Убеди меня в этом, Бэбс, и я стану  тебя  благословлять.  Если  пенье
жаворонков ничего не значит и эта лазурь над головой - глупая выдумка,  если
мы пресмыкаемся тут впустую и жизнь  наша  бессмысленна  и  бесцельна,  ради
всего святого убеди меня в этом!
     Барбара растерянно подняла руку, словно защищаясь.
     - Не надо так! - вымолвила она. - Ты слишком мрачно на все смотришь!
     - Раз ты говоришь, что жизнь коротка,  тебе  не  следует  отравлять  ее
жалостью, - сказал Милтоун со своей обычной улыбкой. - В старину  мы  шли  в
Тауэр за свои убеждения. Полагаю, что и сейчас мы способны потерпеть,  когда
нам достается; или уж нам больше ни на что не хватает пороху?
     - Что действительно надо терпеть,  мы  вытерпим,  я  полагаю,  -  резко
ответила Барбара, обиженная его насмешливым тоном, - но с какой стати  самим
себя мучить? Вот чего я не выношу!
     - Ох, как мудро.
     Барбара густо покраснела.
     - Я люблю жизнь! - сказала она.
     Золотые корабли заходящего солнца уже плыли на  всех  парусах  прямо  к
берегу, где все еще низко  сгибались  черные  фигурки  сборщиков  салата,  а
жаворонки еще пели над зреющими  хлебами,  когда  Харбинджер,  скакавший  по
берегу из Уайтуотера к дому лорда Денниса, повстречал брата и сестру,  молча
возвращавшихся домой обедать.
     Сказать, что сей молодой человек тонко чувствовал духовную температуру,
значило бы погрешить против истины; но он в этом был не так уж виноват: ведь
с самого его рождения все словно сговорилось поддерживать  уровень  ртути  в
духовном термометре окружающей его среды на тридцати градусах в тени. И если
сейчас столбик ртути его собственного духа подскочил чуть  ли  не  до  точки
кипения и грозил разорвать стеклянную  оболочку,  от  этого  он  только  еще
меньше чем всегда способен был замечать, что творится с другими.  Однако  он
заметил, что Барбара бледна и кажется  еще  прелестнее,  чем  обычно.  С  ее
старшим братом Харбинджеру почему-то всегда бывало не по себе. Он не решался
попросту презирать не знающее компромиссов упорство в человеке своего круга,
но и его, как всех, болезненно задевало плохо скрытое язвительное  презрение
Милтоуна ко всякой банальности;  непоколебимо  уверенный  в  себе,  как  это
свойственно крепким, здоровым людям, чей счастливый жребий таков,  что  едва
ли чему-нибудь удастся поколебать эту веру, он терпеть не мог, когда на него
смотрели несколько сверху  вниз.  И  испытал  величайшее  облегчение,  когда
Милтоун, сказав, что ему понадобился какой-то журнал, свернул к городку.
     Харбинджер, как и Милтоун и Барбара,  провел  мучительную,  беспокойную
ночь. Видение в белом, с приоткрывшимися губами, самозабвенно  кружащееся  в
объятиях Куртье, неотступно  преследовало  его.  Танцуя  последний  вальс  с
Барбарой, он ожесточенно молчал; ему стоило огромного  труда  удержаться  от
едких намеков на "рыжего бахвала", как он втайне прозвал рыцаря  безнадежных
битв. То, что он чувствовал на балу и после, в сущности,  было  откровением,
вернее, стало бы откровением, умей Харбинджер взглянуть на себя со  стороны.
Правда, на другой день он держался, по обыкновению, уверенно  и  небрежно  -
ведь не станешь выставлять свои чувства напоказ, - Но в нем  бушевала  такая
жгучая, бешеная ревность, что можно было его только  пожалеть.  Мужчины  его
склада, рослые, сильные, напористые, отнюдь не отличаются терпением. Шагая с
бала домой, он решил поехать за Барбарой к  морю,  ибо  она  не  без  умысла
сказала  ему,  что  уезжает.  После  второй  бессонной  ночи  он  больше  не
колебался. Он должен ее увидеть! В конце концов может же человек  поехать  в
собственное имение, а если причины такой поспешности чересчур ясны - что  ж,
пусть. Ясны? Чем ясней, тем лучше! В нем пробуждалась чисто мужская  упрямая
и грубая решимость. Нет, она от него не ускользнет!
     Но теперь, когда он, ведя лошадь в поводу, шел рядом  с  Барбарой,  вся
его решимость и уверенность растаяла, уступив место растерянной робости.  Он
шел, повесив голову, и ему было больно, что она так близко и все же  так  от
него далеко; он злился на свою немоту и неловкость, едва ли не злился  и  на
Барбару за то, что она так хороша и этим заставляет его страдать. Когда  они
дошли до дома  Фитц-Харолдов  и  Барбара  оставила  Харбинджера  у  конюшни,
сказав, что ей надо еще нарвать  цветов,  он  с  сердцем  дернул  уздечку  и
выругал лошадь, которая не сразу пошла в стойло. Его приводила в ужас мысль,
что он может уже не застать Барбару в саду, и в то же время он почти  боялся
найти ее там. Но она все еще рвала гвоздики у живой изгороди,  по  дороге  к
оранжерее. А когда кончила и  выпрямилась,  Харбинджер,  сам  не  зная,  что
делает, стиснул ее в объятиях и начал неистово целовать.
     Барбара как будто и не сопротивлялась, губы ее оставались безответными,
нежные щеки разгорались все жарче; но вдруг Харбинджер  отпрянул,  и  сердце
его остановилось от ужаса перед собственной непоправимой дерзостью.  Что  же
он натворил! Барбара прижалась к  изгороди,  почти  утонув  в  подстриженных
кустах букса, и он услышал ее чуть насмешливый голос:
     - Ну и ну!
     Он готов был упасть на колени, умоляя о  прощении,  только  страх,  что
кто-нибудь пройдет и увидит, удержал его.
     - О господи, я сошел с ума! - пробормотал он и мрачно застыл,  страшась
собственного безрассудства.
     - Это верно, - услышал он тихий ответ.
     И видя, что она приложила руку к губам, как бы стараясь утишить боль, с
усилием прошептал:
     - Простите меня, Бэбс!
     Долгая минута прошла в молчании, он больше не смел поднять на нее глаза
и не мог совладать со своим волнением. И наконец в растерянности услышал  ее
слова:
     - Я не сержусь - на сей раз.
     Он изумлению вскинул глаза. Как может она говорить так  спокойно,  если
любит его! А если не любит, как может не сердиться!
     Она провела ладонями по лицу, пригладила  волосы,  поправила  воротник,
приводя себя в порядок после его поцелуев. Затем предложила:
     - Пойдемте в дом?
     Харбинджер шагнул к ней.
     - Я так люблю вас! - сказал он. - Я  готов  отдать  в  ваши  руки  свою
жизнь, а вам она не нужна.
     Он сам! не очень понимал, что говорит, а у Барбары  эти  слова  вызвали
улыбку.
     - Если я позволю вам подойти ближе чем на три  шага,  будете  вы  вести
себя прилично?
     Он поклонился, и они молча пошли к дому.
     За обеденным столом в тот вечер ощущалась какая-то странная неловкость.
Но если ни  Милтоун,  ни  лорд  Деннис  не  могли  понять,  что  за  комедия
разыгрывается  у  них  на  глазах,  то   леди   Кастерли   была   достаточно
проницательна; и когда Харбинджер пустился на своем скакуне в обратный  путь
через пески, она, взяв  свечу,  позвала  Барбару  к  себе.  Введя  внучку  в
комнаты,  всегда  отводившиеся  ей  в  дни  ее  пребывания  в  этом  доме  и
обставленные по  ее  вкусу,  то  есть  почти  пустые,  леди  Кастерли  села,
по-хозяйски придирчиво оглядела высокую стройную фигуру девушки и сказала:
     - Итак, хоть ты становишься благоразумной. Поцелуй меня.
     Наклонившись к ней для этого священнодействия, Барбара увидела одинокую
слезу, скользящую вдоль точеного носа. Понимая, что заметить слезу  было  бы
ужасно, она выпрямилась и отошла к окну. И глядя на  темные  поля  и  темное
море, по берегу которого Харбинджер в  эти  минуты  возвращался  домой,  она
прижала руку к губам и в сотый раз подумала:
     "Так вот как это бывает!"

ГЛАВА VI

     Спустя три дня после своего первого и, как он себе пообещал, последнего
великосветского бала Куртье получил записку от Одри Ноуэл: она  писала,  что
уехала  из  Монкленда  и  сняла  квартирку  на  набережной,  неподалеку   от
Вестминстера.
     В тот же день он пошел к ней  мимо  здания  парламента,  сверкавшего  в
лучах июльского солнца, согревшего эти стены, которые всегда  дышат  суровой
торжественностью. Куртье на ходу подозрительно на них  покосился.  Вид  этих
башен всегда вызывал у  него  двойственное  чувство.  Он  был  не  настолько
поэтом, чтобы усмотреть в них всего лишь живописный силуэт на фоне неба,  но
в достаточной мере поэтом, чтобы ему  страстно  хотелось  дать  чему-то  или
кому-то пинка; в таком настроении он и вышел на набережную.
     Миссис Ноуэл не оказалось дома, но горничная  сказала,  что  она  скоро
вернется, и Куртье решил подождать. Квартирка была на втором  этаже,  окнами
на реку, и, видимо, была снята вместе  с  обстановкой:  заметны  были  следы
недавней борьбы со вкусами, уцелевшими от царствования  Эдуарда,  Георгов  и
королевы Виктории. Знаком явной  победы  в  этой  борьбе  оказалась  розовая
кушетка в нише у окна, очень удобная и вполне современная, на которой Куртье
и уселся, по привычке бывалого солдата не упускать ни минуты отдыха.
     Когда-то  он  относился  покровительственно  к  удивительно  миловидной
темноволосой  девочке;  теперь  к  этому  чувству  прибавилась   не   только
рыцарственная жалость отзывчивого человека к женщине, сраженной  несчастьем,
но еще  и  гнев,  естественный  для  того,  кто,  по  самому  складу  своего
характера, никогда не  чувствовал  себя  угнетенным,  и  возмущается,  когда
видит, как тиранят и угнетают других.
     Еще смутно  различимые  в  сумерках  серые  башни,  под  сенью  которых
заседали Милтоун и его отец, вызывали у Куртье немалую досаду; в его  глазах
это был символ власти - заклятого  врага  его  бессмертной  возлюбленной,  -
сладостной, нескончаемой и безнадежной битвы  за  свободу.  Но  скоро  река,
наполняемая вольными водами, что омывали  несчетные  берега,  касались  всех
песков, видели, как восходят и закатываются любые судьбы так  успокоила  его
своим беззвучным гимном свободе, что, когда  Одри  Ноуэл  с  охапкой  цветов
вошла в комнату, он спал крепким сном, плотно сжав губы.
     Неслышно положив цветы, она стала ждать, когда он проснется. Это живое,
подвижное  лицо  с  выдающимся  подбородком,  огненными  усами  и   бровями,
сходящимися римской пятеркой над сомкнутыми веками, даже  во  сне  сохраняло
выражение веселого вызова; и, должно быть, во всем Лондоне не нашлось бы ему
большей противоположности, чем лицо этой женщины в раме мягких темных  волос
- нежное, покорное, дышащее радостью  при  виде  единственного  человека  на
свете, от которого  она,  не  теряя  уважения  к  себе,  могла  узнать  хоть
чтонибудь о Милтоуне.
     Наконец он проснулся и без малейшего смущения сказал:
     - Это так похоже на вас - не разбудить!
     Они  долго  сидели  и  разговаривали  под  ровный,  дремотный  шумок  с
набережной, в дремотном аромате цветов, наполняющем комнату; и когда  Куртье
ушел, сердце его ныло. Одри ни слова не сказала о себе, почти все время  она
говорила о Барбаре, восхищалась ее красотой и  жизнерадостностью;  раза  два
она вдруг бледнела, и видно было, с какой затаенной жадностью впитывает  она
каждое мельком брошенное слово о Милтоуне. Несомненно, она все так же любила
его, хоть и старалась этого не показывать.  Куртье  жалел  ее  теперь  почти
яростно.
     В таком настроения, одолеваемый еще иными противоречивыми чувствами, он
надел фрак и отправился на последний в этом сезоне прием в особняк  Вэллисов
- в такое позднее время, в конце июля, прием этот,  по  необходимости  носил
сугубо политический характер.
     Поднимаясь  по  широкой  сверкающей  лестнице,  на  которой  так  часто
сбивалась со счета Энн, он припомнил картинку "Ступени, ведущие к  небесам",
висевшую в его детской тридцать четыре года назад. На  верхней  площадке  он
увидел Харбинджера, окруженного приятелями, тот сухо ему  кивнул.  Ревнивому
глазу Куртье этот красивый, статный  молодой  человек  показался  еще  более
преуспевающим и самодовольным, чем всегда; и он, едко усмехаясь, прошел мимо
и, лавируя в толпе, направился к леди Вэллис, которая, точно генерал, стояла
на небольшом  свободном  пространстве,  где  непрерывно  сходились  и  вновь
расходились, подобно лучам звезды, вереницы гостей. Хозяйка  дома  выглядела
прекрасно, простор и  сверкающий  мрамор  очень  гармонировали  со  всем  ее
обликом; она поздоровалась с Куртье особенно сердечно, - тут было не  только
желание подбодрить залетную птицу, которая в этом доме,  наверно,  чувствует
себя чужой, но еще, пожалуй, и некая дипломатия, потому что  ей  и  хотелось
его обезоружить и страшновато было нечаянным словом задеть его и сделать еще
более опасным. Она сказала, что слышала, будто он  собирается  в  Персию,  и
выразила надежду, что он не намерен осложнять и без того трудное  положение;
затем со словами: "Так мило с вашей стороны, что вы пришли!" - она вернулась
к своим обязанностям генерала на поле сражения.
     Поняв, что разговор с ним окончен, Куртье отошел к стене -  и  принялся
наблюдать. Стоя здесь, в стороне от всех,  он  напоминал  одинокую  кукушку,
следящую, как кружит в воздухе стая грачей. Ему, столь далекому от правил  и
обычаев Вестминстера, вся эта суета  казалась  не  слишком  осмысленной.  Он
слышал, как спорили о речи Милтоуна, подлинное значение которой  они  только
сейчас поняли. До его ушей доносились слова:  "доктринер",  "экстремист",  а
вместе с тем - "новая сила". Речь Милтоуна их явно  озадачила,  обеспокоила,
неприятно  удивила,  словно  среди  привычных  созвездий   вдруг   появилось
неведомое доныне светило.
     Отыскивая взглядом в толпе Барбару, Куртье все  время  чувствовал  себя
пристыженным. С какой стати он затесался в это глубоко чуждое ему общество -
только затем, чтобы ее увидеть? С какой стати  вообще  он  томится  по  этой
девушке, в душе прекрасно зная, что он и недели не вытерпел бы в  атмосфере,
где дышит она, а она не смогла бы дышать там, куда он мог бы ее привести; да
и все равно ее сердце из-за него никогда не забьется сильнее: ведь он  вдвое
старше ее!
     - Мистер Куртье! - раздалось позади него.
     Он обернулся и увидел Барбару.
     - Мне надо с вами серьезно поговорить. Пройдемте в галерею, хорошо?
     Когда  наконец  они  очутились  подле  семейного   портрета   Карадоков
георгианской эпохи, в достаточном отдалении от толпы, Барбара заговорила:
     - Милтоун ужасно несчастен, и я не знаю,  чем  ему  помочь.  Он  просто
убивает себя!
     И неожиданно  снизу  вверх  поглядела  на  Куртье.  В  эту  минуту  она
показалась ему очень юной и  трогательной.  В  глазах  ее  светилось  совсем
детское доверие, словно она ждала, что он распутает  все  узлы,  поможет  ей
понять не только беду Милтоуна, но и всю жизнь, ее смысл и секрет - как быть
счастливой. И он сказал мягко:
     - Что же я могу сделать? Миссис Ноуэл в Лондоне.  Но  это  не  поможет,
если только... - И он умолк, не зная, как докончить фразу.
     - Была бы я на месте Милтоуна... - прошептала Барбара.
     Странно прозвучали эти слова; Куртье стоило большого труда не  взять  в
свои ее руки, которые были так близко. Бунтарская вспышка Барбары отозвалась
в нем жарким волнением. Но она, словно поняв, что в нем происходит,  сказала
холодно:
     - Все это бесполезно; с моей стороны глупо было вас беспокоить.
     - Вы никак не можете меня обеспокоить.
     Она перестала рассматривать собственную перчатку и вдруг посмотрела ему
прямо в глаза.
     - Это правда, что вы едете в Персию?
     - Да.
     - Но я  не  хочу,  чтобы  вы  сейчас  уезжали!  -  сказала  Барбара  и,
повернувшись, быстро вышла из галереи.
     Необычно  взволнованный,  Куртье  остался  недвижим   и   вопросительно
посмотрел в суровые лица Карадоков.
     - Недурная живопись, правда? - раздался голос.
     Куртье обернулся - за ним стоял Харбинджер.  И  снова  ему  вспомнились
слова леди Кастерли; вспомнились двое на балконе, над толпой в день выборов,
взявшиеся за руки; встрепенулась острая ревность к этому молодому  красивому
великану, вся враждебность к тому,  в  ком  Куртье  чутьем  угадывал  умение
всегда сражаться на стороне победителей; мысль,  что  сам  он  ведет  борьбу
безнадежную, и сомнение, вправе ли он ее вести, - все это разом вспыхнуло  в
душе Куртье, и он ответил Харбинджеру молчаливым взглядом в  упор.  На  лице
Харбинджера сквозь светскую маску медленно проступило упрямое бешенство.
     - Я сказал: "Недурная живопись, правда?", - мистер Куртье.
     - Я слышал.
     - И что вы соблаговолили ответить?
     - Ничего.
     - Учтивость, какой от вас и следовало ожидать.
     - Если вам угодно разговаривать в таком духе, - с  холодным  презрением
отозвался Куртье, - прошу выбрать место, где я смогу вам ответить.
     Он круто повернулся и пошел прочь.
     Но, выходя из этого дома, он скрипел зубами.
     На выжженной солнцем траве в Хайд-парке не было ни  росинки;  звезды  в
небе затянуло пеленой  зноя  и  пыли.  Никогда  еще  Куртье  так  не  жаждал
утешения, какое обретаешь только глядя  на  небо,  благословенного  ощущения
собственной ничтожности перед лицом темной  красоты  ночи,  которая  утишает
пустую злобу и нетерпеливые  желания,  приобщает  людей  к  своему  величию,
возвышает их и облагораживает.

ГЛАВА VII

     На другой день в пятом  часу  Барбара  вышла  из  лондонского  особняка
Вэллисов; она шла по улице в скромном желтом^ платье, в котором надеялась не
привлекать внимания, и все взоры обращались на нее. Скоро она  взяла  такси,
доехала до Темпла, остановила машину у входа  со  стороны  Стрэнда  и  узким
проулком вошла в самое сердце обители закона. Слуги его потоком устремлялись
из судебных зал и адвокатских контор, спеша подкрепиться чаем, или мчались к
Лорду и в Парк - то были молодые слуги  закона,  еще  не  подвластные  чарам
славы или высоких гонораров. И у каждого при виде Барбары чесались  руки  от
желания снять шляпу, и каждый с первого взгляда знал, что это и есть Она. Да
и возможно ли иное чувство, если после долгого дня, отданного судебным делам
и прецедентам и усилиям понять, велики ли у А шансы отстоять свои права, а у
Б - помешать ему в этом,  перед  тобою  вдруг  возникает  такое  невозмутимо
спокойное видение, подобное шествующему по земле гибкому  золотому  деревцу.
Один молодой человек, у которого Барбара спросила, как  пройти  к  Милтоуну,
застенчиво и церемонно показав ей дорогу, глядел вслед, пока она поднималась
по пыльным ступеням, и еще помедлил в надежде, что она не застанет  того,  к
кому пришла и, возвращаясь, может быть, спросит у него дорогу к  выходу.  Но
она не вернулась, и он печально побрел  прочь,  потрясенный  до  самых  недр
души, - единственного своего достояния.
     А между тем на стук Барбары никто не ответил, но, заметив, что дверь не
заперта,  она  через  прихожую,  мимо  каморки  секретаря,  превращенной   в
кухоньку, прошла в приемную. Она никогда еще не бывала у Милтоуна и теперь с
любопытством  осматривалась.  Так  как  Милтоун   не   практиковал,   многих
необходимых принадлежностей адвокатской канторы тут не было. Потертый  ковер
на полу, несколько старых стульев да по стенам, до самого потолка,  полки  с
книгами - вот и вся обстановка. Но простенок между окон  занимала  громадная
карта Англии, сплошь исчерченная какими-то цифрами и крестиками, а перед нею
на большущем столе громоздились стопками листы  бумаги,  исписанные  четким,
заостренным почерком Милтоуна. Барбара поглядела на них, наморщив  лоб;  она
знала, что Милтоун работает над книгой по земельному вопросу, но никогда  не
подозревала, что для книги надо так много  писать.  На  поместительном  бюро
лежала груда газет и Синих книг и стояли бронзовые бюсты Эсхила и Данте.
     "До чего же неуютно!" - подумала Барбара.  Самый  воздух  этой  комнаты
давил и угнетал ее. Из окна она увидела во дворе несколько цветочков,  и  ее
отчаянно потянуло туда. Потом ей послышался за спиной  чей-то  голос.  Но  в
комнате никого не было; а все-таки неведомо откуда доносился одинокий голос,
произносящий какие-то отрывочные слова, и это было так  жутко,  что  Барбара
отступила к двери. Странные звуки, словно две тени переговарива