В должный срок, следуя семейной традиции, Юстас поступил в  Хэрроусский
колледж. Там он  провел  пять  лет  и  все  время  оставался  одним  из  тех
малоинтересных,  длинноруких  и  длинноногих  подростков,  что  плетутся   в
одиночку к своему логову, приподняв одно плечо от привычки постоянно таскать
что-нибудь под мышкой. Он не блистал в науках, нимало не считался с тем, что
о нем подумают, притом у него был титул  да  еще  злой  язык,  которого  все
боялись, - все это спасло его от репутации "книжного червяка"; он  оставался
просто гадким утенком, не желавшим  слишком  послушно  плавать  по  тинистым
прудам школьных традиций.  В  спортивных  играх  он  был  так  неловок,  что
товарищи из чувства самосохранения предоставляли ему  заниматься  спортом  в
одиночестве. Только для крикета  они  делали  исключение:  в  этой  игре  он
преуспевал, так как махал своими длинными руками,  точно  ветряная  мельница
крыльями. Он  увлекался  также  рискованными  химическими  опытами  и  вечно
колдовал над какими-то  колбами,  поначалу  тайком,  а  потом  с  разрешения
надзирателя, полагавшего, что уж если  в  какой-нибудь  из  комнат  пансиона
нельзя обойтись без зловония, пусть его разводят в открытую.  Юстас  мало  с
кем дружил, но дружба его была надолго. Его латинские стихи были из рук  вон
плохи, а греческие и того хуже, так что все изумились, когда в последний год
учения оказалось, что он прекрасно  пишет  и  говорит  на  родном  языке.  С
колледжем он расстался без всякого сожаления.  Но  когда  поезд  тронулся  и
древний Холм со знакомым шпилем на вершине стал исчезать вдали, он ощутил  в
горле ком, который никак не удавалось проглотить, и пришлось ему забиться  в
дальний угол купе и притвориться спящим.
     В Оксфорде ему жилось не так тоскливо, хотя все-таки довольно  одиноко;
вначале, пока это было можно, он жил вне стен колледжа, а потом поселился  в
самом колледже, в уединенных, обшитых панелями комнатах  под  самой  крышей,
откуда видны были сады и кусок городской стены. Здесь, в  Оксфорде,  впервые
зародилась  столь  характерная  для  него  требовательность   к   себе.   Он
пристрастился к гребле, вошел в студенческую  команду,  и,  хотя,  по  всему
своему складу, мало для этого подходил, неизменно участвовал во всех гонках.
     К концу состязаний он до того выбивался из сил, что  даже  не  мог  без
посторонней помощи выйти из лодки, так как последнюю четверть пути  держался
одним только напряжением воли. Та же страсть к воспитанию воли руководила им
при выборе факультета; он решил стать бакалавром искусств - весьма  нелегкая
задача при том, как плохо он  владел  греческим  и  латынью.  С  неимоверным
трудом он все же получил эту степень, да еще с отличием. Сверх  того  он  не
раз удостаивался высших университетских наград за  английские  сочинения.  В
обычных студенческих развлечениях он не участвовал. За все годы  учения  его
ни разу не видели под хмельком.  Он  не  ездил  на  охоту,  никогда  не  вел
разговоров о женщинах, и при нем никто не  решался  на  это.  Но  порою  его
словно подхватывало вихрем, как бывает лишь с натурами аскетическими, и  вся
жизнь внезапно обращалась в пламя; оно пожирало его день и  ночь,  а  потом,
будто сжалившись, стихало бог весть отчего, точно кто-то задул  свечу.  Хоть
он и не был человеком  общительным  в  обычном  смысле  этого  слова,  но  в
оксфордские годы его всегда окружали люди. У него был довольно широкий  круг
знакомств среди преподавателей и студентов старших курсов. Тех, кто способен
отправиться в дальнюю прогулку  ради  удовольствия  поболтать  с  приятелем,
Юстас доводил  до  изнеможения  своим  стремительным  шагом  и  решительным!
нежеланием придерживаться какого-то определенного маршрута. Вся  округа,  от
Абингдона до Бэблок-Хайт, хорошо его знала, хотя он не знал никого. Имя  его
произносили с уважением и в студенческом клубе, где  он  еще  первокурсником
отличился на диспуте о  цензуре,  необходимость  которой  отстаивал  мрачно,
упрямо и даже с каким-то юношеским пылом - и одержал бы  победу,  не  встань
тут некий ирландец и не заяви, что такая  цензура  ставит  под  угрозу  даже
Ветхий завет. На это Юстас возразил: "Лучше поставить  барьер  перед  Ветхим
заветом, чем совсем не будет никаких барьеров". Это принесло ему славу.
     Он провел в Оксфорде четыре года  и  покинул  его  в  растерянности,  с
ощущением утраты. Окончательное суждение Оксфорда о  своем  детище  гласило:
"Юстас Милтоун? Чудак! Но он еще себя покажет!"
     Примерно в ту же пору у него произошел разговор с отцом, после которого
каждый из них утвердился в своем мнении о другом. Разговор этот происходил в
библиотеке усадьбы Монкленд в один из ноябрьских вечеров.
     В библиотеке горели восемь свечей в тонких серебряных подсвечниках,  по
четыре с каждой стороны резного камина. Их мягкого сияния  хватало  лишь  на
небольшую часть погруженной во тьму просторной комнаты с панелями и паркетом
черного дуба, уставленной книгами; здесь держался острый запах кожи и  сухих
розовых лепестков - щемящий  аромат  старины.  Над  огромным  камином  висел
написанный неизвестным художником портрет того кардинала Карадока, который в
шестнадцатом веке пострадал за веру; освещена была лишь половина его бритого
лица. Изможденный аскет с запавшими глазами  и  едва  уловимой  усмешкой  на
губах, он, казалось, повелевал синеватыми языками пламени в камине.
     И отцу и сыну нелегко было начать разговор.
     У каждого было такое чувство, словно перед ним не родной отец или  сын,
а чей-то близкий родственник. В сущности, они встречались очень редко  и  не
виделись уже довольно давно.
     Первым заговорил лорд Вэллис: - Итак, мой милый, чем ты теперь  намерен
заняться? Я полагаю, мы сумеем провести тебя в парламент по  нашему  округу,
если ты этого пожелаешь.
     - Благодарю вас, - ответил Милтоун. - Об этом я пока не думаю.
     Сквозь дымок  сигары  лорд  Вэллис  присматривался  к  длинной  фигуре,
утонувшей в кресле напротив.
     - Почему же? - спросил он. - Чем раньше начать, тем лучше. Разве только
ты хочешь отправиться вокруг света?
     - Прежде чем утвердиться в свете?
     Лорд Вэллис смущенно улыбнулся.
     - Политика не требует специальной подготовки, всю эту премудрость можно
превзойти мимоходом, - сказал он. - Сколько тебе лет?
     - Двадцать четыре.
     - Ты выглядишь старше. - Слабая морщинка прорезалась у него меж бровей:
мерещится ему или в самом деле на губах Милтоуна змеится усмешка?
     - Может быть, это и глупо, - произнесли эти губы, - но  я  считаю,  что
сперва следует изучить положение  вещей.  Чему  я  и  намерен  посвятить  по
меньшей мере пять лет.
     Лорд Вэллис высоко поднял брови.
     - Пустая трата времени, - сказал он. -  Если  ты  войдешь  в  парламент
сейчас же, ты через пять  лет  будешь  все  знать  куда  лучше.  Ты  слишком
серьезно к этому относишься.
     - Без сомнения.
     Долгую минуту лорд Вэллис не находил ответа; он  был  несколько  задет.
Дождавшись, пока обида утихнет, он сказал:
     - Что ж, мой милый, как тебе угодно.
     Милтоун обучался профессии политика в трущобах; в имениях отца;  изучая
право; путешествуя по Германии, Америке и британским  колониям;  участвуя  в
предвыборных кампаниях; дважды  он  безуспешно  пытался  найти  избирателей,
которые не отступались бы от своих убеждений. Он много читал - медленно,  но
добросовестно и  упорно:  поэзию,  историю,  труды  по  философии,  религии,
социальным  проблемам.  К  беллетристике,  особенно  иностранной,   он   был
равнодушен. Больше всего он желал избежать узости и предвзятости и,  однако,
впитывал лишь то,  что  отвечало  потребностям  его  натуры,  бессознательно
отвергая все, что могло как-то охладить  жар  его  верований.  Все,  что  он
читал, лишь подкрепляло самые заветные его  убеждения  -  плод  его  натуры.
Презрение к мишурному блеску и пошлым забавам, которыми тешат себя богатство
и знатность, соединялось у него со смиренной, но все растущей уверенностью в
своей способности первенствовать, в своем духовном превосходстве  над  теми,
чьему благу он желал служить. Бесспорно, у Милтоуна не было ничего общего  с
заурядными фарисеями, он был прост и прям; но его взгляд,  жесты,  весь  его
облик говорили о том,  что  есть  в  этом  человеке  некий  тайный  источник
уверенности, колодец, глубин которого не потревожат никакие вспышки. Он  был
не лишен чувства юмора, но начисто лишен способности обратить это чувство на
себя и подметить что-либо смешное в себе самом. Мир со всем, что в нем есть,
представлялся Милтоуну в виде стрел, даже когда в действительности это  были
круги. Он словно не понимал, что вселенная в равной мере  состоит  из  обоих
этих символов, и никто еще пока не знает, как их примирить.
     Таков он был к тому времени, когда член палаты  общин  от  его  родного
округа был произведен в пэры.
     Милтоун дожил до тридцати лет, но ни разу еще не был влюблен  и  жил  в
каком-то ожесточенном целомудрии, которому изменял лишь однажды. Женщины его
боялись. И он, видимо, тоже их побаивался. В  теории  женщина  была  слишком
прекрасной  и  манящей  -  словно  молодой  месяц  в  летнем   небе;   а   в
действительности оказывалась слишком слащавой или  слишком  грубой.  Он  был
привязан к Барбаре, своей младшей сестренке,  но  мать,  бабушка  и  старшая
сестра Агата никогда не были ему близки. Забавно  было  видеть  леди  Вэллис
рядом с ее первенцем.  Ее  осанистая  фигура,  цветущее  лицо,  серо-голубые
глаза, в которых вдруг вспыхивали  искорки  озорного  смеха,  -  все  это  в
присутствии Милтоуна начинало казаться нелепым и неестественным.  Наделенная
отменным здоровьем и величайшей непосредственностью, она  привыкла  говорить
все, что придет  в  голову,  и  не  чужда  была  мыслей  и  выражений  почти
рискованных. Никогда, даже в раннем детстве, Милтоун  не  баловал  ее  своим
доверием. Она не сердилась  на  него  за  это:  такие  душевно  и  физически
крупные, щедро одаренные природой люди редко огорчаются  и  редко  чувствуют
себя униженными в чьих бы то ни было глазах, даже  в  своих  собственных;  с
людьми же из касты леди Вэллис этого не бывает никогда. Милтоун  -  странный
мальчик и всегда был странный, только и всего! Но, вероятно,  ничто  так  не
смущало леди Вэллис,  как  его  неумение  держать  себя  с.  женщинами.  Оно
казалось  ей  противоестественным,  так  же  как   иные,   должным   образом
замаскированные поступки мужа и младшего сына были,  на  ее  взгляд,  вполне
естественны. Именно это чувство помогло ей, вечно  погруженной  в  водоворот
политики и светской жизни, с неожиданной ясностью понять, чем грозит  Юстасу
дружба с женщиной, осторожно упомянутой в письме под именем Незнакомки.
     Дружба  эта  завязалась  совершенно  случайно.  В   декабре   один   из
арендаторов упал с лошади и разбился насмерть; зайдя вечером на  его  ферму,
Милтоун застал вдову, обезумевшую  от  горя,  еле  прикрытого  сдержанностью
человека, который почти потерял способность выразить то,  что  чувствует,  и
окончательно потерял ее в присутствии "господ". Милтоун  уверил  несчастную,
что никто ее на улицу не выгонит, и, выходя, столкнулся на каменном  крыльце
с женщиной в  меховом  жакете  и  меховой  шапочке;  она  держала  на  руках
плачущего малыша с рассеченным до крови лбом. Милтоун взял у  нее  мальчика,
отнес в комнату - и тут, подняв глаза, увидел прелестное лицо, полное печали
и нежности. Он спросил ее, надо ли сказать матери. Она покачала головой:
     - Не будем тревожить бедняжку; сначала займемся ребенком.
     Они вместе промыли и перевязали рану. Потом она поглядела на  Милтоуна,
словно говоря:
     "А теперь скажите ей, у вас это выйдет лучше".
     Он  сказал  матери  о  случившемся,  и  незнакомка   вознаградила   его
мимолетной улыбкой.
     Он запомнил ее имя - Одри Ли Ноуэл,  и  прекрасное  лицо  под  беличьей
шапочкой все стояло у него перед  глазами.  Через  несколько  дней,  проходя
деревенским  выгоном,  он  увидел,   как   она   открывает   калитку   сада.
Воспользовавшись случаем, он спросил, не нужно ли перекрыть крышу ее домика;
последовал осмотр крыши и завязался разговор, который он не спешил окончить.
Для Милтоуна, привыкшего лишь к женщинам своего круга, где даже лучших,  при
всем их такте и непринужденности, лишенной всякого жеманства, великосветская
жизнь приучила к чрезмерной самоуверенности, в  кроткой  темноглазой  миссис
Ноуэл, живущей, видимо,  вдали  от  света,  в  ее  робкой  прелести  таилось
невыразимое очарование. Так из зернышка случайной встречи быстро расцвела та
редкая между замкнутыми людьми дружба,  которая  почти  сразу  заполняет  их
жизнь.
     Однажды она спросила:
     - Вероятно, вы обо мне знаете?
     Милтоун  кивнул.  В  самом  деле,  ему  рассказывал  о  ней  приходский
священник:
     - Да, я слышал, невеселая у нее судьба... развод.
     - Вы хотите сказать, муж потребовал развода? Или...
     Священник как будто замялся, но лишь на мгновение.
     - Нет, нет! Я убежден, что виновна не она. Мне кажется, она  прекрасная
женщина; хотя, к сожалению, не часто посещает церковь.
     Милтоуну,  в  котором  уже  пробудился  рыцарский   дух,   этого   было
достаточно. И когда она спросила, известна ли  ему  ее  судьба,  мог  ли  он
бередить ее рану? Что бы ни было там, в прошлом, уж, конечно, она ни  в  чем
не виновата... В душе он уже творил ее облик,  преображая  живую  женщину  в
воплощение своей мечты...
     На третий вечер после столкновения  с  Куртье  Милтоун  снова  сидел  в
маленьком белом домике, притаившемся  за  высокой  садовой  оградой.  Крытый
побуревшей соломой, нависшей над старинными,  проложенными  свинцом  рамами,
он, казалось, прятался от всего мира в кустах роз. Позади застыли, словно на
страже, две  сосны,  распластав  темные  ветви  над  пристройками,  и,  едва
поднимался юго-западный ветер, принимались угрюмо жаловаться друг  другу  на
непогоду. Сад окаймляли высокие кусты сирени, а на соседнем поле вздыхала  и
шелестела листвой старая липа; в безветренные дни  там  слышалось  дремотное
жужжание несчетного множества  золотистых  пчел,  облюбовавших  эту  зеленую
гостиницу.
     Он застал Одри за переделкой платья; она склонилась над шитьем на  свой
особый, милый лад, словно чувствуя, что все вокруг - платье,  цветы,  книги,
ноты - равно ждет ее внимания.
     Милтоун  пришел  усталый  после  долгого   дня   предвыборных   хлопот,
расстроенный неудачей: на двух собраниях ему даже не дали  договорить.  Один
вид Одри, ее мягкий, полный сочувствия голос  удивительно  успокаивали  его;
потом она села за фортепьяно, а он расположился в удобном кресле и слушал.
     Над холмом, в небе цвета серых ирисов, медленно всходила  полная  луна,
подобная печальному лицу  Пьеро.  И  Милтоун,  точно  околдованный,  не  мог
отвести  глаз  от  этого  погасшего  светила,  плывущего  по   серебрящемуся
небосводу.
     Над вересковой пустошью колыхался легкий туман; деревья, будто стадо на
водопое, ушли по колено в его белую пелену; а над ними  разливалось  смутное
сияние, словно в это море тумана дождем низвергалась лунная пыль. Потом луна
скользнула за липу и  в  иссине-черном  узоре  ее  ветвей  повисла  на  небе
огромным китайским фонарем.
     И вдруг в  окно,  смяв  мелодию,  ворвались  улюлюканье  и  крики.  Они
нарастали, потом затихли было и вновь усилились.
     Милтоун поднялся.
     - Чары разрушены, - промолвил он. - Я хотел  бы  кое-что  сказать  вам,
миссис Ноуэл.
     Она не шевелилась, руки  ее  спокойно  лежали  на  клавишах,  и  он  не
договорил, охваченный восхищением.
     - Сударыня! Милорд! - послышался в дверях испуганный голос. -  Там,  на
выгоне, насмехаются над джентльменом!

ГЛАВА VI

     Когда бессмертный Дон Кихот пустился потешать людей,  за  ним  увязался
еще только один шут. А Чарлза  Куртье  всегда  сопровождали  толпы,  которые
никак не  могли  понять  этого  чуждого  корысти  человека.  Но  хоть  он  и
озадачивал своих современников, они не решались поднять его на смех, ибо  им
было доподлинно известно, что он и  в  самом  деле  умеет  любить  женщин  и
убивать мужчин. Перед таким человеком, весь облик которого к тому  же  дышал
силой и отвагой, они  не  могли  устоять.  Сын  оксфордширского  священника,
рыцарь безнадежных битв, он с восемнадцати лет  странствовал  по  свету,  не
зная отдыха. Секрет его выносливости, вероятно, в том и заключался,  что  он
вовсе не мнил себя странствующим рыцарем. В седле он чувствовал себя так  же
естественно, как прочие смертные за конторкой. На своих приключениях  он  не
нажил капитала, ибо нрав у него был под стать его огненным волосам,  которые
людям казались пламенем, сжигающим  все  на  своем  пути.  Пороки  его  были
очевидны: неизлечимый оптимизм; восхищение красотой столь сильное, что  иной
раз он забывал, в какую женщину больше всех влюблен;  слишком  тонкая  кожа;
слишком горячее сердце; ненависть к притворству и закоренелое бескорыстие. У
него не было жены, но было много друзей и много врагов; тело его всегда было
как клинок, готовый к бою, а душа раскалена добела.
     Человек, участвовавший в пяти войнах, а теперь оказавшийся  на  стороне
поборников  мира,  он  был  совсем  не  так  непоследователен,   как   может
показаться, ибо всегда сражался на стороне тех,  кому  грозит  поражение,  а
сейчас, на его взгляд, никому так не грозило поражение, как поборникам мира.
Он не был ни  выдающимся  политиком,  ни  красноречивым  оратором,  не  умел
говорить бойко,  но  спокойная  язвительность  его  речи  и  горящие  жарким
пламенем глаза неизменно действовали на слушателей.
     Однако во всей Англии не сыскать, пожалуй, другого такого уголка, где у
проповеди мира было бы так мало надежды на успех, как в округе  Баклендбери.
Сказать,  что  Куртье  восстановил   против   себя   трезвых,   независимых,
флегматичных и в то же время вспыльчивых местных жителей, было  бы  неточно.
Он оскорбил их лучшие чувства, возбудил в них глубочайшие  подозрения.  Они,
хоть убей, не могли взять в  толк,  чего  ему  надо.  В  Лондоне  из-за  его
приключений и книги "Мир - дело безнадежное"  он  был  хорошо  известен,  но
здесь о нем, разумеется, никто  не  слыхал,  и  его  вторжение  в  эти  края
казалось просто смехотворным: не угодно ли, возвышенная идея  вмешивается  в
простые и ясные факты! Идея, что государства должны и  могут  жить  в  мире,
конечно, весьма возвышенная, но ведь на самом деле никакого мира никогда  не
бывало - это так просто и ясно!
     В Монклендском избирательном округе, который целиком входил в  поместье
Карадоков, естественно, почти  никто  не  поддерживал  противника  Милтоуна,
мистера  Хэмфри  Чилкокса;  и  любопытство,  с  которым  поначалу  встретили
поборника мира, вскоре перешло в насмешки, а там и в  угрозы,  пока  наконец
поведение Куртье не стало столь вызывающим, а речи столь  язвительными,  что
от расправы его спасало лишь вмешательство приходского священника.
     А ведь когда он вначале выступал перед ними с речами, он  чувствовал  к
ним величайшую  симпатию.  Какой  отличный,  независимый  народ!  Они  сразу
пришлись ему по душе, хотя Куртье и знал, что непопулярные идеи  большинство
всегда встречает в штыки; о каждом человеке в  отдельности  он  был  лучшего
мнения и не ждал, что тот непременно присоединится  к  этой  зловещей  части
человечества.
     Конечно же, такой славный  независимый  народ  не  может  попасться  на
удочку ура-патриотов! Но ему пришлось испытать еще одно разочарование. Он не
пожелал  сдавать  позиции  без  боя,  и  аудитория  тоже  не  пожелала.  Они
разошлись, ничего не простив друг другу,  и  встретились  снова,  ничего  не
забыв.
     В деревенском трактире, небольшом белом строении, узкие окошки которого
оплела  повилика,  была  одна-единственная  спальня  наверху  да   маленькая
комната, где Куртье обедал. Все