ощение покорной, оплетающей любви,  кроткое  создание,  которое
так беззаветно ему отдалось и которое, кроме любви, цветов и Деревьев, птиц,
музыки, неба и стремительных ручейков, ничего не требует от жизни; создание,
которое, подобно той богине, казалось, само удивляется тому,  что  живет.  И
тут в нем вспыхнула искра  понимания,  поистине  неожиданная  для  человека,
столь мало способного читать в чужих сердцах. Зачем эта женщина  рождена  на
свет, место ли ей в этом мире? Но вспышку проницательности тут  же  погасили
болезненно-мучительные мысли о его собственной судьбе, которые теперь ни  на
час его не оставляли.  Что  бы  там  ни  было,  а  с  этими  мучениями  надо
покончить! Ну, а что же он теперь станет  делать?  Писать  книги?  Но  какие
книги он может писать? Только такие, в  которых  выразятся  его  гражданские
чувства, его политическое и социальное кредо. Но ведь  это  все  равно,  что
остаться в парламенте! Он никогда не сможет  слиться  с  беспечным  племенем
служителей искусства -  с  этими  изнеженными  и  неустойчивыми  душами,  не
признающими никаких преград, которым достаточно  понимать,  истолковывать  и
творить. Представить себя среди них? Немыслимо! Пойти в адвокаты...  Что  ж,
допустим. Ну, а дальше? Стать судьей? С таким же успехом  можно  остаться  в
парламенте! Начинать дипломатическую карьеру слишком поздно. Военную - тоже,
да и не влечет его воинская слава.  Похоронить  себя  в  деревне,  как  дядя
Деннис, и управлять одним из отцовских имений? Это ничуть не  лучше  смерти.
Посвятить себя бедным? Быть может, в этом его новое  призвание?  Но  что  он
станет делать среди бедняков? Устраивать их жизнь, когда  он  и  свою-то  не
сумел устроить? Или просто служить для них  источником  денег?  Но  ведь  он
убежден, что  благотворительность  губит  страну!  Куда  ни  поверни,  всюду
преграждает дорогу демон или ангел с обнаженным мечом. И тогда  он  подумал:
раз церковь и государство его отвергают, почему бы не  вести  себя  в  новой
роли - роли падшего ангела,  -  как  подобает  мужчине:  стать  Люцифером  и
разрушать! И ему представилось, как он возвращается под эти своды, переходит
на другую сторону, присоединяется к революционерам, радикалам, вольнодумцам,
бичует свою теперешнюю партию, партию власти и порядка. Но он тут  же  понял
всю нелепость этой идеи и прямо посреди улицы громко расхохотался.
     Клуб на улице Сент-Джеймс, членом которого  состоял  лорд  Деннис,  был
тихой заводью, до которой не докатывались волны моды. Милтоун нашел  дядю  в
библиотеке, он читал путевые записки Бартона и прихлебывал чай.
     - Сюда никто не заходит, - сказал  он,  -  так  что,  несмотря  на  эту
надпись на двери, мы можем поговорить. Пожалуйста, еще чаю, - обратился он к
лакею.
     Нетерпеливо, но не  без  сострадания  Милтоун  смотрел,  как  изысканно
изящно  каждое  движение  лорда  Денниса  -  с   трогательной   стариковской
рачительностью он пытался всему, что делал, придать особое значение, хотя бы
в собственных глазах. Что бы ни сказал  дядя,  уже  один  его  вид  -  самое
убедительное предостережение! Неужели стать  всего  лишь  наблюдателем,  как
этот старик, и смотреть, как жизнь проходит мимо, и  допустить,  чтобы  твой
меч ржавел в ножнах! Надо было  объяснить  причину  своего  прихода,  и  все
существо Милтоуна возмущалось против этого, но он дал слово; и  вот,  черпая
силы в своем затаенном гневе, он начал:
     - Я обещал матушке спросить вашего совета,  дядя  Деннис.  Полагаю,  вы
знаете о моей привязанности?
     Лорд Деннис наклонил голову.
     - Так вот, я связал свою жизнь с жизнью этой леди. Скандала  не  будет,
но я считаю  своим  долгом  выйти  из  парламента  и  отказаться  от  всякой
общественной деятельности. Как по-вашему, прав я или нет?
     Лорд Деннис долго молча смотрел на племянника.  Его  темные  от  загара
щеки чуть порозовели. Казалось, он мысленно перенесся в прошлое.
     - Думаю, что не прав, - сказал он наконец.
     - Могу я узнать, почему?
     - Я не имею удовольствия знать эту  леди,  поэтому  мне  затруднительно
судить, но, сдается мне, твое решение несправедливо по отношению к ней.
     - Не понимаю.
     - Ты задал мне прямой вопрос и, очевидно, ждешь прямого ответа?
     Милтоун кивнул.
     - Тогда, дорогой мой, не пеняй, если мои  слова  не  придутся  тебе  по
вкусу.
     - Не буду.
     -  Хорошо.  Ты  говоришь,  что  хочешь   отказаться   от   общественной
деятельности,  чтобы  тебя  не  мучили  угрызения  совести.  Я  не  стал  бы
возражать, если бы на этом все и кончилось.
     Он умолк и  добрую  минуту  молчал,  видимо,  подыскивая  слова,  чтобы
выразить какой-то сложный ход мысли.
     - Но этим не кончится, Юстас. Общественный деятель в тебе  перевешивает
другую сторону твоей натуры. Власть тебе нужнее  любви.  Твоя  жертва  убьет
твое чувство. То, что кажется тебе твоей утратой и болью, обернется в  конце
концов утратой и болью для этой леди.
     Милтоун улыбнулся.
     - Ты со мной не согласен, - сухо, даже почти зло продолжал лорд Деннис,
- но я вижу, что подспудно эта перемена уже совершается. В тебе есть  что-то
иезуитское, Юстас. Если ты чего-нибудь не хочешь видеть, ты я не взглянешь в
ту сторону.
     - Значит, вы советуете мне пойти на компромисс?
     - Напротив, я объясняю тебе, что компромиссом будет попытка сохранить и
чистую совесть и любовь. Ты погонишься за двумя зайцами.
     - Вот это интересно.
     - И не поймаешь ни одного, - резко докончил лорд Деннис.
     Милтоун поднялся.
     - Иными словами вы, как и все прочие, советуете мне  покинуть  женщину,
которая любит меня и которую я люблю. А ведь говорят, дядя, что вы сами...
     Но лорд Деннис тоже встал,  и  ничто  в  нем  сейчас  не  напоминало  о
преклонных летах.
     - Сейчас речь не обо мне, - оборвал он. -  Я  не  советую  тебе  никого
покидать, ты меня не понял. Я тебе советую познать самого себя. И высказываю
свое мнение о тебе: природа создала  тебя  государственным  деятелем,  а  не
любовником! В твоей душе  что-то  зачерствело,  Юстас,  а  может  быть,  это
произошло со всем нашим сословием. Мы слишком долго соблюдали  условности  и
ритуалы. Мы разучились смотреть на мир глазами сердца.
     - К несчастью, я не могу  совершить  низость,  чтобы  подтвердить  вашу
теорию.
     Лорд Деннис зашагал по комнате. Губы его были плотно сжаты.
     - Человек, дающий советы, всегда кажется глупцом, - сказал он  наконец.
- Однако ты меня не понял.  Я  не  настолько  бесцеремонен,  чтобы  пытаться
влезть к тебе в душу. Я просто сказал тебе, что, на мой взгляд, куда честнее
по отношению к самому себе и справедливее по отношению к этой леди  вступить
в сделку с совестью и сохранить и любовь и общественную деятельность, нежели
притворяться, будто ты способен пожертвовать тем, что в тебе всего  сильнее,
ради того, что  в  твоей  натуре  отнюдь  не  главное.  Ты,  верно,  помнишь
изречение - кажется, Демокрита: нрав человека - его рок. Советую об этом  не
забывать.
     Долгую минуту Милтоун стоял молча, потом сказал:
     - Простите, что обеспокоил вас, дядя Деннис. Я не умею сидеть меж  двух
стульев. До свиданья!
     Он круто повернулся и вышел.

ГЛАВА XXII

     В холле кто-то поднялся с  дивана  и  шагнул  ему  навстречу.  Это  был
Куртье.
     - Наконец-то я вас поймал, - сказал он.  -  Давайте  пообедаем  вместе.
Завтра вечером я уезжаю из Англии, а мне надо с вами поговорить.
     "Неужели знает?" - промелькнуло  в  голове  Милтоуна.  Но  он  все-таки
согласился, и они вместе вышли на улицу.
     - Нелегко найти тихое местечко, - сказал Куртье,  -  но  это,  кажется,
подойдет.
     То  был  ресторанчик  при  маленькой  гостинице,   славившийся   своими
бифштексами, который посещали завсегдатаи скачек; сейчас он был почти  пуст.
Они уселись друг против друга, и Милтоун подумал:  "Конечно  же,  знает.  Но
неужели надо вытерпеть еще один такой разговор?" И он чуть не  с  бешенством
ждал нападения.
     - Итак, вы решили выйти из парламента? - сказал Куртье.
     Несколько мгновений Милтоун молча мерил его взглядом.
     - Какой звонарь раззвонил вам об этом? - спросил он наконец.
     Но в лице Куртье было столько дружелюбия, что гнев его сразу остыл.
     - Я, пожалуй, единственный ее друг, - серьезно продолжал  Куртье,  -  и
это для меня последняя возможность... не говорю уже о моем, поверьте,  самом
искреннем расположении к вам.
     - Что ж, я слушаю, - пробормотал Милтоун.
     - Простите за прямоту. Но вы когда-нибудь задумывались  о  том,  каково
было ее положение до встречи с вами?
     Кровь бросилась в лицо Милтоуну, но он  только  сжал  кулаки  так,  что
ногти вонзились в ладони, и промолчал.
     - Да, да, - сказал Куртье. - А меня бесит эта точка зрения... Вы и сами
ее придерживались. Либо  женщину  обязывают  похоронить  себя  заживо,  либо
обрекают на духовный адюльтер - иначе это не назовешь. Третьего не дано,  не
спорьте. У вас было право восстать против этой системы не только на  словах,
но на деле. Вы и восстали, я знаю; но теперешнее ваше решение -  шаг  назад.
Это все равно, что признать себя неправым.
     - Я не могу это обсуждать, - сказал Милтоун и поднялся.
     -  Вы  должны  -  ради  нее.  Если  вы   отречетесь   от   общественной
деятельности, вы еще раз искалечите ее жизнь.
     Милтоун вновь опустился на стул. Слово "должны" ожесточило его;  хорошо
же, он готов все это выслушать! - И в глазах его появилось что-то от старого
кардинала.
     - Мы с вами слишком разные люди, Куртье. Нам не понять друг друга.
     - Это неважно,  -  возразил  Куртье.  -  Вы  признаете,  что  оба  пути
чудовищиы, чего, впрочем, никогда бы не сделали, не коснись дело лично вас -
и...
     - Вы не имеете права так говорить, - ледяным тоном прервал Милтоун.
     - Во всяком случае, вы это признаете. И если вы убеждены, что не вправе
были ее спасти, то из какого же принципа вы исходите?
     Милтоун облокотился  о  стол  и,  подперев  ладонью  подбородок,  молча
уставился на рыцаря безнадежных битв. В душе его бушевала  такая  буря,  что
ему стоило величайшего труда заговорить: губы его не слушались.
     - По какому праву вы меня спрашиваете? - сказал он наконец.
     Куртье побагровел и яростно задергал свои огненные  усы,  но  в  ответе
его, как всегда, звучала невозмутимая ирония:
     - Что ж, прикажете мне в последний вечер сидеть смирно и  даже  пальцем
не пошевельнуть, когда вы губите женщину, которая мне все равно, что сестра?
Я скажу вам, из чего вы исходите: какова бы ни была  власть  -  справедливая
или несправедливая, желанная или нежеланная, подчиняйся  ей  беспрекословно.
Преступить закон  -  неважно,  почему  или  ради  кого,  -  все  равно,  что
преступить заповедь...
     - Не стесняйтесь, говорите - заповедь божью?
     - Непогрешимой власти предержащей. Правильно я определяю ваш принцип?
     - Пожалуй, да, - сквозь зубы ответил Милтоун.
     - Исключения лишь подтверждают правило.
     - А в трудных тяжбах винят закон.
     Куртье усмехнулся.
     - Так я и знал, что вы это скажете. Но в данном случае закон и в  самом
деле безнадежно плох. Вы имели право спасти эту женщину.
     - Нет, Куртье, если уж воевать, давайте воевать, опираясь на бесспорные
факты. Я никого не спасал. Просто я предпочел украсть, чтобы  не  умереть  с
голоду. Вот почему я не могу притязать на право быть примером. Если  бы  это
выплыло наружу, я  бы  и  часу  не  продержался  в  парламенте.  Я  не  могу
пользоваться тем, что случайно это пока никому не известно. А вы бы могли?
     Куртье молчал, а Милтоун так впился в него глазами, словно хотел  убить
взглядом.
     - Я бы мог, - ответил наконец Куртье. - Раз  закон  приводит  тех,  кто
возненавидел своего мужа или жену, к духовному адюльтеру, то  есть  нарушает
святость брака - ту самую святость, которую он  якобы  охраняет,  надо  быть
готовыми к тому, что мыслящие мужчины  и  женщины  будут  нарушать  его,  не
утрачивая при этом самоуважения.
     В Милтоуне пробуждалась неодолимая страсть к острым  словесным  битвам,
которая была у него в крови. Он даже, казалось, забыл, что речь идет  о  его
собственной судьбе. В  его  полнокровном  собеседнике,  который  спорил  так
горячо, воплотилось вое, с чем он органически не мог и не желал мириться.
     - Нет, - сказал он, - это все какая-то извращенная логика. Я не признаю
за человеком права быть судьей самому себе.
     - Ага! Вот мы и подошли к главному. Кстати,  не  выбраться  ли  нам  из
этого пекла?
     Оки вышли на улицу, где было  прохладнее,  и  тотчас  Куртье  заговорил
снова:
     - Недоверие к человеческой природе и страх перед  нею  -  вот  на  чем!
основана деятельность людей  вашего  склада.  Вы  отрицаете  право  человека
судить самого себя, ибо не верите, что по сути своей человек добр; в глубине
души вы убеждены, что он зол. Вы не даете людям воли, ничего  не  позволяете
им, потому что уверены: их решения приведут их не вверх, а  вниз.  Тут-то  и
кроется  коренная  разница   между   аристократическим   и   демократическим
отношением к жизни. Как вы однажды сами мне сказали, вы ненавидите  толпу  и
боитесь ее.
     Милтоун  с  неодобрением  смотрел   на   уверенное,   оживленное   лицо
противника.
     - Да, - сказал он, - вы  правы.  Я  считаю,  что  людей  надо  вести  к
совершенству насильно, наперекор их природе.
     - Вы, по крайней мере, откровенны. Кто же должен их вести?
     В груди Милтоуна опять начало закипать бешенство. Сейчас  он  прикончит
этого рыжего бунтаря, И он ответил со свирепой насмешкой:
     - Как ни странно, то существо, которое вы не желаете упоминать, - через
посредство лучших.
     -  Верховный  жрец!  Взгляните-ка,  вон  девушка  жмется  к   стене   и
поглядывает на нас; если бы  вы  не  отстранялись  брезгливо,  а  подошли  и
заговорили с нею, заставили бы ее открыть вам, что она думает  и  чувствует,
вас бы многое поразило. В основе своей человечество прекрасно. И оно идет  к
совершенству, сэр, силой собственных устремлений. Вы ни  разу  не  замечали,
что чувства народные всегда опережают закон?
     - И это говорите вы, человек,  который  никогда  не  принимает  сторону
большинства!
     Рыцарь безнадежных битв отрывисто засмеялся.
     - "Никогда" - это слишком сильно сказано. Все меняется, и жизнь не свод
правил, вывешенных в канцелярии. Куда это нас с вами занесло?
     Им преградила дорогу толпа на тротуаре перед Куинс-Холл.
     - Не зайти ли? Послушаем музыку и дадим отдых языкам.
     Милтоун кивнул, и они вошли.
     Сияющий огнями зал был  набит  до  отказа  и  весь  курился  синеватыми
дымками сигар.
     Заняв место среди бесчисленных соломенных шляп, Милтоун услышал  позади
насмешливый голос Куртье:
     - Profanum vulgus! {Чернь (лат).} Пришли послушать прекраснейшую музыку
на свете! Простонародье,  которое,  повашему,  не  понимает,  что  для  него
хорошо, а что плохо! Плачевное зрелище, правда?
     Милтоун  не  ответил.  Первые  неторопливые  звуки   Седьмой   симфонии
Бетховена уже пробивались сквозь строй цветов на краю эстрады,  и,  если  не
считать голубоватых дымков - как  бы  фимиама,  что  курился  в  честь  бога
мелодии, - весь зал замер, словно один ум, одна  душа  скрывались  за  всеми
этими бледными лицами, обращенными к  музыке,  которая  нарастала  и  гасла,
точно вздохи ветра, приветствуя несущихся из  глубины  времен  освобожденных
духов красоты.
     Едва симфония отзвучала, Милтоун повернулся я вышел.
     - Что ж, - раздался за его спиной голос Куртье, - теперь  вы,  надеюсь,
видите, как все растет и совершенствуется, как чудесен мер?
     Милтоун улыбнулся.
     - Я вижу лишь, какой прекрасный мир может создать великий человек.
     И вдруг, словно под напором  музыки  в  душе  его  прорвалась  какая-то
плотина, он разразился потоком слов:
     - Посмотрите на эту толпу, Куртье: нигде в мире нет толпы, которую  так
спокойно можно бы предоставить самой  себе;  здесь,  в  сердце  величайшего,
благополучнейшего в мире  города,  она  ограждена  от  чумы,  землетрясений,
циклонов, засухи, от нестерпимой жары  и  леденящего  холода,  -  и  однако,
видите, вот он, полисмен! Какой бы свободной и безобидной она  ни  казалась,
как бы мирно ни была настроена, в ней всегда есть  и  должна  быть  какая-то
сдерживающая сила. Откуда исходит эта сила? Вы говорите: из самой  толпы.  Я
отвечаю: нет. Оглянитесь назад, на истоки человеческих  сообществ.  С  самых
первых шагов бессознательными орудиями власти, сдерживающего и направляющего
начала, божественной силы оказывались лучшие люди. Такой человек,  ощутив  в
себе  мощь  -  поначалу  физическую,  -  пользовался  ею,  чтобы   захватить
первенство, и с тех пор удерживает его и должен удерживать всегда.  Все  эти
ваши выборы, так Называемые демократические  органы  -  лишь  отговорка  для
вопрошающих, подачка голодному, бальзам, утоляющий гордость бунтаря. Это  не
более как видимость, иллюзия, они не могут  помешать  лучшим  людям  достичь
полноты власти: ибо такие люди ближе всего к божеству и раньше и лучше  всех
улавливают исходящие от него волны. Я говорю  не  о  наследственных  правах.
Лучший - не обязательно тот, кто принадлежит к  моему  сословию,  во  всяком
случае, я не думаю, чтобы в моем сословии лучшие люди появлялись чаще, чем в
других.
     Он замолчал так же внезапно, как начал.
     - Не беспокойтесь, - сказал Куртье, - я вовсе не считаю вас  человеком!
заурядным. Просто мы с вами на разных полюсах, и скорее всего оба далеки  от
истины. Но миром правит не сила и не страх перед этой силой, как думаете вы;
миром правит любовь. Общество держится  врожденной  порядочностью  человека,
содружеством людей. В сущности, это и  есть  презираемый  вами  демократизм.
Человек, предоставленный самому себе, стремится ввысь. Будь это не так, ваши
полицейские ни за что бы не могли блюсти порядок. Человек интуитивно  знает,
что можно делать и чего нельзя, не теряя уважения к себе. Он  впитывает  это
знание с каждым вдохом. Законы и власть - это еще далеко не  все,  это  лишь
механизмы, трубопроводы, подъездные пути, словом, вспомогательные  средства.
Это не само здание, а лишь строительные леса.
     - Без которых не построишь ни одного здания, - возразил Милтоун.
     - Да, милый друг, но это далеко не одно и то же, - отпарировал  Куртье.
- Леса  снимают,  как  только  в  них  отпадает  надобность,  и  открывается
сооружение, которое берет начало на земле, а отнюдь  не  в  небе.  Все  леса
закона возводятся лишь для того, чтобы сэкономить время и предохранить храм,
пока его строят, сберечь верность и чистоту его линяй.
     - Нет, - сказал Милтоун, - нет!  Леса,  как  вы  их  называете,  -  это
материальное воплощение воли зодчего, без них не  воздвигается  и  не  может
быть воздвигнут храм; и зодчий этот - сам всевышний,  передающий  волю  свою
через тех, чей ум и душа всего ближе к нему.
     - Наконец-то мы добрались до самой сути! - воскликнул Куртье. - Ваш бог
вне нашего мира. Мой - внутри.
     - И им никогда не встретиться!
     Только теперь Милтоун заметил, что они вышли на  Лестер-сквер  -  здесь
стояла тишина, театры еще не успели извергнуть шумные  толпы;  но  в  тишине
этой было ожидание, фонари, точно приспущенные с темного неба желтые звезды,
жались к белым стенам мюзик-холлов и кафе, и в их трепетном сиянии недвижная
листва платанов казалась совсем светлой.
     - Невинная распутница - вот что такое эта площадь! - сказал  Куртье.  -
Изменчивая, точно лицо  женщины,  всегда  прекрасная  в  своей  сомнительной
прелести! Но, черт возьми,  если  заглянуть  поглубже,  и  здесь  тоже  есть
добродетель.
     - И порок, но его вы не желаете замечать, - сказал Милтоун.
     Он вдруг очень устал, ему хотелось поскорей добраться до дому, и уже не
было охоты продолжать спор, который не принес ему ни малейшего облегчения. А
Куртье все говорил, и он с