в саду? Ужасный негодник этот бык!
     Так она говорила,  но  чувствовала  себя  неловко:  без  сомнения,  эта
женщина прекрасно понимает, зачем она пришла! Похоже, что  эти  ясные  глаза
видят ее насквозь; и хоть она что-то  сочувственно  бормочет  в  ответ,  но,
кажется, не верит ни в какого быка. Леди Кастерли  стало  совсем  уж  не  по
себе. И зачем Барбара упомянула этого мерзкого быка! Что ж, надо  взять  его
за рога.
     - Поди в трактир и найми для меня коляску, - обратилась она к  Барбаре.
- Я скверно себя чувствую и не хочу возвращаться пешком.
     Миссис Ноуэл предложила послать горничную, но леди Кастерли возразила:
     - Нет-нет, моя внучка сама сходит.
     Барбара удалилась с  усмешкой  на  устах,  а  леди  Кастерли,  похлопав
ладонью по деревянной скамье, сказала:
     - Сядьте-ка, я хочу с вами поговорить.
     Миссис Ноуэл повиновалась. И в ту же минуту леди Кастерли  поняла,  что
ей предстоит  на  редкость  трудная  задача.  Она-то  думала,  что  встретит
женщину, с которой можно будет не  церемониться.  А  эта  с  ясными  темными
глазами и мягкой, изящной повадкой кажется такой доброжелательной -  ей  как
будто можно бы сказать все, но, нет, не выходит! До чего неловкое положение!
И вдруг она заметила, что миссис Ноуэл сидит очень прямо, -  так  же  прямо,
как она сама... даже прямее. Дурной знак... чрезвычайно  дурной  знак!  Леди
Кастерли поднесла к губам платок.
     - Вы, должно быть, не верите, что на нас напал бык.
     - Ну, что вы. Конечно, верю.
     - Вот как! Но мне надо поговорить с вами о другом.
     Лицо миссис Ноуэл дрогнуло, как может дрогнуть цветок, который  вот-вот
сорвут, и леди Кастерли снова поднесла платок  к  губам.  И  крепко-накрепко
вытерла их, словно черпая в этом силы.
     - Я старуха, - сказала она. -  Поэтому  не  обижайтесь,  что  бы  я  ни
сказала.
     Миссис Ноуэл молча, в упор смотрела на гостью; и  леди  Кастерли  вдруг
показалось, что перед нею уже не та женщина. Что было в  этом  обращенном  к
ней лице? Эти большие глаза, мягкие  волосы...  губы  внезапно  сжались  так
плотно,  стали  совсем  тонкие,  в  ниточку...  Странно,  непонятно,  но  ей
почудилось, что перед нею ребенок, которого больно обидели.
     - Я совсем не хочу  вас  обижать,  моя  дорогая,  -  вырвалось  у  леди
Кастерли. - Вы, конечно, понимаете, речъ идет о моем внуке.
     Но миссис Ноуэл словно бы и не  слышала;  и  на  помощь  леди  Кастерли
пришла досада, которая тотчас овладевает стариками, когда они сталкиваются с
чем-то неожиданным.
     - Его имя, - сказала она, - постоянно связывают  с  вашим,  и  это  ему
очень вредит. А ведь вы, конечно же, не хотите ему зла.
     Миссис Ноуэл покачала головой, и леди Кастерли продолжала:
     - С того вечера, когда ваш  друг  мистер  Куртье  вывихнул  ногу,  чего
только не говорят. Милтоун  поступил  крайне  опрометчиво.  Вам  это  тогда,
должно быть, и в голову не пришло.
     - Я не знала, что кому-нибудь есть  до  меня  дело,  -  с  нескрываемой
горечью ответила миссис Ноуэл.
     Леди Кастерли, не сдержавшись, досадливо отмахнулась.
     - О господи! Всем на свете всегда дело  до  женщины  без  определенного
положения. Живете вы одна, не вдова, - конечно же, вы всем  мозолите  глаза,
да еще в деревне.
     Миссис  Ноуэл  искоса  посмотрела  на  нее  долгим,  ясным,   холодным!
взглядом, который, казалось, говорил: "Даже вам".
     - Я не вправе рассчитывать на вашу  откровенность,  -  продолжала  леди
Кастерли, - но если вы окружаете себя тайной, надо быть готовой к тому,  что
люди истолкуют это наихудшим образом.  Мой  внук  -  человек  самых  строгих
правил. У него свой, особенный взгляд на вещи, а потому вам  следовало  быть
вдвойне осторожной, чтобы не скомпрометировать его, да еще  в  такое  важное
для него время.
     Миссис Ноуэл улыбнулась. В этой улыбке ничего нельзя было прочитать,  и
леди Кастерли испугалась: ей почудилась в душе этой женщины скрытая  сила  и
даже коварство. Неужели она так и не раскроет свои карты?  И  леди  Кастерли
сказала резко:
     - Ни о чем серьезном тут не может быть речи.
     - Вы совершенно правы.
     Именно это леди Кастерли и хотела услышать, но прозвучало это так,  что
смысл был отнюдь не ясен. Сама порою прибегая  к  иронии,  леди  Кастерли  в
других терпеть ее не могла. Женщинам этот род оружия должен  быть  запрещен!
Но в нынешние времена женщины стали  какие-то  помешанные,  даже  добиваются
права голоса, и никогда не знаешь, что у них на уме. Впрочем, эта как  будто
не из таких. Она очень женственна... очень... из тех женщин, которые  только
портят мужчин, без меры их балуя. И хотя леди Кастерли пришла сюда с твердым
намерением все,  решительно  все  разузнать  и  положить  этому  конец,  она
испытала немалое облегчение, увидев у калитки возвратившуюся Барбару.
     - Я  уже  могу  идти,  -  сказала  она.  И,  поднявшись  со  скамьи,  с
насмешливым полупоклоном бросила миссис Ноуэл: - Благодарю за приют. Дай мне
руку, детка.
     Барбара подала ей руку и через плечо улыбнулась миссис Ноуэл,  нота  не
ответила на  улыбку;  не  двигаясь,  она  смотрела  им  вслед  расширенными,
потемневшими глазами.
     Они шли  по  тропинке,  и  леди  Кастерли  молча  разбиралась  в  своих
чувствах.
     - А как насчет коляски, бабушка?
     - Какой коляски?
     - Которую вы мне велели заказать.
     - Надеюсь, ты не приняла это всерьез?
     - Нет.
     - Ха!
     Они прошли еще немного, потом леди Кастерли вдруг сказала:
     - Она не так-то проста.
     - И даже загадочна. Боюсь, вы не были к ней добры.
     Леди Кастерли подняла глаза на внучку.
     - Терпеть не могу эту вашу  новомодную  привычку  ничего  не  принимать
всерьез. Даже быков, - прибавила она с хмурой усмешкой.
     - И коляски, - откинув голову, со вздохом сказала Барбара.
     Она закрыла глаза, а губы ее приоткрылись. "Очень хороша,  -  подумала,
глядя на нее, леди Кастерли. - Я не представляла себе, что она так хороша...
вот только великовата". И прикрикнула на Барбару:
     - Закрой рот! Муха влетит!
     Больше они не обменялись ни словом, пока не вошли в подъездную аллею. И
тут леди Кастерли спросила резко:
     - Кто это там идет?
     - По-видимому, мистер Куртье.
     - Что это ему вздумалось, с больной-то ногой?
     - Хочет поговорить с вами, бабушка.
     Леди Кастерли круто остановилась.
     - Ты хитрюга, - сказала она. - Прехитрая хитрюга. Смотри, Бзбс, я этого
не потерплю!
     - Не придется терпеть, бабушка,  -  шепнула  Бэбс.  -  Я  вас  от  него
избавлю.
     - И куда только смотрит твоя мать!  -  рассердилась  леди  Кастерли.  -
Много воли тебе дает. Ты ничуть не лучше, чем была она в твои годы!
     - Хуже! Сегодня ночью мне снилось, что я могу летать.
     - Только попробуй, - сурово сказала леди Кастерли, - увидишь,  чем  это
кончится! Доброе утро, сэр! Напрасно вы не в постели.
     Куртье приподнял шляпу.
     - Смею ли я нежиться в постели, когда вы  уже  на  ногах!  -  И  мрачно
прибавил: - С угрозой войны покончено!
     - А-а, значит, вам здесь больше нечего делать, - сказала леди Кастерли.
- Теперь вы, надо полагать, вернетесь в Лондон.
     Тут она взглянула на Барбару: странно, глаза у нее полуприкрыты, а губы
улыбаются... Кажется, она даже покачала  головой  -  или,  может  быть,  это
только почудилось?

ГЛАВА XIII

     По милости леди  Вэллис,  покровительницы  птиц,  в  Монкленде  сов  не
стреляли, и на благо всем, кроме мышей-полевок, эти бесшумно  летающие  духи
сумерек кричали и охотились без  помехи.  Невидимые,  они  рассекали  ночную
тьму, окутывавшую фермы, коттеджи и поля. Они  долетали  даже  до  каменного
истукана, - быть может, эти мудрые птицы даже знали, когда и откуда  он  тут
взялся. От домика Одри Ноуэл их было не отогнать: они облюбовали себе уютное
местечко в сплошной стене  старого  остролиста,  и  казалось,  они  охраняют
хозяйку этого  крытого  соломой  замка:  так  часто  слышалось  хлопанье  их
крыльев, так негромко и протяжно они перекликались, точно часовые на  посту.
Теперь, когда установились теплые дни и полевки радовались жизни  и  были  в
самом соку, совы находили их на  редкость  лакомым  блюдом,  и  каждая  пара
вскармливала ими своих ненаглядных птенчиков - очень  важных,  головастых  и
глазастых и пока еще не знавших, что делать со своими  крыльями.  Начиная  с
полудня (ибо тут были и рогатые совы, которые не боятся света)  и  до  ночи,
когда все засыпает и никто их не слышит, они кричали неутомимо,  приветствуя
большую, молчаливую бескрылую птицу, которая  днем  бесшумно  скользила  над
мышиными норками, а утром и вечером, примостившись в большой квадратной дыре
наверху стены, чистила свои перья - то белые, то голубые, то  серые.  И  они
никак не могли понять, почему эта благородная сова никогда не охотится и  не
издает протяжных криков.
     Вечером того дня, когда Одри Ноуэл посетили столь ранние  гостьи,  едва
стемнело, она завернулась в длинную  легкую  накидку,  набросила  на  темные
волосы черное кружево и выпорхнула на дорожку, будто желая присоединиться  к
важным  крылатым  охотникам  непроглядной  ночи.  Далекие   немолчные   шумы
деревенской жизни, стихающие лишь после захода солнца, в  этот  час  уже  не
тревожили воздух, благоухающий маем, точно женское платье тончайшими духами.
Лишь лай собак, гудение майских жуков, лепет ручья да клики сов  говорили  о
том, что во тьме бьется нежное сердце ночи. И ни проблеска, чтоб  разглядеть
ее лицо; неведомое, оно таилось от всех взоров,  и,  когда  из  чьего-нибудь
окошка пробивался  луч  света,  казалось,  будто  бродячий  художник  создал
картину из камня и листвы на фоне черной пустоты, оправил ее в пурпур и  так
и оставил висеть. Но кто сумел бы взглянуть поближе, тот понял бы, что  ночь
взволнована,  как  эта  женщина,  что  бродит  во  тьме,  пугливо  сторонясь
прохожих, и, порой наклоняясь над  папоротниками,  пытается  охладить  росой
пылающее лицо, и снова идет торопливыми шагами в надежде утолить жар сердца.
Ничто не могло бы вернее этой мятущейся тени выразить дух безликой ночи,  ее
сокровенные желания, неуловимый  трепет  ее  темных  крыльев,  ее  тайный  и
страстный бунт против своей безликости...
     В  Монкленде  в  то  утро  ни  у  кого,  кроме  Энн,  не   было   охоты
разговаривать: все чувствовали, что надо действовать, но никто не знал, как.
За завтраком единственным намеком на то,  что  волновало  всех,  был  вопрос
Харбинджера:
     - Когда возвращается Милтоун?
     Ему ответили, что была телеграмма, видимо, он приедет сегодня вечером.
     - Чем скорей, тем лучше, - негромко сказал Уильям. - У нас есть еще две
недели.
     Но по тону этого опытного политика все почувствовали,  что  он  считает
положение весьма серьезным.
     Если к "утке" о миссис Ноуэл прибавить провал военной  угрозы,  было  о
чем беспокоиться.
     С дневной почтой пришло письмо от лорда Вэллиса с пометкой "Срочное".
     Леди Вэллис встревожилась, взяв его в руки, и по  мере  того,  как  она
читала, тревога все усиливалась. Ее красивое, цветущее лицо стало печальным,
что бывало не часто. Но, надо сказать,  неприятную  новость  она  приняла  с
истинным достоинством.
     "Юстас объявил о своем намерении  жениться  на  этой  миссис  Ноуэл,  -
гласило письмо. - К несчастью, я совершенно не  знаю,  как  этому  помешать.
Если  ты  сумеешь  вызвать  его  на  разговор,  непременно  постарайся   его
разубедить... Дорогая моя, хуже просто быть не может".
     Поистине, хуже ничего быть не могло! Если  Милтоун  решил  жениться  на
ней, еще не зная об оскорбительной сплетне, какова же  будет  его  решимость
теперь? И тут леди Вэллис пришла в негодование. Нет, этого брака  не  будет!
Против него восставало все существо этой женщины, практической не только  по
характеру, но и по образу жизни и по воспитанию.  Ее  горячую,  полнокровную
натуру влекло к радостям любви, и не будь она столь практична,  эта  сторона
ее характера была бы серьезной помехой уверенному ходу ее жизни, протекавшей
на виду у общества. Сама  не  чуждая  этой  опасности,  она  особенно  остро
чувствовала, чем грозит любому политическому деятелю предосудительная связь,
а тем более женитьба. К тому же были задеты ее материнские чувства.  Никогда
она не любила Юстаса так нежно, как Берти, но все же ведь он ее первенец! И,
узнав эту новость, означавшую, что она окончательно  его  теряет,  ибо  это,
разумеется, будет "единение двух душ" (или как там говорится),  она  ощутила
острую ревность к женщине, завоевавшей любовь ее сына - любовь, которую  ей,
матери, завоевать не удалось. И эта ревнивая боль придала ее лицу  выражение
одухотворенности, но оно тут же сменилось  досадой.  С  какой  стати  Юстасу
жениться на этой особе? Все можно уладить. Люди  уже  говорят  о  незаконной
связи: что ж, пусть эта выдумка  станет  правдой.  На  худой  конец  здешний
избирательный округ - еще не вся Англия. А такая связь долго не продержится.
Все что угодно, только не  этот  брак,  который  всю  жизнь  будет  Милтоуну
помехой. Но такая ли уж это помеха? В конце концов красота  ценится  высоко!
Только бы ее прошлое не было слишком скандальным! Но что же все-таки у нее в
прошлом? Какая нелепость до сих пор ничего не  знать!  Вот  беда  с  людьми,
которые не принадлежат к свету, - о них так трудно что-нибудь разузнать! И в
леди Вэллис поднялась злость, чуть ли не ярость, столь легко вспыхивающая  в
людях, которым едва ли не с пеленок внушают, что они - соль земли. С  такими
чувствами леди Вэллис передала письмо дочерям. Они прочли и, в свою очередь,
передали его Берти; он, прочитав его, молча вернул листок матери.
     Но вечером в бильярдной, устроив так, чтобы оказаться вдвоем с  Куртье,
Барбара сказала ему:
     - Ответите ли вы на мой вопрос, мистер Куртье?
     - Если только смогу.
     На ней было темно-зеленое, очень открытое платье с огненной искрой  под
стать ее волосам, и вся  она  -  в  великолепии  темного,  молочно-белого  и
золотого - была ослепительна; она застыла, прислонясь к бильярду и  с  такой
силой сжимая его край, что ее нежные сильные пальцы побелели.
     - Мы только что узнали, что Милтоун хочет просить  руки  миссис  Ноуэл.
Люди никогда не окружают себя тайной, если у них нет на то веских причин, не
правда ли? Скажите мне, кто она такая?
     - Я что-то не понимаю, - пробормотал Куртье. - Вы сказали, он хочет  на
ней жениться?
     Барбара протянула руку, словно умоляя сказать правду.
     - Но как же ваш брат может на ней жениться... она замужем!
     - Как?!
     - Мне и в голову не приходило, что вы даже этого не знаете.
     - Мы думали, что она разведенная.
     На  лице  Куртье  появилось  выражение,  о  котором   уже   приходилось
упоминать, - злая, отчаянная насмешка.
     - Ага. Сами себе вырыли яму. Обычная история. Стоит хорошенькой женщине
поселиться одной - и злые языки сделают остальное.
     - Не совсем так, - сухо  сказала  Барбара.  -  Говорили,  что  виновная
сторона не она, а муж.
     Пойманный на том, что, по обыкновению, забежал вперед,  Куртье  закусил
губу.
     - Лучше уж я расскажу вам ее историю. Отец ее был  сельский  священник,
друг моего отца, так что я знал ее еще девочкой. Стивен  Ли  Ноуэл  был  его
помощником. Это была скоропалительная свадьба - Одри едва минуло двадцать, и
у нее, в сущности, просто не было знакомых мужчин. Ее отец заболел  и  хотел
перед смертью видеть ее пристроенной. Ну, и, как  очень  многие,  она  почти
сразу поняла, что совершила роковую ошибку.
     Барбара чуть подалась к нему.
     - Что это был за человек?
     - ...Неплохой в своем роде, но один из тех ограниченных, добросовестных
тупиц, из которых выходят самые невыносимые  мужья  -  безмерные  себялюбцы.
Если таким оказывается священник, это  безнадежно.  Все,  что  ему  положено
делать и говорить, лишь усугубляет дурные стороны его  характера.  У  такого
человека жена - все равно что рабыня. В конце  концов  ей  стало  невтерпеж,
хотя она из тех, кто тянет лямку, пока не свалится. Ему понадобилось  четыре
года, чтобы это понять. И тогда встал вопрос:  как  быть  дальше?  Он  очень
ортодоксален, не признает расторжения брака. По  счастью,  задето  было  его
самолюбие. Словом, два года назад  они  разъехались,  и  вот  она  на  меля.
Говорят, сама виновата. Надо было знать, что делаешь, - в  двадцать-то  лет!
Надо было тянуть лямку дальше, молчать, и терпеть,  и  не  показывать  виду.
Будь  они  неладны,  толстокожие  благодетели,  где  им   понять   страдания
впечатлительной женщины! Простите меня, леди Барбара... Не могу  я  говорить
об этом спокойно. - Он умолк. Потом, видя, что она не сводит  с  него  глаз,
продолжал: - Ее мать умерла при ее рождении, отец - вскоре после ее свадьбы.
К счастью, у нее достаточно своих средств, чтобы жить хоть не в роскоши,  но
безбедно. Муж ее перевелся в другой приход, где-то в Мидленде. Его, беднягу,
тоже, конечно, жалко. Они не видятся и, насколько я знаю, не переписываются.
Вот вам, леди Барбара, и вся история.
     - Благодарю вас, - сказала Барбара и пошла из комнаты. - Какой ужас!  -
негромко вырвалось у нее уже в дверях.
     Но он не знал, чем вызвано это восклицание: судьбой ли миссис Ноуэл, ее
мужа или мыслью о Милтоуне.
     Она озадачивала его своим почти суровым хладнокровием - как  она  умеет
не выдать свои чувства! Но  какой  женщиной  стала  бы  она,  если  не  дать
тлетворной  великосветской  жизни  обезличить  ее,  иссушить  ей  душу!  Как
оплодотворил  бы  эту  душу  восторг,  сумей  он  туда  проникнуть!  Барбара
напоминала ему большую золотистую лилию. И  точно  лилия,  освобожденная  от
корней и от  теснившей  ее  тщательно  обработанной  почвы,  на  которой  ее
взрастили, она представлялась ему вольно  парящей  в  чистом;  незамутненном
воздухе. Каким пылким, благородным созданием стала бы она!  Какое  сияние  и
аромат исходили бы от нее! Душа лилии! Сестра всем благородным и  лучезарным
цветам, чьим благоуханием напоен мир!
     Куртье стоял в оконной нише и глядел в безликую ночь. Он  слышал  крики
сов и чувствовал, как где-то во тьме  бьется  сердце  ночи,  но  не  находил
ответа на свои вопросы. Смогла бы она, эта девушка, эта  большая  золотистая
лилия, не внешне только, а всем существом забыть о  своем  высоком  круге  и
стать про