. Быть может, та женщина,  которую  так  любит
Юстас, тоже лежит сейчас без сна, распростертая на полу, в  напрасной  жажде
прохлады и покоя прижимаясь пылающим лбом и губами к холодной стене?
     Долгие часы Барбара не могла уснуть, а потом ей пригрезилось,  что  она
отчаянно, изо всех сил бежит по лугам, поросшим высокими  колючими  цветами,
похожими на асфодели, а за нею гонится ее двойник.
     Утром ей страшно было сойти вниз. Как встретиться с  Милтоуном  теперь,
когда она знает о сжигающей его страсти и  он  знает,  что  она  знает?  Она
попросила, чтобы завтрак принесли ей в комнату. Не успела она  кончить,  как
вошел  Милтоун.  Он  казался  особенно   недоступным,   чтобы   не   сказать
насмешливым.
     - Если поедешь  кататься,  вот  записка,  отвези,  пожалуйста,  старику
Холидею в Уиппинкот, - попросил он.
     И Барбара поняла: самым своим приходом он сказал все, что хотел сказать
о тех горестных ночных минутах. Да, конечно, о том,  что  было  ночью,  надо
молчать,  иначе  просто  нельзя  будет  смотреть  друг  другу  в  глаза.  И,
благодарно поглядев на брата, она взяла записку.
     - Хорошо, отвезу.
     Милтоун неторопливо обвел взглядом комнату и вышел.
     А  Барбара  осталась  растревоженная,  лишенная   покрова   безмятежной
уверенности, охваченная непривычным тревожным ожиданием:  вот  сейчас  перед
нею затрепещут пестрые крылья жизни и прозвучит их порывистый шелест. В  это
утро ее злило каждое слово окружающих: вечно те  же  разговоры  о  том,  что
происходит сегодня и что будет завтра, все принимают мир таким, как он есть,
и ничего другого не желают.  На  прогулку  она  выехала  одна.  Ей  хотелось
услышать не о том, что есть, но о том, что  может  быть,  проникнуть  взором
сквозь  завесу  и  подсмотреть  сокровенную  суть  вещей,  освобожденную  от
будничной  оболочки.  Необычное  для  Барбары  настроение;   ведь   в   этом
прекрасном, безупречно здоровом теле кровь так спокойно струилась по  жилам,
что странно было ей не наслаждаться настоящей минутой и  ее  дарами.  Она  и
сама понимала, как необычно то, что с ней творится.  После  прогулки  верхом
она отказалась от второго завтрака и пошла побродить. Но часа в два, изрядно
проголодавшись, зашла в первый попавшийся дом и попросила стакан молока.  На
кухне, на скамье перед очагом, где пылал огонь, точно три галчонка с жадными
клювами, сидели три паренька и жевали хлеб  с  сыром.  Над  головами  у  них
висело охотничье ружье, в дыму коптились два окорока.  Черноволосая  девушка
резала лук, у ног ее  лежала  старая-престарая  овчарка,  положив  морду  на
вытянутые  лапы,  -  в  маленьких  голубых  глазах   старого   пса   мерцало
предчувствие надвигающейся вечности.  Все  уставились  на  Барбару.  А  один
паренек радостно улыбнулся ей, и улыбка так и осталась на его лице; он  явно
забыл обо всем на свете и видел только ее  одну.  Барбара  выпила  молока  и
неторопливо вышла; спустилась по крутой каменистой тропинке с  холма,  вышла
за  ворота  и  села  на  нагретый  солнцем  камень.  Солнечные  лучи   жадно
набросились на нее, словно быстрая незримая рука  скользила  по  ней,  всего
нежней касаясь лица и шеи. Тихий, ласковый ветерок, что  летал  меж  холмов,
играя молодым папоротником, прильнул к ней, обдал терпким и свежим ароматом.
Все дышало теплом и покоем, лишь где-то далеко в кустах терновника, - словно
эти колючие ветви отвел ей сам творец, - куковала кукушка,  тревожа  сердце.
Но как ни был свеж, напоен благоуханием этот чудесный день, он  не  приносил
Барбаре успокоения. По правде говоря, она и сама не знала, что с ней, только
ощущала какую-то тревогу, тоскливую пустоту в душе и  жгучую  досаду...  бог
весть на кого и на что. Мучительное чувство, - казалось,  что-то  ускользает
от нее, безвозвратно проходит мимо. Никогда еще  она  не  испытывала  ничего
подобного, ибо не было на свете  девушки,  меньше  склонной  к  беспричинной
грусти и сожалениям. И все время она  невольно  сжимала  губы  и  хмурилась,
презирая себя  за  излишнюю  чувствительность  и  малодушие.  В  ней  всегда
воспитывали  преклонение  перед  "твердостью",  которую  никак  нельзя  было
совместить  с  нахлынувшими  на  нее  сейчас   чувствами,   и   потому   она
прислушивалась к себе насмешливо и недоверчиво. Не терпеть  чувствительности
и сумасбродства ни в себе, ни в других - таково было первое правило: никогда
не распускаться. Вот почему Барбаре было чуть ли не отвратительно  ее  новое
настроение. И, однако, справиться с  ним  не  удавалось.  Тогда  она  решила
махнуть на все рукой и дать себе полную волю. Развязав шарф, она  подставила
ветру обнаженную шею и раскинула руки, словно готовая его обнять;  потом  со
вздохом поднялась и побрела дальше. Ей вспомнилась Незнакомка, и она снова и
снова думала о том, в каком положении очутилась эта женщина. Уже одна мысль,
что молодое, красивое существо лишено  всех  радостей  жизни,  пробуждала  в
Барбаре досаду и гнев: попробовали бы проделать  такое  с  нею!  Она  бы  им
показала! При всей своей  тщательно  воспитываемой  "твердости"  Барбара  не
могла видеть чьих бы то ни было  страданий.  Всякое  страдание  казалось  ей
противоестественным.  Приходя  в  больницу,  где  на  средства  леди  Вэллис
содержалась целая палата, или на виллу, куда  летом  привозили  детей-калек,
или на благотворительный концерт  для  изнуренных  тяжелым  трудом  рабочих,
Барбара каждый раз чувствовала такую жгучую жалость, что у нее перехватывало
дыхание. Однажды, когда она пела в концерте, вид всех  этих  худых,  бледных
лиц так потряс ее, что она забыла и слова и мелодию  и,  внезапно  замолчав,
подарила своих слушателей улыбкой,  которая,  быть  может,  была  им  дороже
недопетого романса. И каждый раз после подобного зрелища она уносила в  душе
возмущение, чуть ли не ярость, и продолжала заниматься  благотворительностью
лишь потому, что знала: в ее кругу не принято от этого уклоняться.
     Но не жалость и не возмущение заставили ее остановиться у домика миссис
Ноуэл; и не любопытство. Просто ей  очень  захотелось  пожать  этой  женщине
руку.
     Одри Ноуэл, видимо, приняла свое горе,  как  умеют  это  делать  только
женщины, неспособные за себя постоять: она вела себя так, как  будто  ничего
не произошло, разве что побледнела немного да плотно сжаты были губы.
     В первую минуту обе молчали и  не  решались  посмотреть  друг  другу  в
глаза. Наконец Барбара порывисто шагнула к Одри и поцеловала ее.
     После этого, точно двое детей, которые сперва  целуются,  а  потом  уже
знакомятся, они отступили на шаг и, чуть улыбаясь, молча  смотрели  друг  на
друга. Поцелуй  этот,  полный  неподдельной  нежности  и  понимания,  словно
означал: мы обе - женщины, весь мир против нас, но мы заодно; а через минуту
обеим стало немного неловко. Обменялись бы они поцелуем, будь судьба не  так
жестока? Разве он не знак  случившейся  беды?  Так  говорила  улыбка  миссис
Ноуэл, и улыбка Барбары невольно подтверждала ее правоту.  Обе  поняли,  что
разговор возможен лишь самый простой, обыденный, и заговорили  о  музыке,  о
цветах,  о  том,  какие  забавные  мохнатые  лапки  у  пчел.  Глаза  Барбары
улыбались, держалась она легко и непринужденно и, однако, поневоле  замечала
каждую мелочь, по которой женщина всегда  угадывает,  что  творится  в  душе
другой женщины. Она видела, как еле заметно подергиваются  уголки  рта,  как
внезапно расширяются и темнеют глаза  и  судорожный  вздох  колеблет  тонкую
блузку. И воображение, подстегиваемое памятью о минувшей ночи,  рисовало  ей
эту женщину во власти воспоминаний о любви. В ней шевельнулась  нетерпеливая
досада, с какою прирожденный завоеватель  смотрит  на  натуры  безвольные  и
покорные, - быть может, к досаде примешивалась и капля зависти.
     Что  бы  ни  решил  Милтоун,  эта  женщина  всему   подчинится!   Такая
покорность, хоть она и упрощала дело, оскорбляла Барбару, ибо какая-то часть
ее существа возмущалась всякой бездеятельностью и восставала против каждого,
кто подавляет чужую волю, хотя бы это был и ее любимый брат.
     - Неужели вы все стерпите? - воскликнула она. - Неужели  не  попробуете
освободиться? Будь я на вашем месте, я бы не успокоилась, пока  не  добилась
бы свободы.
     Но миссис Ноуэл не ответила; и, охватив ее взглядом с  головы  до  ног,
нежную, женственную, всю в белом, с короной  мягких  темных  волос,  Барбара
воскликнула:
     - Я вижу, вы фаталистка!
     И вскоре после этого, не зная, о чем еще говорить, простилась  и  ушла.
Но по дороге домой, в полях, где на легких качелях ветерка  весело  качалось
лето и где уже не было грозного быка, одни  бурые  коровы  щипали  лютики  и
повитель  -  Барбара  неотступно  думала  над  этим  неожиданным  открытием:
оказывается, в мягкости и покорности таится  особая  сила!  Словно  в  белой
стройной фигуре  и  в  голосе  Незнакомки  она  увидела  и  услышала  что-то
нездешнее, непостижимое и все же несомненное.

ГЛАВА XVIII

     Разговоры  о  войне  утихли,  и,  получив  возможность   отдохнуть   от
государственных дел,  лорд  Вэллис  в  пятницу  вечером  возвратился  домой.
Сказать, что узнав,  что  миссис  Ноуэл  не  свободна,  он  испытал  чувство
облегчения, было бы слишком мягко. Его взгляды на  неравные  браки  были  не
столь старомодны, как взгляд его тещи, он готов был признать,  что  кастовая
замкнутость отжила свое, и только посмеивался и  пожимал  плечами  при  виде
многочисленных  союзов,  с  помощью  которых  аристократия  поправляет  свои
денежные  дела;  притом  как  специалист  он  не  раз  говорил  об   опасных
последствиях частых браков в одном и том  же  узком  кругу;  но  собственная
семья - совсем другое дело, тут он был весьма  чувствителен;  пожалуй,  тому
виной было еще и замужество Агаты: Шроптон, конечно, славный малый  и  богат
чрезвычайно, но все же он всего лишь третий баронет, а предки  его  были  уж
вовсе не знатного происхождения. Нет, если к тому не вынуждают  материальные
обстоятельства, не следует выходить за пределы своей среды.  Сам  он  их  не
преступил. И надо же считаться с чувствами окружающих!
     Наутро, еще до завтрака,  лорд  Вэллис  пошел  взглянуть  на  собак  и,
беседуя с псарем  и  лаская  влажные  носы  двух  своих  любимых  пойнтеров,
почувствовал себя как школьник, отпущенный на  каникулы.  Красавцы  пойнтеры
жались к его ногам, виляли хвостами, изнемогая от  гордости  и  преданности,
смотрели в лицо хозяину желтыми монгольскими глазами, и у  него  становилось
тепло  на  душе,  как  бывает  только,  когда  отдаешься  своему   заветному
пристрастию. Эту пару он получил от родителей,  состоящих  в  самом  близком
родстве, и огромный риск увенчался успехом. Рискнуть ли  еще  раз,  скрестив
эту породистую пару? Может быть,  удастся  наконец  получить  потомство  без
малейших следов рыжины в масти? Это была азартная игра,  потому-то  она  так
захватывала.
     Тонкий голосок нарушил течение его  мыслей;  лорд  Вэллис  обернулся  и
увидел Энн. Накануне вечером, когда он приехал, она  уже  спала,  а  значит,
сейчас он был для нее самой последней новостью.
     Держа на руках морскую свинку, Энн быстро заговорила:
     - Дедушка, тебя  бабушка  зовет.  Она  на  площадке  перед  домом,  она
разговаривает с мистером Куртье. Он мне нравится, он добрый. А если  я  пущу
свинку на землю, собаки ее укусят? Бедненькая, ее не  надо  кусать!  Правда,
она милая?
     Покручивая усы, лорд Вэллис неодобрительно посмотрел на морскую  свинку
- он любил только тех животных, которые что-то смыслят.
     Сжимая свинку в руках, точно гармонику, Энн раскачивала ее над головами
пойнтеров, а те, сморщив носы и скаля зубы,  следили  за  приманкой  жадными
глазами.
     - Бедненькие, они хотят ее съесть, да? Дедушка!
     - Что?
     - Ты думаешь, новые щенятки будут все-все в пятнышках?
     - Очень может быть, - все так же подкручивая усы, ответил лорд Вэллис.
     - А почему ты любишь, когда они в пятнышках? Ой, они целуют Самбо!  Ну,
мне надо идти!
     Слегка подняв брови, лорд Вэллис последовал за внучкой.
     Жена увидела его и пошла навстречу. Щеки ее раскраснелись, и  выражение
лица было решительнее обычного - так бывало всегда, когда ей  противоречили.
А ей только что пришлось скрестить клинки с Куртье, с которым, поскольку  он
первый открыл Карадокам истинное положение миссис Ноуэл, позволительна  была
известная откровенность. Спор  возник,  когда  леди  Вэллис  самым,  как  ей
казалось, естественным образом и без какого-либо недоброго умысла  заметила,
что во всем случившемся виновата миссис Ноуэл:  следовало  с  самого  начала
дать Милтоуну понять, что она не свободна.
     Куртье мгновенно побагровел.
     - Тем, кто не испытал, каково быть одинокой женщиной,  очень  легко  ее
осуждать, леди Вэллис.
     Не привыкшая к возражениям, она удивленно посмотрела на него.
     - Я меньше всего склонна сурово  отнестись  к  женщине  только  во  имя
каких-либо условностей. Но мне кажется, такое  поведение  свидетельствует  о
бесхарактерности.
     Ответ Куртье прозвучал почти грубо:
     - Не все растения двужильны, леди Вэллис.  Иные,  как  известно,  очень
чувствительны.
     - Вам угодно называть это  столь  возвышенно,  но  есть  другое  слово:
слабы.
     Куртье гневно выпрямился, прикусил ус.
     - Каких только преступлений  не  совершают,  прикрываясь  теорией,  что
"выживают наиболее приспособленные"! Для всех вас, кому в жизни повезло, это
очень удобная теория!
     - О, об этом стоит поговорить, -  сказала  леди  Вэллис,  гордая  своим
самообладанием. - Мне кажется, вам не хватает умения философски смотреть  на
вещи.
     Куртье поглядел на нее в упор. Странная, недобрая  улыбка  кривила  его
губы; леди Вэллис вдруг и  встревожилась  и  рассердилась.  Конечно,  чудака
вроде Куртье можно обласкать, можно  даже  восхищаться  им,  но  всему  есть
предел. Однако она тут же спохватилась, что он гость в ее  доме,  и  сказала
только:
     - В конце концов, может быть, нам и не стоит об этом говорить.
     И, уже повернувшись, чтобы уйти, услышала ответ Куртье:
     - Как бы то ни было, я уверен, Одри Ноуэл ни минуты  не  хотела  ввести
вашего сына в заблуждение. Для этого она слишком горда.
     Хотя леди Вэллис и была задета, она не могла не оценить,  как  рыцарски
он заступается за эту женщину.
     - Мы с вами еще как-нибудь сразимся, мистер Куртье!  -  сказала  она  с
вызовом.
     И пошла навстречу мужу, ощущая приятный воинственный подъем, как всегда
после какой-нибудь схватки.
     Супруги Вэллис были добрыми друзьями. Они поженились когда-то по любви,
и хоть человеку свойственно порою поддаваться соблазнам, надо  считать,  что
союз их оказался прочным и вполне  себя  оправдал.  Поскольку  оба,  занимая
видное положение в обществе, вели жизнь  деятельную,  им  не  так  уж  много
приходилось бывать вдвоем, но после этого обоим всегда прибавлялось бодрости
и веры в себя. До сих пор они еще  не  успели  обсудить  увлечение  сына;  и
теперь, взяв мужа под руку, леди Вэллис увлекла его подальше от дома.
     - Я хочу поговорить с тобой о Милтоуне, Джеф.
     - Гм... да. У мальчика измученный вид. Хоть бы уж остались  позади  эти
выборы.
     - Если  он  потерпит  поражение  и  не  найдет  себе  какого-то  нового
серьезного занятия, он совсем изведется из-за этой женщины.
     Лорд Вэллис ответил не сразу.
     - Не думаю, Гертруда, - сказал он  наконец.  -  У  Милтоуна  достаточно
твердый характер.
     - Да, конечно! Но это самая настоящая страсть. А  ты  ведь  знаешь,  он
непохож на большинство молодых людей, которые довольствуются тем,  что  само
идет в руки.
     Она сказала это почти печально.
     - Мне ее жаль, - задумчиво промолвил лорд Вэллис. - Право, жаль.
     - Говорят, эта сплетня очень повредила Милтоуну.
     - Мы пользуемся достаточным влиянием и как-нибудь справимся с этим.
     - Да, но это будет нелегко. Хотела бы  я  знать,  что  Милтоун  намерен
делать. Ты его не спросишь?
     - Лучше ты сама его спроси, - возразил лорд Вэллис. -  Такие  разговоры
не по моей части.
     Леди Вэллис смутилась.
     - Знаешь, дорогой, с Юстасом мне всегда как-то неловко, -  пробормотала
она. - Эта его улыбка сразу выбивает у меня почву из-под ног,
     - Но тут ведь, без сомнения, женское дело. Кому же с ними  и  говорить,
как не матери.
     - Будь  это  любой  из  детей,  только  не  Юстас...  С  ним  почему-то
чувствуешь себя ужасно неуклюжей.
     Лорд Вэллис искоса поглядел на жену. Под влиянием  случайно  брошенного
слова в нем, как всегда, пробудилась критическая жилка. Неуклюжа она? Прежде
ему это не приходило в голову.
     - Что ж, если так надо, я с ним поговорю, -  со  вздохом  сказала  леди
Вэллис.
     Когда она после завтрака вошла в  "берлогу"  Милтоуна,  он  пристегивал
шпоры, собираясь ехать в какую-то дальнюю деревню. Под маской  вождя  апашей
стоял Берти, еще более непроницаемый и подтянутый, чем всегда, в  безупречно
повязанном галстуке, безупречного покроя бриджах и  сапогах,  начищенных  до
такого блеска, что желтая кожа их начала отсвечивать черным.  Берти  Карадок
не был заядлым франтом, но он, кажется, скорее умер бы,  чем  осрамил  своим
видом лошадь. Острые глаза  его,  тем  более  зоркие,  что  они  никогда  не
раскрывались во  всю  ширь,  мгновенно  подметили  желание  матери  остаться
наедине со старшим братом, и он тихо вышел из комнаты.
     Всех, кому приходилось иметь дело с Милтоуном, рано или поздно  сбивало
с толку одно малоприятное открытие: никогда нельзя было знать  заранее,  как
он отнесется к вашим словам и поступкам. В складе ума его,  как  и  в  лице,
была известная правильность, и  вдруг  -  непонятно,  как  и  почему  -  все
смещалось  и  искажалось,  точно  в  кривом  зеркале.  Без   сомнения,   это
сказывалось наследственное  своеобычное  упорство,  которое  многим  предкам
Милтоуна помогло когда-то выдвинуться, ибо в жилах его текла кровь не только
Фитц-Харолдов  и  Карадоков,  но  и  других  выдающихся  родов   английского
королевства, и у всех у них в те века, когда главным в человеке еще не  были
деньги,  существовал  предок,  обладавший  нравом,  быть  может,  не  всегда
приятным, но всегда напористым.
     И вот леди Вэллис, хоть была она, как и подобает такой рослой,  крепкой
женщине, совсем не робкого  десятка  и  терялась  не  часто,  начала  что-то
лепетать о политике в надежде,  что  сын  облегчит  ей  задачу.  Но  надежда
оказалась напрасной, и леди Вэллис все больше нервничала.  Наконец,  призвав
на помощь все свое хладнокровие, она сказала:
     - Меня ужасно огорчает вся эта история, мой мальчик. Отец рассказал мне
о вашем разговоре. Старайся не принимать все это слишком близко к сердцу.
     Милтоун не ответил, а так  как  молчания  леди  Вэллис  обычно  боялась
больше всего, она в поисках спасения произнесла целую речь, обрисовала  сыну
все случившееся в том свете, как оно ей представлялось, и закончила словами:
     Не стоит из-за этого расстраиваться.
     Милтоун выслушал мать с обычным своим отчужденным видом, точно  смотрел
вдаль сквозь  забрало  шлема.  Потом  улыбнулся,  сказал:  "Благодарю"  -  и
распахнул дверь.
     Еще не понимая толком, чего от нее хотят,  -  по  совести  говоря,  она
вообще ничего в эту минуту не понимала, - леди Вэллис вышла  из  комнаты,  и
Милтоун притворил за нею дверь.
     Десять минут спустя он и Берти уже ехали прочь от дома.

ГЛАВА XIX

     В  этот  день  ветер,  медленно,  но  неуклонно  усиливаясь,  нагнал  с
юго-запада стаи туч. Они рождались где-то над Атлантическим океаном и плыли,
сначала легкие, быстрые, точно белые ладьи -  застрельщики  могучего  флота,
потом - все чаще, гуще, заслоняя солнце. Часа в четыре хлынул дождь, ветер с
холодным шелестом и свистом нес его струи почти горизонтально.  Как  умирает
сияющая прелесть юного лица под холодными  житейскими  ливнями,  так  умерла
красот