сто женщиной, которая дышит, страдает,  любит,  радуется  заодно  с
поэтической душой всего человечества?  Отважилась  бы  она  разделить  жизнь
маленькой кучки больших  сердец  -  тех,  кто  отверг  всякие  привилегии  и
преимущества? Вот уже двадцать лет Куртье не бывал в  церкви,  ибо,  по  его
мнению, переступать порог мечети в  его  отечестве  нельзя,  не  сняв  обувь
свободы, но библию он читал, видя в  ней  великое  поэтическое  творение.  И
сейчас слова древней книги не шли у него из  головы:  "Истинно  говорю  вам,
удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царство
божие". Глядя в ночь, во тьме которой, казалось,  хранились  ключи  ко  всем
тайнам, он пытался разгадать будущее этой девушки, словно от этого  зависело
решение  другой,  великой  загадки:  насколько  в  этом  мире  дух  способен
высвободиться из пут материи.
     Ночь вдруг встрепенулась - и из самых глубин, словно со  дна  морского,
всплыла луна, сбрасывая с  себя  бледную  мантию  тумана,  пока  наконец  не
засияла, обнаженная, на занавесе неба. Теперь ночь  уже  не  была  безликой.
Перед глазами Куртье в полутьме сада медленно возникла статуя  Дианы,  а  за
нею, словно ее храм, поднялся ввысь острый шпиль кипариса.

ГЛАВА XIV

     Номер газеты, где описывалось вечернее приключение Милтоуна, попал  ему
в руки, только  когда  он  уже  собирался  в  обратный  путь.  Заметка  была
отчеркнута синим карандашом, и к ней приложена записка:

     "Дорогой Юстас!
     Эта дерзость, как бы она ни была безосновательна, требует внимания.  Но
мы ничего не станем предпринимать до твоего возвращения.

                                                       Твой Уильям Шроптон".

     Быть может, Милтоун отнесся бы к этому иначе, если бы  не  его  решение
просить руки Одри Ноуэл; впрочем, вероятно,  при  любых  обстоятельствах  он
только улыбнулся бы и разорвал газету. Подобные вещи так мало его  волновали
и огорчали, что он просто не понимал,  насколько  они  могут  взволновать  и
огорчить других. Если есть люди, которых это задевает,  тем  хуже  для  них.
Милтоун искренне, хоть и молчаливо, презирал обывателей, к  какому  бы  слою
общества они ни принадлежали; он и не  подумал  бы  ни  на  шаг  свернуть  с
избранного пути в угоду их блажи. Точно так же ему и в голову не  приходило,
что миссис Ноуэл, которую он окружил столь романтическим  ореолом,  способна
страдать из-за каких-то пошлых сплетен. В сущности, из этих двух бумажек его
больше раздосадовала записка Шроптона. Как это похоже на зятя  -  делать  из
мухи слона!
     Он почти не сомкнул глаз, пока автомобиль мчался мимо  спящих  полей  и
деревень; и, добравшись до своей  комнаты  в  Монкленде,  он  тоже  не  лег.
Чудесное, окрыляющее  волнение  владело  им  -  волнение  человека,  который
вот-вот достигнет цели. И мысль и чувства обострились - ибо такова была  эта
женщина; при ней все его существо должно было жить полной жизнью, и  он  был
счастлив, что она так много от него требует.
     Выпив чаю, он вышел из дому и зашагал знакомой тропинкой. Не было еще и
восьми часов, когда он поднялся на ближний холм.  Он  стоял  на  вершине,  и
вересковая пустошь внизу, и каменистые холмы вокруг, и небо  над  головой  -
все было  под  стать  владевшему  им  восторгу.  Словно  звучала  прекрасная
симфония, или возвышенный разум открылся ему в  необъятном  величии,  словно
сам бог предстал перед ним во всей своей многоликости. В  бескрайней  синеве
небес был разлит покой; на  востоке  три  огромных  облака,  точно  мысли  о
судьбах тех, что пребывают внизу,  медленно  плыли  к  морю,  тенями  своими
покрывая долины. А все вокруг сияло в солнечных лучах и  переливалось  всеми
красками, словно осиянное улыбкой божества.  Ветер  с  севера,  где  птичьей
стайкой белели мелкие облачка, проносился в вышине, вольный,  бесшумный,  не
зная преград. Перед Милтоуном пестрела равнина, подернутые  дымкой  зеленые,
розовые, бурые поля, белые и серые  крапинки  домов,  церквей  и  постепенно
терялись в туманной сияей дали,  замкнутой  грядою  дальних  гор.  А  позади
зыбилась одна лишь волнистая, поросшая вереском лилово-коричневая пустошь. В
этом буйном море плещущего на ветру  кустарника  не  видно  было  ни  одного
корабля, созданного  руками  человека,  лишь  далеко  на  горизонте  темнела
мрачная громада Дартмурской тюрьмы. Ни  звука,  ни  запаха  не  долетало  до
Милтоуна, и ему казалось, что дух его, покинув телесную оболочку,  сливается
с величием божества. Так он  стоял,  обнажив  голову,  и,  однако,  странная
улыбка, которая всегда появлялась на его губах в минуту глубокого  волнения,
говорила о том, что он не покорился божьему величию, что дух  его  от  этого
слияния только крепнет - и это и есть подлинный, тайный источник  владеющего
им экстаза.
     Милтоун лег среди камней. Лучи солнца проникали и  сюда,  но  ветер  не
задувал, и молодые побеги вереска пахли терпко  и  сладко.  И  это  тепло  и
аромат пронизывали щит его духа и прокрадывались в кровь; пламенные  видения
вставали перед ним, ему мерещилось нескончаемое  объятие.  Такое  объятие  и
породило жизнь, из которой возник весь этот мир с несчетными формами  бытия,
столь бесконечно разными, что ни для одной не сыщешь двойника.  И  они  двое
тоже дадут жизнь новым людям, которые со временем займут их  место  в  этом,
великом  и  сложном  многообразии!  Это  казалось   таким   удивительным   и
справедливым - ибо лишь те достойны существовать, кто передаст из  поколения
в поколение традиции, представляющиеся ему великими и необходимыми. А  потом
его захлестнула волна страстного желания, с каким ему так часто  приходилось
бороться и которое он так часто с огромным трудом преодолевал. Он вскочил  и
побежал под гору, прыгая через камни и кустики вереска.
     Одри Ноуэл тоже поднялась спозаранку, хотя накануне легла  поздно.  Она
одевалась лениво, но тщательно, ибо принадлежала к числу тех женщин, которые
надевают броню в поединке с судьбой, потому что они горды и не  хотят  видом
своих страданий доставлять страдания другим, и еще потому,  что  собственное
тело для них подобно священному сокровищу, доверенному им на некий срок  для
того, чтобы  радовать  глаз.  Кончив,  она  посмотрела  на  себя  в  зеркало
несколько более недоверчивым взглядом,  чем  обычно.  Она  чувствовала,  что
женщин, подобных ей, теперь не слишком ценят,  и,  чуткая  и  восприимчивая,
была неизменно недовольна и внешностью своей и поведением. И, однако, она ни
в чем не менялась, по-прежнему хотела выглядеть как можно очаровательней; и,
даже  если  некому  было  ею  любоваться,  ей  все   равно   хотелось   быть
очаровательной. Как тонко подметила леди Кастерли, Одри Ноуэл  была  из  тех
женщин, которые своей излишней мягкостью только портят мужчин, и  отнюдь  не
из тех, кто  умеет  постоять  за  себя:  мужчин,  которые  ценят  в  женщине
самостоятельность, она не привлекала; и, однако, чувствовался в ней какой-то
совершенно неожиданный кроткий стоицизм. Она редко сама принимала решение  и
обычно покорялась обстоятельствам или чужой воле, но то, что было решено  за
нее,  доводила  до  конца  с  твердостью,  которая   посрамила   бы   самого
решительного человека; она не способна была кого-либо о чем-либо просить, но
все ее существо жаждало любви, как растение жаждет воды; она могла  отдавать
себя без остатка и при этом ничего не требовала взамен; короче  говоря,  она
была неисправима, и тем, кто ее понимал, это в ней нравилось. И, однако, она
была не совсем то, что принято называть "милочка" - выражение, которое  сама
она не переносила: была в ней еще и жилка  своеобразного,  мягкого  цинизма.
Она обладала поразительной зоркостью, как будто родилась в Италии, и душу ее
все еще окутывал прозрачный  воздух,  в  котором  все  видится  так  ясно  и
отчетливо. Она любила свет, тепло, яркие краски; если  ей  и  свойствен  был
мистицизм,  то  мистицизм  языческий;  и  она  мало   к   чему   стремилась,
довольствуясь миром таким, каким он представал перед нею.
     В  это  утро,  надушившись  геранью  и  покончив  с  другими  невинными
ухищрениями, без которых даже лучшая из женщин  чувствует  себя  неуверенно,
она спустилась в свою маленькую столовую, зажгла спиртовку  и,  просматривая
газету, стала ждать, когда можно будет заварить чай.
     Этот ранний час был ей всего милее. Пусть в  ее  собственной  жизни  не
осталось ни капли утренней росы, но росной свежестью сверкал  по  утрам  лик
самой природы и лепестки цветов в саду; и у Одри оставалась  эта  радость  -
видеть, как просыпаются крохотные зеленые создания, сколько новых родилось с
рассветом, кому из них плохо, кто требует внимания. И каждое  утро  ей,  как
всем одиноким людям, начинало казаться,  что  она  не  одинока,  -  чувство,
которое рассеивается лишь постепенно, по мере того, как приближается вечер и
вновь убеждаешься в этой печальной истине. Не то чтобы время ее проходило  в
праздности: через Куртье она получила работу в одной  газете  для  женщин  -
писала музыкальные обзоры. Она была просто создана для этого.  Это  занятие,
уход за цветами, игра на  фортепьяно  и  помощь  некоторым  соседям-фермерам
заполняли чуть ли не все время Одри. А  она  только  того  и  хотела,  чтобы
занята была каждая минута,  ибо  ей,  как  всем,  чей  ум  несколько  ленив,
свойственна была эта страсть к работе, не требующей выдумки и новых решений.
     Вдруг она отбросила газету, подошла к столику, на  котором  накрыт  был
завтрак, вынула из вазы с цветами две веточки лаванды и, брезгливо держа  их
подальше от себя, вышла в сад и выкинула их за ограду.
     Уничтожить две жалкие веточки, едва увидевшие свет и с  самыми  лучшими
намерениями поставленные в вазу заботливой горничной,  -  очень  странный  и
неожиданный поступок со стороны женщины, глаза которой  сияют  радостью  при
виде каждого цветка и  которая  старается  никогда  никого  не  обидеть.  Но
лавандой всегда пахли носовые платки и одежда ее мужа, с этим  запахом  было
связано слишком многое, и Одри его не выносила. Ничто другое  не  напоминало
ей так ясно человека, жизнь  с  которым  постепенно  превратилась  в  пытку.
Словно  раскованный  этим  запахом,  на  нее  нахлынул  поток  воспоминаний.
Воспоминания тех трех лет, когда  она  сделала  открытие,  что  обречена  на
пожизненную каторгу,  стиснула  зубы  и  решила  все  терпеливо  сносить;  и
воспоминание о том, как все это внезапно оборвалось и она  бежала,  чтобы  в
одиночестве хоть  немного  прийти  в  себя.  И  о  том,  как  в  первый  год
освобождения, которое отнюдь не было настоящей свободой, ей дважды  пришлось
искать себе новое убежище, чтобы уйти  от  сплетен  -  не  потому,  что  она
стыдилась своего прошлого, но потому, что оно напоминало ей о том,  как  она
несчастна. И как наконец она перебралась в Монкленд,  где  мирное  уединение
помогло ей понемногу оправиться от пережитого. А потом встреча с  Милтоуном;
нежданный подарок судьбы - его дружба; откровенная  радость  первых  четырех
месяцев. Она вспоминала, как, еще не думая о любви,  даже  не  подозревая  о
ней, втайне безмолвно ликовала оттого, что она не одна на свете,  что  в  ее
жизнь вошел близкий человек. И вот однажды, ровно три  недели  назад,  когда
Милтоун помогал ей подвязывать розы в саду, нечаянное прикосновение  открыло
ей глаза. Но даже тогда - и до того  памятного  вечера,  до  происшествия  с
Куртье, - она не смела себе в этом признаться. Больше озабоченная теперь его
судьбою, чем своей,  она  тысячи  раз  спрашивала  себя:  не  дурно  ли  она
поступила? Она ему позволила себя полюбить -  она,  женщина,  лишенная  всех
прав, она, чья жизнь кончена. Это тяжкий грех! Но ведь все зависит от  того,
что она готова ему отдать! А она рада отдать все, ничего не прося взамен. Он
знает, как сложилась ее судьба, он сам сказал, что  ему  все  известно.  Она
счастлива этой любовью, и будет счастлива, и готова страдать ради нее, я  ни
о чем не пожалеет. Милтоун не ошибался, веря, что газетные сплетни не  могут
задеть  Одри,  хотя  причины  ее  неуязвимости  были  совсем  иные,  чем  он
предполагал.  Не  в  том  дело,  что  она,  как  и  он,   считала   подобное
вмешательство в чужую личную жизнь чем-то низменным,  пошлым  и  не  стоящим
внимания, - столь возвышенные и отвлеченные соображения пока не приходили ей
в  голову;  она  не  огорчилась  просто  потому,  что  душой   уже   всецело
принадлежала  Милтоуну,  и  почти  обрадовалась,  когда  его  собственностью
объявили и все остальное. Но ее охватила тревога за  Милтоуна.  Она  поняла,
что роняет его в глазах людей и, быть может (ибо, как это  ни  странно,  она
была практична и очень  трезво  смотрела  на  вещи),  надолго  испортит  ему
карьеру. Она села пить чай. Не слезливая от природы, она страдала молча. Без
сомнения, Милтоун скоро придет. Что ему сказать? Конечно же, она значит  для
него не так много, как он для нее! Он мужчина, а мужчины забывают быстро. Но
нет, он не такой, как другие. По глазам его сразу  видно,  что  он  способен
глубоко страдать! О своем добром имени она  ни  минуты  не  думала.  И  сама
жизнь, и присущий Одри трезвый взгляд на вещи убедили  ее,  что  пресловутое
доброе имя женщины вовсе не так уж важно, - его выдумали мужчины для  своего
удобства; в романах, в пьесах, в зале суда они из самых корыстных побуждений
курят фимиам этому  молью  траченному  божку.  Чутье  подсказывало  ей,  что
мужчинам  необходимо  верить,  будто  для  женщины   страшно   важно   слыть
добродетельной и неприступной: ведь только так они могут спокойно, ничего не
опасаясь, владеть своими женщинами. А во что они хотят верить, в то и верят.
Но она знала правду. Женщины выдающегося ума, которых ей случалось встречать
и о которых эна  читала,  как  видно,  мало  значения  придавали  физической
верности или неверности, женская честь была для них  прежде  всего  понятием
духовным. А по себе Одри  знала,  что  для  обыкновенной  женщины  сохранить
доброе имя значит не уронить себя в глазах того или той, кого любишь  больше
всех на свете. Что до женщин, искушенных в жизни - а  таких  очень  много  и
кроме светских львиц, и все они очень разные, - она часто замечала,  что  им
важна их репутация не сама по себе, но как некая коммерческая  величина:  не
как венец добродетели, но как ценность, которую можно продать.  Одри  ничуть
не опасалась тоге, что могут сказать о ее дружбе с  Милтоуном,  и  вовсе  не
думала, что брачные узы, которые она бессильна расторгнуть, запрещают ей его
любить. В глубине души она чувствовала себя свободной с  той  самой  минуты,
как поняла, что никогда по-настоящему не любила мужа; она безропотно  тянула
лямку, пока они не разъехались, по прирожденной пассивности  и  потому,  что
причинить кому-нибудь боль было  противно  ее  натуре.  Человек,  который  и
поныне считался ее мужем, был для нее попросту мертв, как будто он никогда и
не существовал. Она знала, что не может второй раз выйти замуж. Но она может
любить и любит. И если этой любви суждено зачахнуть и умереть, то  уж  никак
не из-за высоконравственных соображений.
     Она лениво развернула газету и под  заголовком  "Предвыборные  новости"
увидела следующую заметку:

     "В связи с нападением  на  мистера  Куртье  нас  просят  сообщить,  что
спутницей лорда Милтоуна, пришедшего на помощь пострадавшему, была миссис Ли
Ноуэл, супруга преподобного Стивена  Ли  Ноуэла,  приходского  священника  в
Клесемптоне, графство Уорикшир".

     Эта сомнительная попытка обелить  ее  лишь  вызвала  у  Одри  невеселую
улыбку. Не допив чай, она вышла в сад. Милтоун открывал калитку.  Сердце  ее
заколотилось. На она спокойно пошла ему навстречу и  поздоровалась,  опустив
глаза, с таким видом, словно ничего не случилось.

ГЛАВА XV

     Восторженное настроение все  еще  не  оставляло  Милтоуна.  Его  всегда
бледное лицо раскраснелось, глаза блестели, он  был  почти  красив;  и  Одри
Ноуэл, которая, как  немногие  женщины,  умела  по  лицу  прочесть  то,  что
творится в душе, смотрела в эти  глаза  с  упоением  мотылька,  летящего  на
огонь. Но в голосе ее не слышалось ни малейшего волнения, когда она сказала:
     - Итак, вы со мной, позавтракаете. Как мило с вашей стороны!
     Милтоун был не из тех, кто, бросаясь в бой, заботится о  формальностях.
Если бы ему предстояла дуэль, он тоже обошелся бы  без  долгих  предисловий;
довольно было бы взгляда, поклона - и скрестились шпаги! Так же случилось  и
в этом его первом поединке с душою женщины.
     Он не сел сам и не дал ей сесть; глядя на нее в упор, он сказал:
     - Я вас люблю.
     Вот оно - и так внезапно, врасплох; но  Одри  не  смутилась,  она  была
странно спокойна. Теперь она твердо знает, что любима, и это такое  счастье,
что, словно по мановению волшебной палочки, рассеялись все страхи,  осталась
тихая радость. Ничто не отнимет у нее  этого  знания  -  и  отныне  она  уже
никогда не будет до конца несчастна. Притом, не  рассуждая,  всем  существом
она принимала в жизни одну лишь  силу  -  любовь  и  теперь  втайне  ощущала
небывалую уверенность, торжество. Он ее любит! И она любит  его!  И  тут  ей
стало страшно: вдруг он отречется от своих слов? Она положила  руку  ему  на
грудь и сказала:
     - И я вас люблю.
     Так сладостно было оказаться в  его  объятиях,  ощутить  всю  страстную
полноту этой минуты, что Одри, не в силах ни о чем думать,  только  смотрела
на него; губы ее приоткрылись, глаза потемнели; Милтоун и не подозревал, что
взгляд может сказать так  много.  А  сам  он,  обезумев  от  любви,  не  мог
вымолвить ни слова. И так они стояли  обнявшись,  поглощенные  друг  другом,
забыв обо всем на  свете.  В  комнате  царила  тишина;  розы  и  гвоздики  в
хрустальной вазе, словно зная, что их хозяйка на верху блаженства,  источали
благоухание, напоившее до отказа недвижный воздух, и залетная пчела вновь  и
вновь описывала круги вокруг влюбленных, словно чуяла мед в их сердцах.
     Как уже говорилось, Милтоун не был  некрасив;  для  Одри  Ноуэл  в  эти
минуты, когда глаза его совсем близко смотрели в ее глаза и губы касались ее
губ, он преобразился и стал воплощением красоты. А она  -  она,  чье  сердце
торопливо стучало так близко, чьи глаза  полузакрылись  от  счастья,  волосы
благоухали, словно желая, чтобы ими восхищались, щеки побледнели от волнения
и руки, отяжелев от блаженной слабости,  не  в  силах  были  его  обнять,  -
казалась Милтоуну олицетворенной мечтой.
     И мгновение миновало.
     Его оборвала пчела: в досаде на цветы, которые скрывают  свой  мед  так
глубоко, она запуталась в волосах Одри. И тогда Одри увидела, что слова -  а
что может быть опаснее слов - вот-вот  сорвутся  с  его  губ,  и  попыталась
остановить их поцелуем. И все же он сказал:
     - Когда вы станете моей женой?
     Мир словно пошатнулся. И Одри сразу поняла, какая  над  ними  стряслась
беда. Со сверхъестественной ясностью увидела  она,  как  все  запуталось.  В
памяти вспыхнуло то, что он сказал однажды, когда они говорили об  отношении
церкви к браку и разводу. Так, значит, он  ничего  не  знал!  Голова  у  нее
закружилась, и только одно  спасло  ее  от  обморока  -  чувство  юмора,  ее
своеобразный цинизм.  Итак,  сплетники  сделали  свое  дело  -  объявили  ее
разведенной женой, а Милтоун поверил молве! И  всего  смехотворнее,  что  он
хочет жениться, тогда как она в мыслях уже принадлежит ему, и  это  для  нее
свято, и она рада  исполнять  все  его  желания  без  каких-либо  обрядов  и
церемоний. Гневная досада на человека, который стоял между нею и  Милтоуном,
всколыхнулась в ней, и она едва не  разрыдалась.  Тот  человек  завладел  ею
прежде, чем она успела узнать свою душу, и вот она связана с ним до тех пор,
пока он, волею благодатного случая, не расстанется с жизнью, - но  тогда  ее
волосы уже побелеют, и в глазах угаснет пламя любви, и  щеки  уже  не  будут
бледнеть под поцелуям